Глава 1. В поисках Пятниц

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 1. В поисках Пятниц

«Я иду с правильной, я иду с правильной стороны холма!»

Приветствие эскимосов

Человечество ничего не сделало для своих детей! Это изречение я бы сделал лозунгом и носил на демонстрациях, обсуждал бы его в…(только не в Думе), выступал с ним по ТВ, сделал его бы смыслом жизни. Поразительно, как быстро взрослые забывают свои детские проблемы, хотя именно из-за них большинство и вырастает такими закомплексованными, мелочными, желчными, жадными и злобными тварями…

В детстве я рано столкнулся с необходимостью решать самостоятельно проблемы сложной психологической совместимости: семья, школа и улица требовали от меня разного поведения. Совершенно, на мой взгляд, не совместного, друг с другом. Не знаю, существовали ли такие проблемы у других – были ли они, в этом смысле, более пластичными или толстокожими – не ведаю. Но убеждён, что многое тут определялось семьёй. Точнее, воспитанием в ней…

Моя, в мамином лице, требовала от всех нас, всегда и во всём, максимальной честности и искренности, расценивая любую шаткость наших детских жизненных позиций, как слабость, слабость как двоедушие, а двоедушие – как предательство и капитуляцию. Считалось, что это и есть падение, и никаких дел с таким человеком, иметь уже нельзя. В любых обстоятельствах, у тебя должна была быть своя собственная, единственно возможная, линия поведения. Бесхребетность – это не существование! Этот тезис, был, чем-то, вроде прописной семейной истины, которой было необходимо всем, всегда и во всём, придерживаться…

Однако, я находил, что в каждом отдельном случае, даже и у нашей мамы, это жёсткое правило, всё-таки, изменялось. Правда, у неё это называлось «умением вести себя в определённом месте». Целесообразность такой гибкости, я иногда оценивал. Допустим, в узкой компании – на пикниках или охоте, запросто дозволялось то, что было категорически запрещено «на людях» – в гостях или театре. Дома эти нюансы поведения казались мне разумными – было очевидно, что они призваны облегчить вам жизнь, но там я и находился среди родных, которые не требовали от меня превращения в электрочайник…

Но, совсем другое дело, была школа, которая, по моему глубочайшему убеждению, мало чем отличалась, от тех застенков гестапо, что я видел в кино. Фашисты – везде фашисты – в школах учителя мучили детей, примерно, так же, как в кино немцы гноили своих партизан. Заплечных дел мастеров, орудовавших по обе стороны экрана, роднило одно – обе зондеркоманды требовали от своих заключённых бездумности, бесхребетности, полного подчинения и абсолютной безликости. Больше всего, моих штурмбанфюреров раздражала моя полная неспособность превращаться в мебель.

Более жуткого заведения, я не встречал, вплоть, до института, где оказалось не многим лучше. Зато сына своего я отправлял на этот фронт уже основательно подготовленным – ещё в 3-м классе я дал себе клятву, что буду честно предупреждать своего будущего ребёнка обо всём. Я буду его главным консультантом по этой жизни!..

Прежде всего, я объяснил ему, что та детсадовская лафа, где они матюгались, как извозчики, и дрались мебелью, (очень престижный детский сад!) закончилась, и следующие 10 лет своей жизни, ему предстоит провести в дурдоме. То, что его называют «школой», не должно расслаблять – это, всего лишь, русский национальный обычай посильного умолчания. Плохо, конечно, что это время уйдёт даром, так как, те полу-знания, что в тебя там вдолбят, вряд ли где, уже пригодятся, но что необходимо знать, прежде чем переступать порог этого гнилого места?!.

Во-первых, что в учителя идут, только люди малокультурные. В сущности, это интеллектуальные отбросы общества. Те, кто не поступил в МГИМО, МГУ, МВТУ, МИФИ и МАИ. А также, в университеты, мединституты и на юрфаки. И, наконец, не попал даже на биофаки и в политех! Всё это добро дружно валит в пед…

Далее. Все школьные программы неудачны. Дубовы они потому, что их и пишут дураки. Учебники неполны и примитивны, сами занятия тупы – там гонят лишь план, заталкивая в детские головы, никому не нужную, старую информационную кашу. Чего стоит одна идея, что языку может обучать не его носитель?!!

Итак, учителя. В основном это женщины, что означает, что настроение у них, и без того неуравновешенное, подвержено месячным, а поскольку половина из них ещё и старые выдры, то у всех них, климакс. Отчего они особенно непредсказуемы, раздражительны и злы. Учеников они ненавидят уже за то, что они ученики, но ещё больше за ум, так что показаться там умным уже опасно. С ними нельзя спорить, раздражать, а уж, тем более, отвлекать от собственных мыслей, задавая вопросы, потому, что они постоянно думают лишь о том, где что купить, поскольку дома их ждут свои такие же лоботрясы. Если не хуже…

Все они мстительны, зануды и истерички. Скрепя сердце, я открыл сыну страшную тайну, что подавляющее большинство взрослых, вовсе не умны, а некоторые, так и просто, идиоты. Я просил его заранее простить людям их будущую дурь – каждый имеет право на ошибки, независимо от возраста…

Ученики. Эти будут, скорее всего, не лучше. Во всяком случае, в его классе будет, по меньшей мере, 3 откровенных чикотило, которые будут намного здоровее его. И при каждом удобном случае, эти жертвы абортов, будут стараться продемонстрировать свою силу, чтобы испортить ему настроение. Тут необходимы уже крайние меры – неплохо быстро показать нахалу лезвие бритвы, как можно ближе к его глазам или к горлу, а в драке постараться пнуть по голени или яйцам. Ну, и конечно, поскольку ты проигрываешь в физической силе (где отжимания и приседания, о которых я тебе постоянно долбил?!!), то и драться тебе придётся с максимальным напряжением сил и предельным упорством – с о с т е р в е н е н и е м!..

Я показал некоторые приемы драки лёжа, особо обратив внимание первоклассника на правильный захват стопой чужого голеностопа, болевые удержания и пережимы сонной артерии и глазных яблок. Идеально быстро заработать репутацию «психа»– таких боятся и лишний раз не трогают. Я перечислил ему все шоковые точки, которые здесь опускаю, настоятельно посоветовав иметь при себе нож…

Позднее, я снабдил его элегантным вариантом «раскрутки», которую носят в кино, все уважающие себя гангстеры, показав, где храню газовый пистолет. Я дал ему карт-бланш на любые его действия, клятвенно заверив, что заранее нахожу их оправданными: «Делай по ситуации всё, что сочтёшь нужным – в тюрьме за тебя отсижу я! И никогда, ни из-за чего, не переживай – мы всегда сможем нанять тебе репетиторов и домашних учителей. Школа тебе нужна не для знаний. Это «Учебник Жизни» – без неё любое твоё образование будет не полным: надо, Федя!..

В крайнем случае, я всегда смогу её взорвать»…

Сын, зная, что я вылетаю птицей из окон, когда его обижают, не усомнился, ни в одном из моих обещаний. Забегая вперёд, скажу, что и боялся все эти годы, мой ребёнок, лишь одного – как бы я не узнал ненароком, кто и где его обидел…

Я провожал его в престижную – одну из лучших школ России, находившуюся через дорогу, в маткласс, в школу для местной элиты, действительно, приличную, одной из первых. получившую диплом «Школы ХХI века».

Тем не менее, в нескольких случаях, мне пришлось драться самому и даже, демонстрировать ствол. А 2–3 главарям местных банд, я подробно разъяснил, где и как именно, я их при случае, грохну…

Словом, для того, чтобы мой ребёнок не получал в школе не нужных, психотравм, от меня, как любящего родителя, потребовалась некоторая предварительная работа…

Зато, когда лет через 5, я зашёл туда за какой-то справкой, его там все ещё прекрасно помнили, как исключительно вежливого, внимательного и воспитанного юношу. «Ну, ещё бы…» – подумал я, не став объяснять, что у него был лучший в мире консультант по всем школам мира. А воспитателем – абсолютная правда!..

Мой ребёнок заранее знал, куда и зачем его посылают, но знал также и то, что весь его родной дом, со всеми своими ресурсами, придёт к нему на помощь в момент – его спина была мною уже надёжно прикрыта…

Этого моего «заряда», ему хватило до самой его аспирантуры, вплоть до самого его диссера, тему которого, он, по своей обычной дурости, со мною, не согласовал!..

А уж как выбирают себе аспирантов – не мне объяснять. Это, вообще, уже, что-то, запредельное. В аспиранте, его научного руководителя не должно раздражать, абсолютно ни что! Ни голос, ни манеры, ни, тем более, внешность, ни даже биография. Пожалуй, тем более – биография… Где, уже и все его родители не последние люди…

А, уж отбор на кафедру в Москве, где одних академиков больше десятка?! Это уже, как говорят, в футболе, Космос! Полёт на Луну. Бродяга Штирлиц тут отдыхает. Вот куда бы уж, он точно, никогда бы не прошёл – это тебе не в Рейхканцелярии балду пинать… Это тебе не гестапо, и даже не абвер. Там уже всё по-взрослому!..

Разумеется, о таких глупостях, как оценки и опаздания, не было и речи – я знал по опыту, что из застольных бесед дома, он почерпнёт больше, чем во всех школах мира. Так оно и было – главная трагедия его жизни начиналась, когда дом полон гостей, застолье в разгаре, а мать отсылает его спать – как это было мне знакомо! Я боролся с этим как мог!! Пропусков занятий я не замечал, считая, что в школу надо ходить только по желанию, плотно перекусив и хорошо отдохнув – в своём детстве я дал себе клятву, что не позволю будить своего ребёнка по утрам. В его школе за 10 лет я был лишь однажды – когда забыл ключи!..

Но, сразу после этой экскурсии, провёл с домашними беседу, что дитё необходимо освободить от всех домашних обязанностей, переведя на щадящий режим из игр, прогулок и отдыха. За обедом я принялся его тайно смешить, пока его же, из-за стола, и не выгоняли. Это вошло в привычку, и он стал есть, закрываясь от меня рукой…

В его школе оказалось хуже, чем даже в жуткие времена моего ужасного хрущово-брежневского детства! Учителя там орали на детей, как бешеные!!.

Я вспомнил маму, утверждавшую, что «учитель, хотя бы однажды повысивший на ученика, голос, уже не имеет права преподавать!». Слышала бы она там их рёв!..

Меня и заботило совсем другое – мой ребёнок должен всегда чувствовать в своей семье абсолютный тыл – место, где его примут любого и оправдают, чтобы он ни совершил. Это и есть ДОМ – единственное место в мире, где тебя все всегда любят, и где все всегда за тебя. Так готовил я к школе сына, хорошо помня, как мытарили в ней меня – у меня-то, как раз, такого тыла тогда и не было: моя мать выступала против меня. Она была на чужой стороне. Она была преподавателем в той самой школе…

Конкурировать со школой моего детства, в моём представлении, могла только местная живодёрня. Впоследствии, институт несколько расширил мои представления об обществе, в котором меня угораздило родиться. Хотя, и тогда, я уже знал, что живу в концлагере, который располагается в другом концлагере, который… Ну, и так далее…

Короче, я находился в системе правильных, всё более концентрационных лагерей, в которой, любой гауляйтер от педагогики, мог сделать с тобой, что угодно. В школе я всего ещё не знал, хотя о многом и догадывался. Не удивительно, что ненависть ко всем школам и институтам мира, въелась в меня уже и на всю мою жизнь!..

Школа, где меня тогда мучили, тоже считалась образцово-показательной и была у начальства на очень высоком счету, так как, малейшие проявления индивидуальности, искоренялись в ней, уже в самом зародыше. Так, что конечный продукт, этого славного учреждения, являл миру вполне законченного «строителя социализма»: полу-забитого полу-робота. Естественно, что третьим полюсом – как выпускным клапаном всей этой моей невыразимо драматической жизни, оказалась улица – наиболее отпетые соседские мальчишки, особенно привлекавшие меня своей полной распущенностью. Гекльберри Финн, по сравнению с ними, был эталоном благопристойности…

Три этих мира были яростными антагонистами, но мне некому было об этом сказать и, помятуя чёткие мамины наставления, я постоянно искал в них максимально приемлемую для всех трёх, «единую форму поведения». Как, «единственно правильную»…

Лишь много позже я осознал, что детская эта борьба моя, была глубоко естественным инстинктом сохранения самого главного, что есть в каждом – его психической целостности. Мой юный организм противился, как мог, любым формам неискренности, как главным угрозам своего мира внутреннего. Он стремился и хотел быть везде максимально естественным и одинаковым – только самим собой!

Постепенно, я принялся наблюдать, как выходят из этой ситуации другие. Особенно меня удручало, что для большинства людей этой проблемы не существовало и вовсе. Вообще!..

Самыми счастливыми, по моему убеждению, были те, у кого было, хоть какое-то своё – всё равно какое – любимое занятие или увлечение, которому они самозабвенно и предавались. Один день и ночь мастерил, какие-то модели чего-то, другой собирал свои невероятные радиостанции, третий увлекался музыкой и коллекционированием пластинок, четвёртый был повёрнут на спорте, пятый бредил рыбалкой и природой, шестой был неистовым рабом своей собственной всеобъемлющей жадности…

Я понял, что если, хочу быть счастлив, то мне необходимо срочно найти себе, какое-нибудь, собственное любимое дело. Всё равно, какое…

Для начала, я лихорадочно занялся, чуть ли не всем сразу, но того всепоглощающего кайфа, который читался на лицах моих знакомых, почему-то, не испытал. Собственная непригодность к различным хобби, меня порядком подрасстроила, и я стал ещё внимательней наблюдать, что заставляет людей, балдеть от вещей, оставлявших меня равнодушным…

Вторая категория представляла собою, наоборот, наиболее несчастную, на мой взгляд, породу жителей Земли. Эти просто уже не знали, куда себя деть и что им вообще делать со своим свободным временем. Была, правда, ещё и третья, в которой собрались совсем уж, отвратительные типы – в основном, это были дурашливые клоуны и врали, которые или тупо и жестоко дурачились, или дурашливо приставали, мешая жить другим…

Я торопился. Не за горами было время выбора специальности и мне требовалось, как можно быстрее, найти себе «занятие по душе». Я уже понимал, что от того, как я смогу совместить свои увлечения с профессией, и будет зависеть радость и от всей моей жизни. Радость от всего, что мне в ней встретится!..

С другой стороны, выбор профессии, представлялся мне делом трудным и нудным, поскольку моим мечтаниям об архитектуре и археологии, не суждено было сбыться. Да и им, в свою очередь, предшествовал долгий разлад меж землёю и небом: физиком-теоретиком и лётчиком-испытателем…

Оставалось одно – давно проторенная сёстрами и многими другими моими родственниками, прямая тропа во врачи. Во всяком случае, это занятие, хоть как-то, гарантировало мне близость к живым существам, поскольку от всех формул и железяк в мире, на меня тянуло замогильным холодом. К тому же, пользуясь моею доверчивостью, меня иногда надували разные пройдохи. Так, что мой интерес к человеку, был уже, где-то, и сугубо практическим…

Как бы это – мечтал я – так научиться бы разбираться в людях, чтобы распознать человека, ещё до того, как он раскроет свой рот?!!

К тому времени я уже имел некое подобие классификации людей, мало чем, отличавшейся, впрочем, от таковой у остальных – все люди подразделялись в ней на «плохих» и «хороших». Правда, дополнительно, я различал ещё «душевных» и «злых». Первые были, как бы, «тёплыми». Им можно было открыться, и у них были чувство меры и юмор. С ними можно было и подурачиться и не страшно оказаться в сложной ситуации. Им никогда от тебя ничего не было нужно – они всегда больше давали, чем брали…

А вот, вторые действовали уже, на манер, пиявок. Эти присасывались к тебе уже основательно и не отлипали, пока не получали своего, после чего уползали к себе в тину, и ты их больше не видел…

Но был ещё и разряд людей, мотивы которых, казались мне сложными, но прочесть их намерения я был не в состоянии. Так появились «открытые» и «закрытые»…

С первыми можно было быть откровенным, а вот от вторых надо было держаться подальше – эта публика была себе на уме. Но одно я уяснил уже чётко – на каждом всегда остаётся отпечаток его поступков: он не только их генератор, но и носитель. Отпечаток человека, отчётливо сохранялся на всех его вещах, животных, но, особенно, на его жилище. Много позже, уже работая участковым, я всегда поражался, как много говорила о людях их прихожая…

Любопытно, что хотя я и хотел быть «очень умным», интеллект в моей классификации, заметной роли не играл. Или играл… Довольно сложную. Во всяком случае, проявления его различались, так как имели массу градаций.

Наряду с пониманием и мгновенным «усеканием» проблем, существовали ещё сообразительность, смётка в делах и практическая смекалка. Не говоря уже, о чисто житейских, практичности и ловкости. Существовала разница и между профессиональными знаниями и практически навыками. Так как, я часто наблюдал, что даже толковый специалист, не может устроить свою жизнь. Да и вообще, люди с деньгами и дипломами были сплошь несчастливы. Знания часто порождали, как бы, самогипноз – человек, напичканный формулами, уже не мог уразуметь, часто, простых вещей, если они отличались от того, чему его учили…

В самом интеллекте, как способности мгновенно схватывать суть, я различал две части – одна требовала лишь логики и здравого смысла, зато вторая, была, как-то, связана с элементами предвидения, и была сродни какому-то, не очень понятному и трудно определяемому мною, неясному чувству…

Причём, если первая никак не зависела от поступков человека, являясь скорее, технической стороной его мозга – как математические, музыкальные и шахматные таланты, способность к наукам и технике, то вторая была прямо связана с чистотой его слов и дел. Её человек утрачивал сразу, как только начинал лгать или делать подлости. Но и она, как и первая, тоже как-то зависела и от тренировок…

Например, я знал, что по «атмосфере» в комнате, можно довольно точно определить, что в ней происходило, а по переплёту книг – догадаться и вложено ль, в них, что. Некоторые события предупреждали о себе почти незаметными знаками, а счастливому стечению обстоятельств, предшествовали мелкие потери…

Мир казался сложным и первым серьёзным шагом в нём и должно было стать моё образование. Надо было выбирать такое, которое, хоть как-то, развивало бы…

Одновременно, с развитием способностей, я хотел перенять ещё и опыт моих незаурядных – это я уже тогда, отчётливо, понимал – родителей, представлявших пару, стойко переносившую все подарки и злоключения своей неровной судьбы.

В них я наблюдал такое сочетание черт характера, которое потом уже, не встречал ни где. Мне нравилось в них всё, но больше всего, как здорово они умели выбирать себе друзей, которые не бросали бы их в беде. Своих таких у меня, тогда ещё, ещё не было, поэтому мне ничего не оставалось, как дружить с родительскими, особенно же, гостить у них…

Самое время заметить, что оба моих родителя, довольно рано, наполовину осиротели. И, в свои неполные 14 лет, уже были кормильцами своих полу-семей. Это были самые отпетые работоманы, которых я, когда-либо, видел. Они не могли прожить без работы и часа, затихая лишь к вечеру, за грудами своих газет и книг, шурша ими часами за большим столом в гостиной, словно большие усталые мыши…

Начав с подмастерья в паровозном депо и быстро пройдя все ступени до машиниста, отец и на этом, не успокоился и скоро был местным партийным боярином, устроившим семейство в доме из десятка комнат с домработницами и шофёром…

Весной, летом и осенью, он пластался по всему своему району с его сёлами и деревнями, отбывая после уборочной, с мамой в Москву, и далее – в Сочи, Кисловодск или Мухолатку. Иногда они брали с собой и детей…

В доме, хотя он постоянно отсутствовал, перед его именем трепетали. «Папе скажу» приравнивалось к чему-то, немыслимо ужасному, почти запредельному – поднебесному! Для старших детей это, в первую очередь, означало, что их уже не возьмут на семейную забаву № 1 – охоту. Тут не помогали уже никакие мольбы. Даже обещания, что ты будешь есть у костра сало!!!

Наказание считалось невероятно жестоким, поскольку означало лишение целой гаммы захватывающих приключений – на «семейных» охотах стрельба велась из машин, в которых имелись облегчённые винтовки и для детей. Стреляли все. Помногу и сызмальства. Этих навыков требовал сам инструмент наших охот – малокалиберная винтовка. Мелкашка. Других у нас, почти что, и не было…

Я был поздним ребёнком в семье – разница с братом у нас была приличная и многое из замашек прошлого, уже не застал – наш папа был «уже не тот». Но дичь билась десятками и на моей памяти, хотя мы охотились с отцом «скромно» – чаще вдвоём и винтили, в основном, по тетеревам, которых в Сибири называли «косачами». Видимо, за их бардовые косички у висков…

Охоты наши были предельно краткими – уезжая под утро, мы возвращаясь к обеду с десятком тетеревов и тетёрок. Охота «мелкашкой» ювелирна – птица редко подпускает к себе ближе пол-сотни метров. Это вам не охотничье ружьё, где отдача, грохот и дробь летит стаей в пол-метра. Это – охота одной дробиной…

Наверное, ещё и поэтому, стрелялось у нас, невероятно много. Всегда и везде – по любому месту и поводу. Кроме стрельбы на охоте и в дороге – «для разминки» – часто стреляли и прямо дома – во дворе или в саду. А также и на покосах, реке или озёрах. Стреляли всегда и везде и все наши гости обоего пола, на всех наших сборищах, поездках и пикниках…

Часто вставали прямо из-за стола, выходили во двор, стреляли по мишеням, гильзам и спичкам, потом, разгорячённые стрельбой, вновь принимались за еду и питьё, читали стихи и поэмы, спорили, травили анекдоты, выпивали, закусывали и снова стреляли. Стреляли на рыбалках и даже в лесу у моих пионерских лагерей, когда приезжали ко мне в гости. Словом, стреляли у нас везде, много и со вкусом…

Все успешные охоты (других я не помню), всегда заканчивались дополнительной стрельбой ещё и по мишеням и гильзам. При такой практике, хорошо в доме стреляли все, кроме старшей сестры, не бравшей в руки оружия. Отец стрелял великолепно – с нескольких метров он срезал головки у спичек, а брат – тогда ещё, школьник – ходил со своей винтовкой на виду у милиции даже и по городу, тренируясь в стрельбе по оврагам. Но я стрелял лучше – почти, как отец…

Пройдёт с десяток лет, и уже студентом, на Байкале, в горах на Фролихе, я сниму гуся на воде с расстояния в треть километра! И вся наша ватага будет поражена моей фантастической меткостью. Правда, пока они прыгали и орали от радости, восторгались и спускали свой плот, гусь пришёл в себя, и чапая по воде боком, боком, встал на крыло, и таки-ушёл – рана его оказалась не смертельной. Оно и понятно – что этой махине, какие-то, 20 свинцовых грамм? С тех пор, я уже не брал, той своей детской винтовки, в руки…

Птицы и зверя тогда в Сибири было видимо-невидимо и не удивительно, что даже и дети здесь быстро вырастали заядлыми охотниками. Рекорд принадлежал отцу, младшей сестре и брату, в течение нескольких часов, набивших, однажды, легковушку дичи – несколько десятков уток. Домой привезли больше сотни. Они раздавались водителям, родне, прислуге. Это было законом…

Водителей, вообще, всегда и кормили лучше всех. За этим отец особенно следил. Все они, понятно, всегда получали от охот, свою долю. Нечего и говорить, что все водители отца быстро делались, чем-то, вроде членов нашей семьи и любили эти охоты даже больше нас – за добычу, азарт и удовольствие…

Тем более, что в них всегда присутствовал дух непредсказуемости и удальства отца – на охоту могли сорваться в любом составе, в любой момент…

Однажды, мой будущий свояк, тогда ещё студент, заскочил к нам, «на минутку», за какими-то лекциями по общей хирургии. Мне было, почти 5, так что эту охоту я уже хорошо помню. Не успел он оглянуться, как уже сидел на кухне и делал на пулях нарезки «дум-дум», собираясь с нами на коз, а немного погодя, мы уже вихрем мчались куда-то, на Север, чтобы свалиться ночью на голову какой-то сельской свадьбе, где в большом амбаре уже спали на сене вповалку десятки гостей…

Сонный, я тыкался вилкой в какие-то тарелки на большом не убранном столе – наша машина засела в болоте по оси и здесь нас давно не ждали. А к «Победе» посылали трактора…

Но и ночная езда имела свой азарт – на свет фар из кустов часто вылетали шальные зайцы и бежали, дураки, впереди довольно долго – в полосах чужого им света.

Эра чудовищного, совершенно невероятного засилья зверья, птицы и рыбы в Сибири оборвалась мгновенно – всего через пару лет хрущёвской «химизации». Всё в ней исчезло в момент – как сгинуло!..

Да и мне посчастливилось там застать, всего лишь краешек, того фантастически бескрайнего, беспредельного охотничье-рыбацкого счастья!..

Из машин я больше всего любил огромный «трофейный» «додж», стёкла в котором не опускались, а поворачивались, а из трофеев, мне запомнились громадные оленьи рога и медвежьи шкуры. Одна из которых, долго лежала в моей комнате вместо ковра, пока, как-то по весне, не завоняла псиной, и её не вынесли на сеновал, где я, иногда, спал летом, если планировал похождения или рыбалки….

А ещё, лет через 5, вместо того, чтобы окончательно её выбросить, я подарил её в Ленинграде, какой-то пианистке – под её белый рояль – и там долго визжали от восторгов. В том далёком году, в тайге случился неурожай и медведи шли к деревням «на овсы». Положили их тогда, как рассказывал мне папа, под одними только Бирюлюссами, больше двухсот, а клали их, ещё и под Большим и Малым Улуем…

Местные в то лето брали их на «шары», устраивали засады и долбали жаканами и пулями…

Но для отца, вся эта наша пальба, была, конечно, лишь мелочью для забавы детей. По настоящему, они развлекались стрельбой с генералом Редькой – начальником местного авиа-училища. Там уж, они отводили душу, «по полной», в стрельбе из всех имеющихся, в том училище, видов оружия. Начинали с пистолетов. Затем шли винтовки, потом автоматы, за ними пулемёты с трассирующими пулями. Наконец, миномёт. Кончалась забава, видимо, за не имением под рукою, ракет, обычной выпивкой и стрельбой из пушки…

Но оружия и дома хватало – отец несколько раз возглавлял всякие делегации на разные войны и фронты. Пистолетов было, штуки 3, а винтовок и ружей, и того больше. Брат провожал своих девушек с «Парабеллумом» с 8-го класса, ну а я носил его, уже с 6-го. Этот «Парабеллум» папе подарил Куусинен, так, что папа его очень любил…

Оружие, конечно, добавляло нам уверенности в себе, но воспользовался им только брат, да и то, однажды. Как-то, он припозднился и возвращался по ночному Красноярску, в котором редкая ночь обходилась без раздеваний и убийств – в городе тогда, во всю, хороводилась своя «Чёрная кошка». Так, что позднее время, тогда было особенно опасным. Ночная прогулка от Стрелки до вокзала приравнивалось к фронтовому подвигу…

Где-то, на полпути к дому, он получил из подворотни дежурную просьбу «закурить» – обычную бандитскую приставалку. В ответ, он срельнул поверх головы просившего. Больше, насколько мне известно, уже ни кто, ни с какими просьбами, к нему не обращался, куда бы он ни ходил…

Естественно, что и вся наша школа знала, что иногда я прихожу с боевым оружием даже на занятия – а я этого и не скрывал – и кое-кто, трепетал. Жаль, что этого не знали тогда уже и все наши учителя…

Больше всего, меня смешил наш военрук, постоянно предлагавший поменять мой «Парабеллум» на его «Ласточку». Со временем, я дошёл до того, что запросто одалживал пистолет на день-другой с полной обоймой приятелям…

Когда отца положили в больницу, и я оставался дома один, то, одуревая от скуки, я приглашал, иногда, с десяток одноклассников в гости и мы играли в квартире, дворе, саду и сараях, в войну – оружия в доме хватало на всех. Играли мы в неё настоящими – боевыми патронами, лишь высыпая из них порох, потом обедали и слушали музыку…

Мама никак не могла понять, отчего некоторые двери в доме были в странных отметинах. Сегодня я могу уже это признать: за неимением дарта, тренируясь, я бросал в них трёхгранные штыки с наборными перламутровыми ручками, которыми, приходящие мясники, забивали наших свиней…

До сих пор не могу понять, как это мы тогда никого не угрохали – ведь изредка попадались патроны, порох из которых мы, по рассеянности, и не высыпали…

Не менее солидно обставлялись и рыбалки, на которые мы отправлялись за сотни километров, «артелью» – несколько семей на машинах, в самую, что ни на есть, тьму-таракань! Куда-то, далеко-далеко вниз по Чулыму, куда, загодя, забрасывались на грузовиках, провиант, моторки и невода. Снедь же и ящики с напитками, привозились «в подарок» гостями-директорами с местных заводов…

Импровизированные столы накрывались в лагере прямо на траве, и тут тоже начинались долгие трапезы с многочисленными гостями из местных. Рыбы в тех местах много ещё и сейчас, ну, а тогда… И говорить нечего…

Улов делился поровну, но мы брали домой только линей, осетров и стерлядь. Линей довозил я живыми в папиных резиновых сапогах, и они долго потом жили у меня в больших, врытых в саду, деревянных бочках, в которых я им устраивал сказочный подводный мир. Перед тем, как они окончательно попадали на кухню, где их жарили в сметане с зелёным луком и яйцами. Чёрной икры, которую готовили по приезду, случалось до килограмма…

Через много лет, уже на Тихом – под Ванино, я увижу дикое варварство, когда по берегу тянется на километры, серебристая полоса из выпотрошенной и выброшенной, кеты и горбуши. Икру там, браконьеры заготавливали, уже тоннами! И вспомню, такие скромные и аккуратные, наши уютные рыбалки…

Я рос среди взрослых, рано проникаясь их интересами. Всего вокруг меня было через край – и незаурядных людей, и чрезвычайных событий, и тайной информации. Застолья были многочасовыми, а иногда и внесуточными, и являли собой впечатляющую школу жизни – яркую, фантастическую, запоминающуюся. К тому же, все они были непредсказуемыми – в любой момент мог приехать, кто угодно, и тут же, накрывался большой стол в гостиной – таковы были наши порядки.

Много пилось, елось, стрелялось, рассказывалось, декламировалось поэм и стихов, пелось песен, но ещё больше говорилось о политике. Причём вещей, о которых, надо было помалкивать. Везде!..

Второй страстью был спорт. Лёгкой атлетикой занимались почти все. И тут были, даже, свои семейные рекорды: отец в молодости молотил сотку за 11.8, ну а брат, бежал её уже за 10.8. Но первый выступал лишь за округ, а второй – за молодёжную сборную России, хотя и был юниором…

Десятиборец! Зато наш папа был настоящим силачём – он поднимал 8 пудов! Без рук – одними зубами. Мама играла в волейбол и в теннис. Сестра бегала барьеры, играла в волейбол и в шахматы. Одно время, семья в полном составе, гоняла крикет, затем переживала увлечения шахматами, скалолазаньем и настольным теннисом, в который мы с мамой играли и зимой – прямо на большом столе в гостиной!..

Меня поджидал тренер брата, но я выбрал теннис – игру индивидуалистов…

Третьим увлечением были книги – читали помногу, но лидером тут была уже старшая сестра. Книг в доме было порядочно, но всё равно – все они из дома постоянно, куда-то, расходились: к друзьям и знакомым – и уже редко возвращались. Собрания сочинений стояли, почти сплошь, разрозненные. Кто-то подписывался, забывал выкупать, следом шёл другой и брал другое. Ядром библиотеки было всего несколько солидных собраний сочинений «в одном томе». Это была идея Горького, осуществлявшаяся, где-то, ещё с 30-х…

Больше других, мне запомнился тогда «Весь Пушкин» – громадный, в несколько килограммов том, в котором поместился, действительно, уже весь Пушкин, начиная с его лицейских стихов, хулиганских сказок и поэм типа «Гаврилиады», вплоть до писем, рисунков и анекдотов. Там была великолепно написанная (по моему, Вересаевым) биография поэта, богато иллюстрированная картинами, портретами его родственников, современников и гравюрами СПБ, Царского Села и Михайловского тех времён…

Так, что он и существовал там целиком в аромате уже и всей своей эпохи, среди родных, друзей, событий и очень естественно в ней воспринимался. Позднее я прочёл, а потом уже и приобрёл, и все вересаевские раритеты «Пушкин в письмах», «Пушкин в жизни», «Друзья Пушкина», а английский писатель и мой первый издатель, Алекс Флегон, подарил мне ещё и своего «Пушкина без купюр» на русском, в котором заботливо вставил вместо стыдливых многоточий и пропусков поэта, уже и все его лирические матюжки.

(Не исключено, что у меня, вообще, единственный экземпляр этой книги в России, которая была издана в Англии лет с … 30 назад). То есть, у меня, действительно, собран уже «весь Пушкин»!..

И я твёрдо убеждён, что все собрания сочинений надо и издавать только так – всё в одном томе, с биографией, письмами, рисунками, картинами, с фото тех времён и мест – целиком в той эпохе. Потому, что писателя можно понять только в контексте его места в том его обществе, в той его жизни и в том его времени. И, никак иначе…

Четвёртой шла музыка, в виде нескольких сот пластинок, которые собирали родители ещё с 40-х, с американскими фокстротами, аргентинскими танго, ариями из опер, военными маршами и рабоче-крестьянскими песнями. Все у нас пели, но ни кто, ни на чём, кроме деда, и не играл; хотя учились все, но все, всегда и сбегали. Я бежал дважды – первый раз от скрипки, второй от фортепиано. (Пройдут годы, и сын сбежит от виолончели…)

Зато, как ненормальный, я колотил вовсю на ударных в местном джазе и брал целых 7 аккордов на гитаре, которых вполне хватало для любого аккомпанимента: тоника-субдоминанта– доминанта-тоника…

И лишь, живопись, присутствовала в нашем доме тогда, почти условно – сплошь в виде вышивок, копий и литографий. Пройдут годы, и родные не поймут и мою первую вещь, купленную в музее, прямо с выставки. Работу Серёжи Теряева. Его весёлую акварель на куске обоев, на которой всё у него, там, куда-то качалось: окно – в одну сторону, а весёлая девка в нём – совсем в другую. Почти, Шагал…

Он написал её в период своего наивысшего преклонения перед великим Поздеевым, в мастерскую которого, вскоре, затащил и меня. Андрей Геннадьевич показал мне тогда, наверное, с сотню своих холстов. После чего, я – словно в подпитии – выбрался на знакомую с детства, полутёмную улицу Сурикова, которая показалась мне невероятно лучезарным и искрящимся, фантастическим радужным Бродвеем! Вот что делали эти невероятные пронзительные поздеевские цвета!..

К тому времени я уже видел практически все собрания живописи в музеях СССР и кой-какой опыт у меня, уже имелся. Как-то, в Питере, я зарулил на выставку Альтмана в каком-то доме неподалёку от «Астории», где, в основном, были наброски Ленина. После десятка его кривых шаржей, где «одна рука была правая, а другая левая», я с минуту пытался проникнуть в некую запредельную композицию в стене… Ею оказался… Обыкновенный пожарный гидрант!!.

Как врач, я был поражён. Как радикально – оказывается – даже рисунок, может мгновенно изменить физиологию человека! А тут чисто поздеевское многоцветие его разящих тонов!..

Не удивительно, что тогда в Красноярске был культ этих фантастических поздеевских красок – многие местные художники были просто больны ими. Я тоже, было время, погонялся за Поздеевым, но только одного, очень узкого периода – его перехода от соцреализма к идолу Пикассо – в начале 60-х. Я видел 2–3 его работы из этого периода и буквально заболел ими – я искал их везде, но… Безуспешно!..

Позднее, когда «большим художникам» – построили в центре, почти рядом со мной, ещё и дом со студиями, я часто бывал там, заходя иногда и к нему – этой уменьшенной копии, его любимого Пикассо. Его портрет – уже потом – написал мне Ванька Данилов, где гениальный художник был выписан этаким светящимся «ёжиком в тумане»…

Злоупотребляя его добротой, я не раз переворачивал всю его мастерскую, вплоть до залежей старых холстов на антресолях, но так ничего, никогда там, себе и не нашёл!..

«Володя! – увещевал он меня снизу своим писклявым старушечьим голосом, пока я хозяйничал в клубах пыли на его антресолях – давай я тебе, лучше, что-нибудь, подпишу!» Что было абсолютно бесполезно – я никогда не повесил бы картину, которая мне не нравится, будь то, хоть сам Дали…

Да, этого просто и нельзя делать!.. А уж, тем более, вешать дома Поздеева!

Хотя у одного моего знакомого он и висит…

Именно в таком порядке – спорт, литература, музыка и живопись – все эти наши семейные увлечения и будут всегда со мною. Позднее, к ним добавятся лишь лес, горы и море. Но тайной моей страстью был фарфор – у нас в буфете было несколько красивых вещиц из него, которыми нас одаривали наши московские тётки, и я часто любовался ими. Мне и сейчас кажется, что только фарфор и обладает, какой-то, очень тёплой, чисто человеческой, магией…

Общение со сверстниками происходило на задних планах – я слушал взрослые застолья и песни, участвовал в их рыбалках и охотах, их приколах и розыгрышах, часами слушая застольные споры, чтение стихов и поэм, многие из которых, отец знал наизусть ещё со времён самодеятельного театра, в котором, случалось, играл. Старшие ещё помнили, как они выли на весь зал, когда нашего папу убивали у Лавренёва в его «Разломе»…

Я тоже пытался читать взрослые книги, газеты и журналы. Тем более, что наш дом был «клубом в клубе»: кроме друзей родителей, к нам постоянно заходили друзья и одноклассники брата, мои, подруги и кавалеры двух наших невест. Всех их сначала кормили, стараясь потом каждого занять и развлечь – главную радость нам доставляла радость других. Так мы и жили – настежь открытым домом, полном задора, веселья и гостей…

Естественно, что не только мои сверстники, а и учителя, не знали многого из того, о чём разговаривали тогда у нас, даже дети. Иногда я ловил себя на том, что за день получаю впечатлений, быть может, больше, чем другие за год. Я ещё не ходил в школу, а уже знал песни Лещенко, Козина, Вертинского и Утёсова – их приносили откуда-то со стороны, как потом и рок-н-роллы «на-костях» и буги-вуги. Не умел читать, но отличал Маковского от Брюллова, а Репина от Куинджи…

«Венецианского купца» и «Отелло» я прочёл в первом классе – смеха ради, мне их подсунули старшие.

А некоторые поэмы Пушкина и стихи Лермонтова, так и вообще, помнил с детства – отец читал их особенно часто – последний был его любимый поэт. Меня и тянуло к взрослым и их жизни, или наоборот, к более маленьким, а сверстники с их наивными суждениями и дурацкими речами, только раздражали. Мы были детьми разных миров и я, как мог, терпел их за отсутствием лучшего. Отсутствием настоящего друга…

Но, к описываемому мною времени, громадная семья наша, переживала трагедию – она распалась и перестала существовать. Сёстры и брат разъехались на учёбу по разным городам и я остался один. Мы оставили большую квартиру в столичном сибирском городе и переехали в глушь, полную дикарей – нашего отца выбрали там мэром. И теперь, в этом краю домов без горячей воды, мне предстояло искать себе собратьев по разуму. В городке, где домашних телефонов и было-то, всего с 20 номеров. И наш был за № 7. В этой неожиданной ссылке, осталось лишь то немногое, что ещё, как-то, скрашивало нам жизнь – охоты, рыбалки, поездки в гости и за город, спортивные секции, работа в садах и огородах. И книги, книги, книги… Оставалось только надеяться и ждать…

Мама ходила с красными глазами, втихомолку рыдая в каждом углу и её не радовали даже её цветы, большой дом с постройками, папины подарки, его энтузиазм и планы. Бабушка казалась одинокой и всеми покинутой. Да и остальные тоже переживали эту разлуку – даже шофёр Степан Трофимыч. Разлуку, мгновенно уничтожившую нашу семью. Не сильно грустил, как мне кажется, только отец – мама принадлежала ему одному, теперь уже полностью…

Мы почти не собирались вместе, разве что наездами, да и то изредка, и тогда вновь всё оживало и бурлило вокруг, заряжаясь фонтанирующей энергией молодости…

Собирались большие корзины с едой, и мы отправлялись на моторных лодках на наш покос – большой, абсолютно ровный луг, вверх по реке, или ехали на озёра, или шли на пляжи и купальни у дома. Да мало ли что. Но всё это было летом, а осенью дом вновь замолкал и в саду, цветниках и во дворах наметало огромные сугробы. Река замерзала, лес отдалялся и чернел. Зимой оставались только библиотеки, коньки да лыжи, кино, иногда театр, да литературные вечера в гостиной, у большой и круглой, голландской печи.

И не с кем было поделиться даже и мыслями. Это всегда плохо, но хуже вдвойне, когда не можешь поделиться самым сокровенным потому, что не с кем…

Так, что мне ничего не оставалось, как дружить со взрослыми друзьями моих родителей. Особенно, я выделял среди всех, Бекезиных – эта была невероятно интеллигентная, приятная во всех отношениях, почти светская чета, красивых внешне и внутренне, очень милых людей. В своей жизни я видел немало супружеских пар, но никогда не встречал той незаметной, но всегда присутствующей предупредительности, с какой всегда ухаживали, друг за другом, эти, сорокалетние уже, люди.

Глядя на них, вы понимали, что означает слово «такт». Мне они всегда казались счастливыми. Они прожили долгую жизнь – и до самой старости от них всегда исходил тихий свет их взаимной любви. Правда, однажды, мама, как-то, вскользь, заметила, что хозяйка не совсем равнодушна и к нашему папе, но наш папа стоил того…

Кроме всего прочего, у меня были свои причины восторгаться обоими. Во-первых, Иван Палыч, которого папа называл просто, Иваном, был директор ближайшего и самого большого в городе, универмага. И я часто бывал там, покупая игрушки или патроны к своим, пока ещё, игрушечным пистолетам, и иногда заходил в гости и к нему. Больше всего, в его магазине, мне нравился отдел тканей – там была такая приятная прозрачная дама из стекла, двигая которую, можно было наряжать красотку, в любую ткань. Также, там имелось и несколько автоматов, напоминавших особенно дорогое моему сердцу место: Москву, «Детский Мир»…

Почти всегда, Иван Палыч уделял мне внимание, угощая в кабинете чаем с печеньем и лимоном. С ним я был наиболее дружен – мы часто ездили вместе с ним на наши охоты и рыбалки, так, что отношения меж нами были почти приятельские.

Почти, на равных, хотя иногда он и отказывался участвовать в моих совсем уж отчаянных, предприятиях. А вот жена его – Антонина Ивановна, была, мало того, что собою чудо, как хороша, так всегда ещё и бывала – а со мной особенно – очень нежной и ласковой. И я её очень любил. Пожалуй, что, где-то, быть может, что даже и больше, чем маму…

Я и сейчас молюсь за всех них и уверен, что только ласка больше всего и развивает каждого человека. Особенно, его интеллект. Больше того, именно это качество и чувствуют лучше всего, в мужчине, и все остальные женщины. И именно по потребности в ней, и тянутся, и сходятся друг с другом, потом, уже и все люди…

К тому же, она стряпала совершенно умопомрачительные лимонные кексы с орехами. В-третьих, у них был громадный «Телефункен», способный отстроиться от любой глушилки. Так, что на нём, можно было, довольно чисто, слушать джаз, а то и сами вражьи голоса в громадном, растягивавшемся в кровать, зелёном плюшевом кресле…

В-четвёртых, и это главное, жили они не в отдельном доме-острове с постройками, цветниками и садом, как мы, а в самом настоящем старинном купеческом доме, где, кроме них, имелось ещё 7 квартир и жизнь там била ключом. Там, было много разных детей, с которыми я быстро сдружился, придумав местную сногшибательную забаву – драться в темноте коридоров придверными ковриками. Это, доложу я вам, фантастика! С тех пор, я занимался, практически, всеми видами спорта, да и сам повидал немало экзотических. В Японии, например, соревнование (или это была национальная забава?), прыжки голышом с крыш в сугробы – вариант: голышом на велосипеде с мостков в озеро. Как?!.

Неплохо, конечно, но не идёт, ни в какое сравнение с битвой дверными ковриками в абсолютной темноте. Это, вообще, что-то!.. До сих пор вспоминаю с упоением, что и говорить. Это вам не ракетой на кортах махать!..

Понемногу, я подружился со всеми обитателями этого большого дома, и запросто гостил уже и не у папиных друзей, а у их соседей, живя и роясь в их журналах и книгах, где обнаруживал немало интересного. У Бекезиных, я и встретил свою первую родственную душу, которую давно безотчётно искал. Это был племянник хозяйки из Чимкента. У него умерла мать, и он часто гостил у тётки, заменившей ему её. Это был веснушчатый, тихий, немного грустный мальчик, в котором было что-то от Пьеро, стоически выносивший любые мои фантазии. Он беспрекословно соглашался играть во все игры, какие бы я ему ни предлагал, которых я знал десятки.

За его скромность, дружелюбие и всегдашнюю услужливость, я его очень любил. И всегда, когда родители приглашали меня в гости к Бекезиным, интересовался – гостит ли у них Валерик – так звали моего задушевного друга.

Соседские мальчишки мне были не интересны – они были грубы, задиристы и примитивны. Я играл с ними в футбол и теннис, рыбачил, ходил по грибы и ягоды, менялся книгами, дрался, лазил по садам, катался на лодках, выпиливал лобзиком, делал фотографии, ракеты и приёмники, но разговоров по душам у нас не получалось – мы были для этого слишком разными…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.