17

17

Холли отделалась легким сотрясением мозга и тремя швами на голове. Женщина из красного БМВ, обладательница мозга полудохлой курицы, отделалась всего лишь легким испугом — ее отпустили с миром на все четыре стороны; в самом деле, нельзя же наказывать курицу. Максу пришлось заменить в велосипеде несколько запчастей, но рама осталась цела. Этот велосипед явился больным вопросом в отношениях Макса и Холли, обвинившей его в том, что велосипед ему дороже возлюбленной, которая могла умереть. Макс действительно прямо из госпиталя поехал в магазин за деталями для велосипеда. Она говорила, что Максу не было никакого дела до того, что с ней случилось. В этом она была не права. Я стоял за спиной Макса и видел, как он выглядел, когда смотрел на лежавшую на дороге истекавшую кровью Холли с вывалившейся из одежды плотью.

Он был в восторге.

Возможно, я что-то преувеличиваю. Никто, кроме меня, этого не заметил, и, как бы то ни было, выражение восторга в глазах Макса тут же сменилось озабоченностью и сочувствием. Именно поэтому только я мог отправиться вызывать скорую помощь: Макс был занят поддержанием озабоченности, а Дуайт мог только клясть себя за то, что ему вообще пришла в голову эта несчастная идея — организовать гонки. Когда я вернулся из здания факультета журналистики, откуда звонил в скорую, на месте происшествия собралась целая толпа. Эрик и Натаниэль раздавали листовки местным обывателям. Вернувшись домой, я изложил Сьюзен всю историю в отредактированном и урезанном виде — это уже вошло у меня в обычай. Я чувствовал, что мне хочется обелить Макса, и не понимал, какой эффект это производило на Сьюзен. Это непонимание было частью проблемы, но тогда я думал, что это всего лишь недостатки моего характера. Как бы то ни было, в тот момент я тоже был занят.

Конец семестра не обещал ничего особенного, за исключением собственно конца семестра и долгожданного отдыха. Но для того, чтобы пережить последние две недели семестра, надо было преодолеть препятствие в виде потока студенческих сочинений, принять экзамены и пережить омерзительную погоду — пережить буквально и фигурально. Дождь шел без перерыва с утра до ночи — во всяком случае, мне так казалось. Для осени характерен один извращенный феномен — чем короче становятся световые дни, тем длиннее кажутся дни рабочие. На второй неделе декабря на моем горизонте маячили восемьдесят выпускных тестов и объемистое сочинение от каждого из пятнадцати выпускников с моего семинара по модернизму. Оценки я мог выводить, следовательно, всего лишь за несколько дней до того, как мне предстояло их написать.

Я бросил взгляд на первый реферат в стопке, пятнадцатистраничник, озаглавленный «Это видят глазами: зрительная образность у Конрада». Этот опус принадлежал перу Бреда Сьюэлла, человека весьма благонамеренного, но отличавшегося самыми очевидными трактовками любого произведения. «Глаза — прежде всего и самое главное, суть средство, с помощью которого мы видим, — победоносно вещает он в самом начале. — Что бы стали мы делать без них?» Он делится этим потрясающим наблюдением с таким же видом, с каким преданный пес приносит хозяину самую сладкую косточку и заглядывает в глаза, ожидая вознаграждения. Сегодня у меня нет настроения пинать собак. Я откладываю реферат и наугад выбираю следующий.

Этот оказывается трактатом не меньше чем на двадцать страниц. Озаглавлено сие сочинение так: «Отображение политического всевластия в „Леде и лебеде“ Йитса». Это Лора Рейнольдс, серьезная выпускница, получившая специальное разрешение посещать мой семинар. Очевидно, она уже давно пришла к выводу, что все в жизни пронизано политикой — от еды до секса включительно. Но так на мир смотрят многие знаменитые феминистки, Лора не одинока, и мне не на что жаловаться. Эссе Рейнольдс открывалось так: «Наиболее заметным аспектом сонета Йитса „Леда и лебедь“ является воплощение фаллической власти над подчиненной материей». Это достаточно верно, так как в сонете речь идет об изнасиловании. Я бегло просмотрел реферат и скоро уперся в следующий пассаж: «Даже то, что лебеди объединяются в стаи, есть проявление политически подавленной деятельности, сочетающейся, как мы видим, с насильственной изоляцией от социальной группы и с особо неэффективной формой межвидового сохранения. Мать становится чужой (см. Ходоров, 59)».

Самое ужасное заключалось в том, что Лора обещала стать подающим надежды профессиональным критиком. Откройте любой литературно-критический журнал, и вы поймете, о чем я говорю. Следовательно, читать этот реферат надо с ясной головой. При выставлении оценки мне придется подавить подозрение, что она на самом деле не имеет ни малейшего представления о том, что такое в действительности сексуальное рабство. Но это не теперь. Сейчас я не в том расположении духа и состоянии ума. Я встал, подошел к эстампу, снял его и праздно проверил затычку. Ничего — была лишь середина дня. Черт! Я установил это устройство неделю назад, все это время промучился чувством вины, но пока еще не смог никого ничем удивить. В последние дни я редко видел Макса и думал, что большую часть времени он проводит у Холли. Я бросил еще один взгляд на комнату Макса, на представлявшую его кровать, но я уже устал от метонимии. Я вставил затычку на место, повесил на гвоздь эстамп и снова сел за стол. Развернув вращающийся стул, я отвернулся от рефератов, но зато уперся взглядом в груду толстенных талмудов, громоздившихся на столе, как грозящая вот-вот рухнуть башня. Я резко встал со стула и вышел из кабинета. Мне нужен воздух!

Внезапные припадки клаустрофобии — неотъемлемая часть жизни ученого; раз за разом в голову приходит отчаянная мысль: хорошо бы стать водителем грузовика и гонять этот тарантас по дороге номер пятьдесят пять. У Джона Финли, специалиста по культуре Юга, тоже бывают приступы такого рода. Когда запах мела и книжной плесени становится невыносимым, он летит в Новый Орлеан со скоростью восемьдесят миль в час, что неплохо для его потрепанного «шеви». Не знаю, что говорит в этих случаях его жена детям, вероятно, что-нибудь вроде «Папочка уехал в деловую командировку». В этом нет ничего удивительного, Джон — страстный поклонник Керуака и преподавал «На дороге» в битовской литературной секции. Но нельзя вечно вести призрачную жизнь, питаясь чужими фантазиями. Это все равно что вечно прижимать нос к витрине — в конце концов сломаешь нос.

Обычно я переживал такие состояния с помощью Сьюзен. Это она показывала мне рой мотыльков, повисший марлевой завесой над колючим хвойным кустарником, или одинокого черного рыбака, удившего рыбу в канале — в пяти минутах ходьбы от кампуса. Но Сьюзен уехала на весь вечер — заниматься своей вечной общественной деятельностью. Работа в госпитале показалась ей докучливой, и теперь она трудилась в приюте для животных. Я был предоставлен сам себе. Сначала я подумал было съездить в Тупело и навестить Черил. Она медленно поправлялась и до сих пор не смогла понять, почему это приключилось с ней или за что была наказана. Следуя какой-то извращенной логике, родители запретили ей выходить на улицу. Теперь же, в довершение всех бед, ее охватила невыносимая тоска, которую родители ошибочно приняли за моральные переживания. Девушке было необходимо общество других людей. Но я навещал ее на прошлой неделе и не хотел быть назойливым. Можно было пойти в «Книжный червь», покопаться в книгах, но я и так уже устал от текстов. Будь я Максом, убил бы время ездой на велосипеде. Но меня зовут Дон, и я — пешеход. Я решил просто прогуляться.

Временами я впадаю в перипатетическое настроение, но иногда бывают случаи, когда мои блуждания должны иметь определенный пункт назначения. Сегодня у меня как раз было такое целенаправленное настроение, и я пустился по тропинкам кампуса, которые на самом деле суть не что иное, как вымощенные тротуары, окружающие университетские постройки, в надежде наткнуться на что-нибудь стоящее внимания. Но для этого мне надо было положиться на свою интуитивную прозорливость и везение. Сначала я прошел мимо обсерватории Барнарда, старого кирпичного здания с высокой круглой башней, соединенного длинным переходом с Центром изучения культуры Юга. С людьми из этого здания я встречался только во время ежегодных фолкнеровских чтений, приходил и получал талон на бесплатный обед. Потом я миновал рощу — разросшуюся купу деревьев на довольно обширной лужайке, заставленной загородными столиками и пересеченной многочисленными тропинками. По ночам здесь собирались парочки. Некоторые из их тайных действий в Миссисипи преследовались по закону.

Вдоль Университетской авеню стояли здания, в которых я вообще не бывал ни разу в жизни. То были постройки из мощного серого камня, в большинстве естественно-научные и инженерные факультеты. Я двинулся дальше мимо административного здания, известного под названием лицей, образца солидной архитектуры, дома с шестью колоннами с каждого края фасада, похожего на довоенный Парфенон. Здесь я каждый год возобновляю контракт и сюда ношу свои отчеты с оценками. Я быстро прошел мимо и свернул за библиотеку Джона Дэвиса Уильямса.

Неподалеку от библиотеки стоял ее двойник, с таким же бежевым кирпичным фасадом, ступенями и окнами. В первый год моего пребывания здесь я иногда путал здания и, только взойдя на середину лестницы, понимал, что здесь не выдают книги. Постепенно до меня, как водится, с большим опозданием дошло, что этот дом все же чем-то отличается от библиотеки. Среди прочего отличительным знаком была большая надпись, высеченная по всему фасаду: «ДОМ ДЖОРДЖА ПИБОДИ». Затем я долго думал, что здесь находится геологический факультет, — сам не знаю почему.

Прошел дом Пибоди, и ноги понесли меня влево. Вскоре я понял, что поднимаюсь по серым каменным ступеням. Началась сессия, и студентов в кампусе было мало. Либо они сидели в аудитории, пытаясь найти ответ на вопрос номер пять, или уже нашли все ответы и преспокойно ехали домой на Рождество. Я отчетливо слышал шарканье моих подошв по камням.

Но, как только я подошел к загадочной двойной двери, на меня снизошло прозрение. Не знаю, почему я не приходил сюда раньше. «ДИРЕКЦИЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ФАКУЛЬТЕТА» было написано белыми накладными буквами на черном фоне под стеклом. Было такое впечатление, что буквы за последнее время сильно сдвинулись со своих исходных мест. Например, в третьей строке сверху я прочитал: «СТЭН ЛИ ПИ СОН. КАФ ДР З ВЕ УЮ ИЙ 310Д». Почему бы мне не зайти сюда?

Я чувствовал себя первооткрывателем, этаким Бальбоа на неведомом бежевом континенте. Стенли — мне было известно это по бесконечным жалобам Джины — все время пропадал в своей лаборатории, и теперь я знал, где он работает. На волне охватившего меня энтузиазма я решил нанести ему визит. Нажимая кнопку лифта, я придумывал первую фразу. «Вот был тут неподалеку, так вот где вы экспериментируете. Могу я одолжить у вас пару банок стероидов?»

В лифте не было указателя этажей, и мне показалось, что он движется слишком долго. Двери открылись, и я увидел все тот же скучный цвет беж, решив, что ошибся кнопкой, я снова нажал на цифру 3. Так как двери немедленно открылись, я понял, что третий этаж выкрашен точно в такой же бежевый цвет, что и первый, и вышел. Я сразу увидел 310 на притолоке двери. Она была приоткрыта. За дверью оказался холл с множеством кабинетов — от А до Д. Все двери были заперты, но в номер 310Д я решил постучать.

За дверью послышался шуршащий звук, словно крупное животное скребло лапами по газетам.

— Минутку, — воскликнул Стенли. — Кто там?

Номер со стероидами не пройдет. Стенли просто одарит меня уничтожающим взглядом или скажет, что у него нет лишних гормонов, и закроет дверь перед моим носом. Через десять минут до него, быть может, дойдет, кто у него был.

— Это Дон Шапиро. Я был в вашем здании и решил зайти.

Дверь резко распахнулась, едва не разбив мне голову.

— Дон, что вы здесь делаете?

— Ничего особенного. — Выражение его лица было сродни приоткрытой двери, поэтому я уточнил: — Я никогда прежде не был в этом здании. Вот решил зайти посмотреть.

— Почти все двери закрыты и опечатаны. Безопасность. — Он посмотрел на свои часы — увеличенную имитацию «ролекса». — Да и вообще в это время здесь уже мало народу. Хотите, чтобы я вам показал лабораторию?

— Э-э… да. Спасибо, мне, если честно сказать, не приходилось видеть… такие учреждения.

Я вспомнил, как Джина рассказывала, что Стенли вводит крысам в мозг какие-то пептиды, но ни разу не потрудилась сказать зачем.

— Ладно, подождите секунду. Я только закончу здесь. — Он на минуту вернулся в свой кабинет, нажал несколько клавиш на компьютере и дождался ответа. Выйдя, он запер кабинет на ключ. — Осторожность не повредит. Эти активисты из Лиги защиты прав животных просто охотятся за мной.

Я сочувственно кивнул, вспомнив недавнюю колонку в «Дейли Миссисипиэн» о наших бедных братьях меньших из семейства псовых, «этих христианских мучениках нашего времени». Учитывая, что самым популярным занятием в этих местах является охота, я, помнится, удивился, что такая статья вообще могла появиться.

— Полагаю, вам не понравилась та статья на прошлой неделе.

Стенли покачал головой.

— Статья — это ерунда. Вы не видели список мероприятий на пятницу? — С этими словами он достал бумажник и извлек оттуда вырезку, которую протянул мне.

«Встреча организации УППЖ» — гласил заголовок. «Ученые против прав животных. Первый ежегодный кинофестиваль памяти маркиза де Сада в Пибоди-Холл. Искалеченные мыши, удушенные голодом голуби, гильотинированные кошки… Если вы любите пытки животных, не пропустите это зрелище!» Было указано место проведения мероприятия: «Пибоди-Холл, третий этаж».

Я, нисколько не удивившись, отдал ему объявление. Когда сатира становится слишком злобной, она обжигает, как мне кажется, самого автора. Тем не менее я бы не хотел, чтобы юмор такого рода был обращен против меня.

— Это поместили в список мероприятий?

— Там в комиссии по отбору сидят тупицы, не понимающие шуток. Кроме того, там нет подписи, поэтому никто не знает, кто это написал. — Он снова покачал головой. — Уверен, что эти люди ни разу не были в лаборатории.

Теперь я понял, почему Стенли предложил мне экскурсию. Ему надо было кому-нибудь показать, что он невиновен. На самом деле я был скорее на стороне Стенли, чем на стороне его противников. Я люблю животных, но в конечном счете предпочитаю все же особей моего вида, поэтому восторгаюсь вакцинами, полученными и усовершенствованными в опытах на животных, даже если жертвами этих исследований пали сотни тех, кого П. Г. Вудхаус назвал «нашими немыми друзьями». К тому же я не мог не заметить, что многие активисты движения за права животных ненавидят людей. Помнится, много лет назад, когда я еще жил на Севере, мои соседи приклеили такой стикер на бампер своего автомобиля: «Внимание: я торможу перед животными». Соседи с другой стороны прилепили к своему «фольксу» другой стикер: «Внимание: я торможу перед людьми», и я с ними полностью согласен.

Но выступил бы я в поддержку косметической компании, ослепившей сотни кроликов для того, чтобы выпустить новую краску для ресниц? Нет, так как я не думаю, что чьей-либо жизнью можно распоряжаться столь легкомысленно. Но если опыты на животных помогают победить рак или просто позволяют нам жить дольше, то я — за такие опыты. Мысленно повторяя эти аргументы, пока мы со Стенли спускались по лестнице, я понимал, что едва ли стоит отстаивать эту позицию перед ним. Но я часто готовлю такие мысленные лекции и антилекции, целые речи, блистающие риторикой, хотя и никогда не доношу эти речи и выступления до трибуны. Думаю, что это одна из черт, вообще присущих что-то неразборчиво бормочущим ученым. Хотя быть может, это просто черта моей личности.

— Здесь мы содержим большинство лабораторных животных. — Стенли отпер дверь подвала, уставленного рядами проволочных клеток, в каждой из которых сидела мохнатая белая крыса с голым розовым хвостом и красными, как у робота, глазами. Сами клетки походили на выпотрошенные обогреватели, от которых остались только решетки и задние стенки. Над каждой клеткой как приложение висела большая бутыль с водой. В комнате пахло животными, хотя Стенли уверил меня, что помещение очень хорошо проветривается и очищается.

— Иначе мы не смогли бы загнать сюда наших студентов, — сказал он, обнажив в улыбке два ряда безупречно белых, как будто эмалированных, зубов.

— Что они едят?

Стенли порылся в шкафчике и достал оттуда нечто похожее на собачьи бисквиты в форме бутылочных пробок.

— Вот. Один из наших лаборантов как-то предложил эту штуку своим гостям на вечеринке — ради шутки. Хотите попробовать?

Надо было это сделать. Байрон говорил, что один раз надо попробовать все, однако романтизм — не моя стезя.

Кроме того, Байрон прожил всего тридцать шесть лет, моя же душа робкая и боязливая, хочется протянуть до пенсии, если, конечно, меня утвердят в должности.

Я молчаливо отклонил предложение, задав следующий вопрос:

— Часто ли они едят?

— Всего один раз в день. Для некоторых животных, например для собак, это наилучший режим. Он их дисциплинирует.

Стенли убрал крысиный корм в шкафчик.

Крысы суетливо бегали по своим клеткам. Сказать правду, все они выглядели на редкость дисциплинированными и весьма довольными. Если бы среди них провели опрос, то процент довольных был бы наверняка выше, чем среди ученых. Ближайшая ко мне крыса, как мне показалось, смотрит на меня так, словно это я — подопытное животное.

Стенли легонько ткнул крысу ручкой.

— Эта особь своего не упустит. Конечно, можно вообще сделать так, что они перестанут есть. Для этого достаточно разрушить клетки латерального гипоталамуса. Возникает афагия.

Я смутно припомнил иллюстрацию из своего учебника психологии, на которой была изображена безобразно ожиревшая крыса.

— А есть ли процедуры, приводящие к противоположному эффекту?

— Есть такая штука — вентромедиальный гипоталамус. Разрушь его — и получишь гиперфагию. Такие крысы будут есть до тех пор, пока не потеряют способность двигаться. Иногда их вес увеличивается в четыре раза. — Он нахмурился. — Один из моих экспериментов заключается в том, чтобы поставить этот процесс под измеримый контроль.

Я не смог удержать улыбки.

— Я знаю множество людей, которые с удовольствием стали бы участвовать в таком эксперименте.

— Мне ли этого не знать. Знаете, в нашем кампусе много случаев булимии — столько же, сколько случаев ожирения. Но я не могу экспериментировать на людях.

— Можно мне посмотреть, где вы проводите свои опыты? — Я представил себе своего рода крысиный кафетерий. Или там будут лишь вязки и электроды?

Стенли смерил меня оценивающим взглядом. Должно быть, я прошел фейсконтроль.

— Пойдемте, я покажу вам кое-какую аппаратуру.

Лаборатория была здесь же, на противоположной стороне холла, и отнюдь не напоминала лабораторию Франкенштейна. Это была обычная комната, заставленная рядами ящиков, похожих на серые холодильники. Стенли открыл дверцу одного из них, и я увидел две камеры Скиннера, соединенные с какими-то проводами, выведенными наружу через отверстие в задней стенке.

— В соседней комнате находятся компьютеры. По ним мы следим за ходом исследования.

— Как долго крысы находятся в этих ящиках?

Стенли пожал плечами:

— Это зависит от конкретного исследования. Если изучают аппетит, то несколько месяцев. Ну а если исследуется поведение, то до одного года.

— Влияет ли увеличение веса на поведение?

Стенли почесал затылок.

— Это хороший вопрос. Ожирение усиливает половое влечение. — Он пальцем стер пятнышко пыли с люцитовой передней стенки ящика. — Мы постараемся исследовать этот вопрос на днях, если получим деньги. Когда исследуешь поведение, требуется масса времени для наблюдения.

Мне вдруг захотелось спросить, получают ли крысы отпуск за хорошее поведение, но я понимал, что ответом мне будет недоуменная насмешливая улыбка. Я вспомнил тюрьму графства Лафайет и Натаниэля, потевшего над какой-то книгой Эрика. Они, конечно, уже не в тюрьме; их общественный эксперимент закончился. Был ли от этого эффект — вопрос другой. Рецидивизм представляется мне физическим принципом, чем-то сродни энтропии.

В другом помещении Стенли показал мне весьма усложненную клетку, огромный ангар с подвесными корзинами, колесами для упражнений и какими-то крысиными гимнастическими снарядами. Две с виду совершенно нормальные крысы сидели на мелкоячеистой сетке.

— Они легко взбираются по этой сетке — у крыс великолепное чувство равновесия. Но знаете, если они не приучаются к лазанью в детстве, то потом становятся беспомощными. Они просто съеживаются в углу; кажется, что все это оборудование их пугает.

Я вдруг понял, что ощупываю ладонью затылок. Когда мне было пять лет, я упал с качелей. Я разбил голову, и мне наложили на рану швы. Теперь шрам был почти не виден под копной волос. Когда я первый раз спал со Сьюзен, она обнаружила его, гладя меня по голове.

Стенли неопределенно кивнул.

— Я бы показал вам еще машину, в которой мы моем клетки, но она похожа на обычный автоклав.

Внезапно мне пришло в голову довольно странное желание.

— Могу ли я увидеть ожиревшую крысу?

Он отрицательно покачал головой:

— Я уже говорил вам, что мы этим не занимаемся. Мы пытаемся регулировать рост, а не давать ему выходить из-под контроля. У нас было несколько случаев, когда пептиды вызвали ожирение, но мы забили этих крыс. — Он снова нахмурился. — Хотите посмотреть что-нибудь еще?

— Гм, о нет, спасибо. То есть спасибо за потраченное вами время. — Я попытался сочувственно подумать о забитых крысах, но правда заключалась в том, что я просто проголодался — наступило время обеда.

Мы молча поднялись наверх, и я распрощался со Стенли у дверей его кабинета.

Остальную часть своего странствования я посвятил блужданию вокруг Тернеровского рекреационного центра Бондурант-Холла. В Бондуранте я услышал, как в пустой аудитории раздается стук пишущей машинки, и увидел в заднем ряду печатающего Роя Бейтсона. Он был, должно быть, трезв и сидел склонившись над столом. Рядом стояла пластиковая чашка кофе. Тук-тук, тук-тук-тук. Бум! Он был похож на беспутного студента, пытающегося в рекордный срок закончить курсовую. Так вот, значит, как он пишет: возвращается в школу. Самодисциплина. Я на цыпочках покинул аудиторию.

Я пытался что-то объяснить самому себе, обдумать увиденное, но в голове не было ясности, холодный декабрьский ветер выдувал все мысли. Когда я вернулся, Сьюзен была уже дома и сидела за кухонным столом. Я спросил, не хочет ли она прогуляться.

— Нет, мне что-то не хочется.

Я положил руку на ее плечо и начал гладить, спускаясь все ниже и ниже.

— Может, займемся чем-нибудь дома?

Последнее время мы перестали любить друг друга в постели — мы даже нечасто прикасались друг к другу, — но она движением плеча стряхнула мою руку.

— Мне надо приготовить обед, — заявила она.

Полчаса спустя я вернулся на кухню, чтобы съесть отвратительные, пахнущие холодильником и фольгой остатки пиршества на День благодарения и увядший салат. За едой мы почти не говорили. После обеда меня ждали семинарские рефераты. Я ухитрился просмотреть пять из них. Бред Сьюэлл просто доказывал, что зрение в литературе важно, так как позволяет видеть происходящее. Лора Рейнольдс, в несколько усложненном виде, отстаивала тезис о том, что главная поэтическая неудача Йитса заключается в его сознании мужского превосходства, хотя и признавала, что такое поведение диктовалось социально-экономическими силами, не подвластными Йитсу. Между этими полюсами был обычный набор интерпретирующих экзегез, включая вдумчивый анализ влияния ландшафта на настроение в творчестве Томаса Гарди. Единственная проблема заключалась в том, что в этом семестре мы не касались Томаса Гарди. Я вспомнил эту студентку — молоденькая девочка по имени Элизабет Харт, которая мало выступала на семинарах, отделываясь нервными улыбками. При втором прочтении стало ясно, что все мысли заимствованные и в целом реферат неудачен. Но я не люблю скоропалительных решений. Надо позвонить Элизабет и узнать, что она сама скажет по этому поводу.

Постепенно я начал думать о рефератах как о скопище тел — потрепанных, сильных, неуклюжих, стройных, — домогавшихся моего внимания. Я же вставлял ручку: щупал, гладил, правил. Стена кабинета равнодушно взирала на мои действия. На той стороне ничего не происходило. В десять часов я прервался, чтобы взять из холодильника кусочек сыра. Почему обед был так плох? В одиннадцать я, шатаясь, выбрался из-за стола, принял ванну и прокрался в постель. Крысы Стенли переживают неприятности не в пример легче. Сьюзен лежала лицом к стене и спала в островке темноты. Я прижался к ней и подсунул плечо ей под голову. Что-то было не так, но я не сразу сообразил, в чем дело. Через минуту я понял, что голова Сьюзен не давит мне на плечо. Она мне не доверяла. Не доверяла мне свой вес.

— Сьюзен.

Нет ответа. Я вспомнил о холодном обеде.

— Сьюзен, в чем дело?

— Ни в чем.

Я вздохнул.

— Ну же, говори.

— Я не хочу говорить об этом сейчас. — Она откатилась подальше от меня.

— Не хочешь говорить сейчас о чем?

— О твоем романе с Мэриэн.

— Что? — Я включил ночник. — О романе с Мэриэн? Кто тебе это сказал?

— Один человек в убежище для животных. Не важно кто.

— Сказал, что у меня роман с Мэриэн? — Кажется, у меня началась эхолалия.

— Да. Это правда?

— Сьюзен, ты сошла с ума?

— Пожалуйста, ответь на вопрос.

В тусклом свете ночника я заметил, что она дрожит.

— Нет, у меня нет и никогда не было романа с Мэриэн Хардвик.

— А что ты делал днем у нее дома?

Вот оно что. Эрик сказал об этом кому-то, этот кто-то еще кому-то, и моя частная жизнь закончилась в собачьей клетке. Великолепно. Чудесно.

— Послушай, — заговорил я и рассказал ей, как было дело, опустив некоторые детали, касающиеся Макса. Это был не совсем ночной разговор по душам. — Вот так. Можешь позвонить Мэриэн, если не веришь мне.

— Хорошо, пусть так, но ты иногда просто куда-то исчезаешь. В прошлую субботу…

— В прошлую субботу я навещал Черил. Помнишь ее? Думаю, тебе будет приятно узнать, что ее челюсть быстро заживает. Я не стал тебе об этом рассказывать, так как думал, что ты расстроишься.

— О!

— Сьюзен, я не любитель подобных развлечений и не бабник.

Говоря это, я вдруг осознал, что это действительно так. И не то чтобы мне не хватало воображения, скорее, мне не хватало духа. Понимание было досадным, но Сьюзен хотела услышать именно это. По крайней мере, я был в этом уверен. Через мгновение она прижалась ко мне и, помолчав, сказала:

— Иногда я чувствую, что тебя нет здесь.

— Но я провожу дома массу времени.

— Я имею в виду не это.

— Я постараюсь быть более отзывчивым.

Она вздохнула. Наверное, мне надо было сказать «более страстным». Я приник головой к ее груди, все еще досадуя на свою несклонность к романам. Эта досада невыносимо свербела где-то в затылке. Я целовал груди Сьюзен, тыкался носом в ее шею. Постепенно она начала делать то, что я хотел, но о чем не хотел просить. Она крепко обняла меня и, тихо дыша в ухо, принялась гладить мне волосы своими длинными белыми пальчиками.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.