13

13

Мы вернулись в воскресенье, насладившись приятной скукой праздника, каковую я и предсказывал. Отец Сьюзен рассказал нам, что, когда он был молодым, в городском парке было три питьевых фонтана: один для черных, один для белых, один для мулатов. Мать Сьюзен сообщила ей, что Эллен Уиллер родила мальчика, и поинтересовалась, когда и мы пойдем в этом же направлении. Детки Стива были такими же умненькими, как и год назад, а трехлетний сынишка без запинки научился произносить «чертов янки». Запеканка из сладкого картофеля и ореховый пирог были восхитительны, и к воскресенью Сьюзен мучилась от несварения, а я переусердствовал с бурбоном тестя и страдал похмельем.

Из Джорджии мы увезли не только воспоминания, на заднем сиденье лежали большие пакеты из алюминиевой фольги, набитые едой. Дорога была скучной и длинной. Дорога из Оксфорда в Мейкон всегда кажется более короткой, чем обратная. Это не игра воображения. Дорога номер двадцать забита машинами, в которых семьи возвращались из гостей, такие же объевшиеся и усталые, как мы, и, наверное, с такими же остатками в багажниках.

Возле Бирмингема мы попали в необъятную пробку, и Сьюзен уснула у меня на плече. Рот ее слегка приоткрылся, длинные золотисто-каштановые пряди разметались по пиджаку, и я почувствовал себя защитником. Нет ничего тяжелее, чем голова доверяющей тебе женщины на твоем плече. Она доверчиво передает тебе всю свою тяжесть, надеясь, что ты все возьмешь на себя. Эта ноша становится особенно тяжелой, если ты не особенно уверен в себе.

За прошедшие два дня я так и не поделился со Сьюзен тем, что было у меня на уме. Во-первых, я не знал, как она на это отреагирует. Во-вторых, я и сам толком не знал, что ей говорить. И дело не в том, что мы со Сьюзен были одной из тех пар, которые не общаются. Мы часто обменивались новостями о людях, которых знали. Но это было совсем другое. Я не мог сказать почему, но тем не менее не мог и заговорить об этом с женой.

Я не стал делиться с ней ни тем, что я узнал о Максе, ни тем, что я об этом думал. Рот мой был закрыт на замок, но зато по ночам на свободу вырывалось мое сознание. В последнее время мне все чаще стали сниться сны, которые я, за неимением лучшего слова, назвал бы снами в кафетерии. Какова бы ни была последовательность приснившихся мне событий — опоздание на поезд, блуждание по незнакомому отелю, — все неизменно заканчивалось тем, что я оказывался в большом кафе, где обслуживались все, за исключением меня. На лотках стояло все — куски мяса, овощи и десерты, — но все это никак не могло попасть на мой поднос. И не то что я сильно страдал от голода, нет, мне было обидно, что все-все, кроме меня, преспокойно едят и радуются жизни.

Снились мне и настоящие кошмары: кладбища взмывали в воздух и улетали прочь, трупы ворочались в гробах, высовывая руки из-под крышек. Мне снилось, как мраморный конфедерат на площади ест пончики, но джемом и жиром при этом вымазано было почему-то мое лицо. От этого последнего ужаса я проснулся среди ночи, судорожно вцепившись в мягкую подушку. Проснулась Сьюзен и виновато погладила меня по руке. Она пробормотала, что это несварение, и я не стал ей противоречить.

Мне страшно хотелось поговорить с Максом. У меня никогда не было таких сновидений до знакомства с ним.

Сны не оставляли меня в покое. Они повторялись и множились. Чем больше я замыкался в себе, чем менее откровенным я становился, тем пышнее расцветали образы сновидений, и из-за них я становился еще менее разговорчивым и еще более скованным. Во времена Ренессанса круг был символом целостности и возвращения, но теперь круг стал порочным — он никогда не заканчивается. Идите и обвините во всем Беккета. Конечно, нельзя думать, будто ты и твое страдание — это единственное, что существует в мире. Глядя на скопление машин впереди, я украдкой бросал взгляды на спящую Сьюзен, раздумывая, что происходит в ее душе. В тот момент, когда я на нее посмотрел, жена рефлекторно сглотнула и сделала губами такое движение, словно что-то куснула. Вегетативная нервная система дает знать о себе? Что она видит? Сцену пира? Или, быть может, она сейчас пребывает в теле рыбы и хочет схватить муху с синего купола водоема? У меня не было ответов на эти вопросы, и я просто обнял ее за плечи, а свободной рукой повел машину к дому.

Утро понедельника. Я стою в канцелярии кафедры, забираю почту и вбираю в себя атмосферу. Праздник кончился, всем грустно и тяжело. Студенты бродят по коридорам, как мыши в лабораторном лабиринте. Миссис Пост разбирает конверты и резинки на столе, не удосужившись приклеить на лицо фальшивую улыбку, приберегаемую сегодня исключительно для незнакомцев. День благодарения породил всеобщую постпрандиальную депрессию. Вошла мрачная Элейн в строгой юбке, несущая в руке стопку контрольных.

— Никогда больше… — бормочет она.

— Никогда больше контрольных перед праздниками?

— Нет, никогда больше не полечу на праздники в Нью-Джерси к куче родственников, которых я не выношу. — Она на некоторое время задумывается, а потом выносит суждение: — Здесь никакие контрольные не помогут.

Сгорбившись, входит Финли в поношенных джинсах и клетчатой рубашке. Не говоря ни слова, он достает из ящика почту и уходит.

Я ткнул пальцем в направлении двери:

— Что это с ним?

— Разве вы не знаете?

— Что я должен знать?

— Вы были на вечеринке у Нэнси Крю?

— Пожалуй. Да, я хочу сказать, что, конечно, был. Что там случилось?

— Ну, Джон отдохнул на чердаке Нэнси с девочкой-правоведом, ну с той, которая здесь что-то пишет. Жена пока ничего не знает, но люди на него косятся, и он теперь боится даже открыть рот.

— Джон?

— Угу.

Порывшись в мозгу, я извлек оттуда образ женской руки, треплющей бороду.

— Вы не думаете, что речь идет о Джозефе?

Элейн пожала плечами:

— Не знаю, я там не была, говорю, что слышала.

Я кивнул, изобразив согласие. Возможно, дама-юрист проявила большую активность, чем мне казалось. Или я был пьян больше, чем мне казалось. Зато я понял, как циркулируют сплетни в таком маленьком городке, как Оксфорд. Они распространяются, как осмотически активные молекулы в крошечной клетке, как электрический ток в коротком проводке. Тут еще я с моими фантастическими кладбищами, о которых никому не рассказываю. Может быть, мне все это вообще привиделось.

Конечно же, черт возьми.

Я решил повидаться с Максом завтра или послезавтра и прояснить вопрос. Так, ничего особенного, пара наводящих вопросов, не больше. Когда я вышел в холл, из своего кабинета показалась Мэри. На ней были голубые бусы — напоминание о днях ушедшей молодости и свободы.

— Эй, вы слышали? — воскликнула она. — Эрика освободили.

— Правда?

Очевидно, повторные слушания тоже прошли неважно, на этот раз судья приговорил Эрика к пятидесяти часам общественных работ. Я спросил у Мэри, что это будут за работы, и она ответила, что, скорее всего, ему придется поработать в местной школе. Я постарался представить себе эту картину. Пятьдесят часов — это очень много. Ребятки будут обожать британский акцент. Может быть даже, Эрику удастся воспитать новую марксистскую интеллигенцию из нынешних пятиклассников.

Я зашел в Студенческий союз, чтобы убить время перед обедом и морально подготовиться к вечерней схватке со статьей. Я стал рассматривать полученные конверты и сразу увидел его: письмо от Дороти Тробл, моего колумбийского товарища. Обратный адрес был незнакомым. Я неловко надорвал конверт и, остановившись, прочел:

«Дорогой Дон,

Прости, что так долго медлила с ответом. На случай, если ты не знаешь: я бросила докторантуру в Колумбийском. Эти тупые профессора, мрачная секретарша философского факультета — боже мой, некоторое время я даже не могла зайти на кафедру. Когда меня наконец впустили, я нашла твое письмо, которое мне никто, конечно, не удосужился передать. Еще один штрих в портрете учреждения, придающего новый смысл термину „кафкианский“…»

Я продолжал читать, как всегда останавливаясь на патологических подробностях. Бедную Дороти выселили из студенческого общежития, теперь она работает официанткой и снимает с подругой квартиру на Двадцать третьей улице. Еще одна находка ожидала меня в конце письма.

«Что касается Максвелла Финстера, — писала Дороти, — то я не уверена, что это он, но в прошлом году у одного из сотрудников исторического факультета были большие неприятности. Сексуальные домогательства по отношению к студенткам старших курсов — обычное здесь дело, но это было какое-то извращенное, как я слышала. В газеты это не просочилось, но все студенты о нем знали. Как бы то ни было, этот человек защитил диссертацию, получил степень и исчез. Бог знает, где он теперь».

Дочитав письмо до конца, я вдруг понял, что непроизвольно киваю самому себе. Возможно, в письме речь шла о другом человеке, но также возможно, что и нет. Теперь, правда, можно объяснить его добровольное изгнание на Юг. Он хотел уехать как можно дальше от неприятной ситуации. Так Макс и попал в «Оле Мисс». Правда, куда бы человек ни уехал, он обычно привозит с собой свои неприятные ситуации либо заново попадает в них на новом месте. Я прикусил губу и задумался. Справедливо ли судить человека на основании таких, с позволения сказать, доказательств или, лучше сказать, слухов? Конечно нет, хотя такому желанию очень трудно сопротивляться, тем более что его поведение соответствует тому, что изложено в письме. Но даже и в этом случае судить нельзя, так как человек, быть может, очистился от прошлых прегрешений. Из того, что я видел и слышал, было ясно, что Макс очень корректно ведет себя со студентками. Конечно, это похоже на поведение вылеченного алкоголика, который не берет в рот спиртного.

Можете назвать это грубым пренебрежением к общественной безопасности, но я решил, что все это меня не касается. Я хочу сказать, что решил ни во что не вмешиваться; у меня не было ни малейшего намерения ломать хорошие отношения с Максом на таком шатком основании. Я просто выброшу все это из головы. В ответном письме Дороти я выражу лишь мое сочувствие. Сунув письмо в карман, я отошел от почтовых ящиков и, подняв голову, увидел обычную круговерть тел; перекусывающие на ходу красивые футболисты в джинсах, несколько близоруких факультетских сотрудников, пытающихся справиться с банкоматом, двадцать одинаково обмундированных девушек из женского Студенческого союза, одновременно получающих почту, несколько студентов-азиатов с тревожными лицами, рассматривающих доску объявлений в поисках рекламы дешевого жилья, и так далее. Наверное, это влияние Макса, но в последнее время меня начала интересовать форма человеческих тел: хрупкие, похожие на птичек профессора классической филологии с крошечными кукольными ручками.

Молодой человек, огромный, как эпические персонажи Гомера, дружелюбно махнул мне рукой:

— Приветствую вас, доктор Шапиро!

Я добродушно кивнул в ответ, мысленно лихорадочно роясь в словаре имен. Здесь, в Союзе, я часто вижу своих бывших студентов, и хотя забываю их имена, но помню их лица, а часто и то, что они писали в своих сочинениях. Этот студент в прошлом году едва не провалился у меня на экзамене по британской литературе. Я заметил, что он прикрепил листовку к доске объявлений: какие-то велосипедные гонки в честь такого-то и такого-то. В следующую субботу. Это было что-то новое. Обычно студенческие братства искали спонсоров по-другому — устраивали пикники с барбекю, рекламировали товары или устраивали вечера. Естественно, студенты в большинстве своем не ездили на велосипедах. Некоторые умудрялись ездить на машинах даже на занятия из общежития, расположенного в трех кварталах от университета.

— И кого вы ожидаете там увидеть?

Если бы его руки не были заняты клейкой лентой, он бы почесал затылок, но руки были заняты, и на лице его просто появилось такое выражение, будто он чешет затылок.

— Не знаю, мы никогда раньше такого не устраивали.

Но потом природный оптимизм победил (помнится, этим оптимизмом он страдал и у меня в аудитории). Он самоуверенно улыбнулся:

— Но мы надеемся, что народу будет много. Вы ездите на велосипеде, доктор Шапиро?

— Нет, я избавился от него много лет назад, но я знаю людей, которые много ездят на велосипеде.

— Ага, ну так скажите им о нашей гонке! У нас будут хорошие призы.

Я снова киваю и отхожу. Макс, если заинтересуется, будет реальным кандидатом на первое место. Если повезет, то сможет выиграть какой-нибудь золоченый шлем. Во всяком случае, соревнование увлечет его. Я обязательно скажу ему о гонках. Время я успешно убил и теперь мог со спокойной совестью идти на обед. Я уже открывал дверь левого крыла, когда из правого мне помахала Мэриэн. Я ответил на ее приветствие.

— Дон!

В голосе ее прозвучала такая безнадежность, что я вернулся из холла в Союз. Идти домой было еще рано, и я мог потратить на разговор несколько минут. К тому же я не видел ее с того памятного вечера в «Теде и Ларри». Не было ли в том, что я избегал ее, того же чувства, с каким избегают встречаться с наполовину разведенными супругами? Для второй половины будешь всегда выглядеть соучастником. Я разговаривал с Холли, а значит, мог считаться изменником.

Но Мэриэн, по всей видимости, так не думала или, по крайней мере, не выказывала явно. Она поинтересовалась, как мои дела и что я буду делать в обед.

— Пойду домой. Но чашкой кофе я тебя угощу. — Дон Шапиро и его галантность.

— Нет, это я тебя угощу. Я и так задолжала тебе за пиво. — Улыбка ее вышла кривой.

Пока мы шли в кафетерий, я заметил, что она немного изменилась. Стала более подавленной. Лицо ее осунулось, и я понял, что она сильно похудела. Юбка, которая раньше была туго натянута, теперь висела на ней, да и грудь стала несколько меньше. Руки определенно стали тоньше; в них появилась угловатость, будто по ним прошлись остро отточенным резцом. На Мэриэн была зеленая блузка, мешковато свисавшая с плеч. Я невольно сравнил ее с надутой, как воздушный шар, Холли.

Я взял кофе со сливками. Очень люблю его вкус. Подозреваю, что Мэриэн он тоже нравится, но она взяла черный и принялась задумчиво размешивать ложечкой сахар.

— Так как ваши дела? — спросила она, хотя голос ее говорил нечто другое: «Так как мои дела?»

— Ничего особенного. — Я похлопал себя по животу, оттянул ремень. — Только что выздоровел от Дня благодарения. А что у вас?

— Все еще выздоравливаю. — Она обняла себя руками и стала пощипывать плечи.

Я прекрасно понимал, что мы говорим о разных выздоровлениях, но так как я не знаю, что делать со вторым их типом, то не стал ничего говорить, а отхлебнул кофе и добавил в него половину пакетика сахара. Студенты, сидевшие за соседним столиком, с шумом отодвинули стулья, встали и ушли.

— Я прошу прощения — вам со Сьюзен, наверное, кажется, что я вас избегаю.

— Вовсе нет. — Ее слова избавили меня от необходимости извиняться за такое же поведение.

Она просительно прикоснулась к моей руке:

— Дон, ты все еще дружишь с Максом?

— Мм, думаю, что да. Он твердый орешек, с ним можно быть закадычными друзьями.

— Ты его совсем не знаешь. — Мэриэн округлила глаза, отпила кофе и скривилась. — Он похож на животное, которое начинает защищаться, когда к нему подходят слишком близко.

Я очень явственно представил себе, как Макс ощетинивается или, как дикобраз, выставляет иглы.

— Но в нем есть что-то такое, что притягивает… Я не могу выразить это словами. Он… по большому счету настоящий. И делает меня настоящей и… значимой.

Я согласно кивнул. Что скрывать, я и сам мог бы произнести эти слова.

— Макс единственный. — Она пила кофе с таким видом, словно это было что-то алкогольное и болеутоляющее. — Я не могу перестать думать о нем.

— Лучше бы ты перестала.

— Я не могу. Я знаю, что он встречается с этой толстой дурой Молли…

— Холли.

— Не важно. Все видят, что она ему не подходит. Что он в ней нашел?

Богиню плоти. Так как не мог сказать это вслух, я в ответ лишь дипломатично пожал плечами. Бывают моменты, когда я чувствую себя британским университетским доном, или, быть может, это для меня просто один из способов защиты. Дон-дон.

— Все дело в сексе. Знаешь, у большинства людей есть фантазии, но Макс… — Она неловко поерзала на стуле. — Ты не поверишь.

Я подумал о письме в моем кармане.

— В самом деле?

— Я сама не могу поверить. — Она отвела взгляд и, шумно прихлебывая, чтобы скрыть смущение, выпила еще кофе.

Последовала тишина, и я громко отодвинул назад стул, чтобы встать и уйти. Она снова схватила меня за руку.

— Спроси его, когда увидишь в следующий раз… Спроси его, вспоминает ли он обо мне хоть изредка. Понимаю, что это глупо, понимаю, что мое место в доме для умалишенных романтиков. Но спроси его, ладно?

Я пообещал и поднялся с места. Она снова криво улыбнулась мне — или у нее всегда была такая улыбка? — и я оставил ее там, в центре моря столов и стульев кафетерия, пьющей черный кофе.

В этот вечер вместо тарелки Сьюзен положила передо мной на стол ключи от машины.

— Мы выезжаем в город, — объявила она и пошла переодеваться. — Ты обещал, помнишь? Когда я согласилась пойти на митинг Эрика.

— Но у нас до сих пор не съедены остатки от праздника.

— Я их заморозила. Мы съедим их на Рождество.

— Ладно. — Мне и самому не очень хотелось подъедать эти разогретые остатки. — Что вы желаете на ужин?

Сьюзен погладила себя по плоскому животу:

— Рыбу. Это неуемное желание посетило меня сегодня днем.

Итак, мы поехали в «Дарли», магазин в семи милях от Оксфорда. Для тех, кто этого не знает, поясню — самую вкусную еду готовят на кухнях гастрономических магазинов: в «Доке ит Плейс» в Гринвилле, где вы получите запеченный окорок величиной в половик, или в «Деб и Ронни», где вам дадут мыльные хлопья и ведро для наживки, если вы закажете мясо с двумя видами овощей. Магазин «Дарли» стоит рядом с почтой, в пятидесяти футах — знак парковки. Это весь центр городка Тэйлор. Сам магазин помещается в обшарпанном здании с парой котов, лениво греющихся на крыльце. «Ешь, или мы оба умрем с голоду» — написано красно-синими буквами на полотнище, укрепленном на стоящем перед входом столбе.

«Дарли» предлагает покупателям самую вкусную рыбу в округе, а в Миссисипи это значит очень многое. Правда, здесь не разрешают запивать рыбу пивом, так как некоторое время назад какие-то футбольные фанаты «Оле Мисс», напившись пива, едва не разнесли магазин, но зато позволят выпить принесенную с собой в бумажном пакете (для маскировки) бутылку вина — видимо, владельцы считают, что любители вина культурны и не позволят себе устроить дебош. У нас была с собой бутылка шардоне, катавшаяся под передним сиденьем. И я и Сьюзен были одеты в драные джинсы. Грег, бывший весьма брезгливым человеком, всегда призывал людей, которых он приглашал в «Дарли», одеваться попроще. Запах жареной рыбы въедался в одежду, волосы, рубашку и даже в нижнее белье и носки. Основное рыбное блюдо подавали с капустой, смешанной с мелкой рыбешкой, все это было очень жирным, как шутливо говорили, с витамином Ж. Но рыба всегда была свежей, плотной и вкусной до самых костей. Ничего подобного я не ел никогда.

Пока мы ехали по старой Тэйлорской дороге, я спросил Сьюзен, как она провела день. Она ответила, что ездила по общественным делам относительно благоустройства дорог, так как пропустила много мероприятий, за что я нес персональную ответственность. Впрочем, сильного чувства вины я все же не испытывал. В последнее время Сьюзен, кроме того, работала в местном госпитале на общественных началах, ухаживая за больными, но без традиционного джемпера в красную и белую полоску. Она говорила, что все идет хорошо, но врачи невыносимые снобы. Я посоветовал уделять этому делу больше времени, и она согласилась. Тема для разговора была исчерпана, и мы замолчали.

Мы проехали еще милю, прежде чем я нарушил молчание:

— Сегодня я видел в Союзе Мэриэн.

— И?..

— Она, кажется, подавлена.

— На ее крыльце все еще горит свет?

Я очень люблю Сьюзен за ее изречения. Иногда она может сказать что-нибудь вроде «продолжает нести факел». Я пришел в полный восторг, когда она однажды произнесла «шестигранный поедающий змей мерзавец».

— Да, что-то еще горит. Она хочет, чтобы я прижал Макса и спросил его о его истинных чувствах.

— Не думаю, что это хорошая мысль.

— Мне показалось, что он тебе нравится.

— Больше нет. Да, я думаю, что он интересен, но доверять ему нельзя.

Меня возмутило это заявление. Сьюзен считает, что знает больше меня. Если бы я спросил ее, почему она так думает, то она наверняка ответила бы, что это «женская интуиция», и поэтому я промолчал. Это было нечестно так безапелляционно говорить о Максе, с которым она встречалась в два раза реже, чем я. Интуиция — это не то же самое, что знание, и никто не безупречен, при всех своих блестящих мыслительных способностях. Когда мы подъехали к «Дарли», то обнаружили, что света в окнах нет, а двери заперты.

— Я забыла, — жалобно сказала Сьюзен. — «Дарли» не работает по понедельникам.

— Я должен был об этом помнить, — возразил я. — Прости.

— Нет, это моя вина. — Она взяла меня за руку, и мы простояли у магазина минуту-другую.

Потом я развернулся, и мы поехали в рыбное заведение в Аббевилле — кафе с красными кабинками и более разнообразным меню. Некоторые считали, что там лучше, чем в «Дарли», но это совсем разные вещи. Когда мы вернулись домой, то, открывая дверь, я услышал телефонный звонок. Даже не снимая трубку, я знал, что спросят Джейми.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.