23

23

При падении Макс получил травму — перелом левого запястья. Перелом наступил и в их отношениях с Биби. Она порвала с ним сразу после того, как отвезла его в госпиталь. Причина была понятна: она считала, что ее публично изнасиловали. Вероятно, в толпе было всего несколько человек, понявших, отчего она упала, но если уж на то пошло, то многие ли из птиц и зверей райских знали, чем собираются заняться Адам и Ева? Биби считала, что ее предали — как духовно, так и физически. В ней было так сильно сознание греха, что требовалось очищение. Пусть даже ее дядя-проповедник на деле оказался мошенником, пусть даже она сама давно покинула лоно баптистской церкви, Биби все равно, так или иначе, верила. Символ веры Макса, если таковой вообще существовал, был чужд всему этому, хотя, как мне кажется, этот символ все же питался иллюзией всемогущества. Макс верил в самого себя.

Биби непостижимым образом удалось поколебать эту веру. Макс не привык к тому, чтобы его вели. Он не привык, чтобы им пренебрегали. Добавив насилие к оскорблению, Биби, в довершение всех бед, еще и сломала ему руку. Косвенно и сама этого не желая. Когда Биби рухнула на него спиной, Макс вытянул руку, чтобы смягчить падение. Он, как это называется у врачей, сломал в типичном месте лучевую кость; как он сам сказал мне, это называется переломом Коллеса. Такой перелом бывает, когда человек, падая на асфальт, вытягивает перед собой руку, чтобы не удариться лицом. Если бы Макс падал один, то рука бы выдержала, но на нее выпала дополнительная нагрузка в двести с лишним фунтов. Когда я увидел Макса на следующий день, левая рука его была в гипсовой лонгете.

— Перелом без смещения, — объявил он, — но для полного выздоровления потребуется от четырех до шести недель.

Мне было интереснее знать, сколько времени потребуется для исцеления его эго, но вместо этого я спросил о Биби. Она оставила работу в казначействе и вообще уехала из Оксфорда. Любопытно, но все женщины Макса исчезали, когда заканчивались их с ним отношения. Разрыв как будто убивал их. Даже Элен объявила, что увольняется в конце семестра. Оставалась только Мэриэн, но было похоже, что такое упрямство лишь убивает ее.

— Биби была моей ошибкой, признаю. Религия!..

В подтверждение он стукнул кулаком по ладони другой руки и поморщился от боли. Лонгета едва ли была рассчитана на такие нагрузки. В то утро Макс уже ездил на велосипеде, вопреки рекомендациям врача, положив на руль руку в гипсе.

— Мне не нужна такая одержимая. Это противоречит моей собственной одержимости.

Он замолчал, словно обдумывая смысл произнесенного.

— Знаете, вам следовало бы немного успокоиться.

— Успокоиться, черт побери. Я не собираюсь успокаиваться из-за такой мелочи.

Он резко взмахнул сломанной рукой и снова скривился от боли. Он не мог смириться с самим фактом, что у него что-то сломано. Естественно, он должен был превозмочь и превзойти себя и свою боль. Он начал наматывать на тренировках больше миль, чем Пиггот; лицо его заострилось. Он купил себе подержанную «мазду» — вот так! — и стал регулярно ездить в Мемфис. Впервые увидев Макса за рулем, я едва его узнал. Макс за рулем выглядел непоследовательно и нелогично — он просто не вписывался в эту тонну металлических деталей. Покупка машины не означала, что он отказался от своих тренировок, иначе это был бы не Макс, но теперь мы привыкли, что рядом с нашей «хондой-сайвик» стоит ярко-красная «Мазда-323».

Не знаю, что он делал в Мемфисе, — могу об этом только догадываться. В отверстие я несколько раз видел пустую спальню, зато «мазда» стала постепенно приобретать вполне обжитой вид. В то время я начал проводить занятия по «Люсидасу», и в моей голове неотвязно звучала строка: «С утра ему опять в луга и в лес». Он сказал мне, не изменившись при этом в лице, что купил «мазду», потому что у нее большое заднее сиденье. Что я должен был на это ответить? Думаю, что я просто кивнул. На этой фазе Макс потерял всякие приличия. Правда, студентки-выпускницы оставались для него табу. Обжегшись на молоке, дуют на воду. Нью-йоркский опыт, каким бы он ни был, послужил Максу уроком. Но Биби стала последней женщиной, которую Сьюзен не побрезговала бы пригласить к нам на ужин. После этого я не припомню таких приглашений. Но думаю, что Макс и не желал никаких милостей. Он хотел одного — продолжить свое падение. Было такое впечатление, что силу всех своих мышц, ранее употребленную на то, чтобы сдерживаться, он теперь использовал для освобождения всех своих инстинктов. Макс остался тем же, но импульс стал противоположным.

Я не могу практически ничего сказать вам о Гарриет, или Мэгги, или о других женщинах Макса того периода — они приходили и уходили, словно квартира Макса превратилась в автобусную остановку. По ночам я слышал, как кто-то громко пукал, а скрип дивана день ото дня становился все громче. И, как назло, мое смотровое отверстие как раз в это время оказалось заблокировано! Затычка входила и выходила свободно, но видел я одну лишь черноту. Проклятье, видимо, от всей этой возни картина немного сдвинулась и загородила дыру. Я оказался во тьме — в прямом и переносном смысле. Сила моего воображения иссякла. Стоны, шлепки и треск какого-то адгезивного материала наподобие медицинского пластыря раздавались с умопомрачительной регулярностью. Однажды я в шутку сказал Сьюзен, что Максу следовало бы установить на входе в квартиру вращающуюся дверь (правда, некоторые женщины через нее просто не пролезли бы). На худой конец, он мог бы использовать соседнюю пустующую квартиру как зал ожидания. Другой сосед Макса — замкнутый компьютерщик, и без того редко бывавший дома, окончательно выехал больше месяца назад.

Я уже подумывал о том, чтобы вломиться в квартиру Макса и поправить картину. Я даже хотел просверлить через нее еще одно отверстие. Иногда, просто ради любопытства, я вынимал затычку и смотрел. Один раз оно оказалось свободным. Я вновь прозрел! Я увидел мощную мускулистую женщину, совершенно голую, которая наступила ногой на кровать, словно на животное, которое она собиралась укротить.

— Еще, — сказала она.

— Я дам тебе еще двадцать, — сказал невидимый Макс.

— Пятьдесят. — Она положила руку ладонью вверх на свое толстое бедро.

Рука Макса протянула ей сорок, но женщина буркнула: «Ладно». В поле моего зрения появился Макс с мотком эластичного шнура. Женщина тяжело легла на спину, раскинув руки и ноги. В глаза мне бросилась неправдоподобно огромная промежность со звериным влагалищем. Выражение восторга на лице Макса то и дело сменялось маской ужаса. Вид шнура поверг меня в смятение, я чувствовал себя приблизительно так, будто на моих глазах безобидная кухонная утварь превращается в демонические орудия пыток. На мгновение я отвернулся. Когда я, собравшись с духом, снова припал к отверстию, Макс уже привязывал свои и ее лодыжки к изножью кровати. Потом он связал запястья. Когда женщина прогнулась, он взлетел вверх, словно поднятый на живой дыбе.

Я вцепился ногтями в стену и едва не сломал проволочную затычку. Женщина принялась сгибать и крутить Макса движениями тела и, наконец, напрягая мощный таз, буквально вогнала его член в свое звероподобное лоно. Еще интереснее все было оттого, что шнуры натянулись до предела, готовые лопнуть. На следующий день в отверстии опять было темно. На третий день вид снова открылся. На этот раз я видел, как Макс вылизывает гигантскую бритую подмышку, а розовая, как молочный поросенок, жертва, соблазнительно и призывно попискивая, мяла и жевала его своими круглыми коленями, как тупыми ножницами. Потом я снова остался в темноте почти на неделю. Эти циклические перемены изматывали и выводили меня из себя. Женщины, однако, шли непрерывным потоком. Полагаю, что он им платил. По меньшей мере некоторым из них. Сьюзен угрожала, что пожалуется в полицию, но я не позволил.

— Черт возьми, оставь его в покое. — Я сам был немало удивлен своей горячностью.

Сьюзен бросила на меня странный взгляд.

— Ты и правда так печешься о нем?

— Что ты хочешь сказать? Я пекусь о его праве на частную жизнь, и все.

— Иногда мне кажется, что этот ублюдок интересует тебя больше, чем я.

Мне следовало бы горячо возразить, но в тот момент я не нашелся что сказать. И в этой тишине Сьюзен отвернулась от меня. После этого она больше не заговаривала на эту тему, и я решил, что инцидент исчерпан. Я знаю за собой грех многословия, и мне поэтому никогда не приходило в голову, что молчание — тоже ответ.

В остальное время я очень активно занимался делами Макса. Как-то раз я долго утешал одну из его объемистых «подруг», которая без всякой видимой причины яростно ругалась у входа в его квартиру. Внутрь она возвращаться не хотела и желала только одного — добраться до ближайшей автобусной остановки. В другой раз, когда Сьюзен была на работе, я пригласил одну из женщин Макса на кухню и угостил ее чашкой кофе. Я забыл, как ее звали — Мэгги, Хэтти или Гарриет. Сидя за столом, она угрюмо молчала, внимательно разглядывая свои огромные ступни в плетеных сандалиях. Ногти на ногах были окрашены в цвет спелой травы. Я преградил ей путь на крыльце, сказав, что Макса нет дома. Я знал, что он дома с другой, и решил избавить его от неловкого положения. Это была моя ошибка — он действительно в тот момент был связан с другой женщиной, а вечером ожидал еще одну, а Мэгги или Хэтти должна была заполнить промежуток… или стать третьей, кто знает? И что он имел в виду под словами «был связан»? Дырка в тот день была блокирована. Я мастурбировал по памяти, воображая аппетитные сцены и ритмично ударяясь всем телом об пол.

Не думаю, что эти женщины подвергались какой-то реальной опасности. Иногда на Максе были видны багровые отметины. Объяснения были смутны и неправдоподобны. «Ранние и упорные упражнения пальцев настоятельно вам необходимы», — говорил он, цитируя наблюдавшего его ортопеда; но почему при этом он прищемил пальцы здоровой руки? С тех пор я старался не встревать в его проблемы, и по большей части мне это удавалось. Но я же жил в соседней квартире. Нельзя же прожить всю жизнь с закрытыми ставнями, не видя белого света. Кроме того, Сьюзен теперь работала у адвоката почти каждый день. Но даже с блокированной дырой в стене я все же иногда наслаждался умопомрачительными перлами.

Сначала, кажется, это была Александра, милая толстая черная коротышка, которую Макс каким-то образом тоже сумел затащить в свое логово. Женщине было под тридцать, но она еще не утратила часть своего младенческого жира, а одежда на ней выглядела так, словно она еще в прошлом году выросла из нее. Макс и эта женщина мелькнули в щелях венецианских жалюзи моего кабинета раз тридцать. Наконец, я не выдержал и открыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха. После этого Макс представил меня своей новой подруге. Впрочем, представление было весьма кратким и поверхностным, похоже, Макс торопился затащить, использовать и выпроводить негритянку до обеда. Поначалу я восстал против такого беззастенчивого совращения младенца: Александра действительно выглядела как тринадцатилетняя девочка-переросток с большим коричневым животом, полоса которого виднелась между не сходящимися на поясе брюками и футболкой, и с мощными короткими ляжками. У нее и голосок-то был детский, и я принимал это за жеманство до тех пор, пока не услышал фразу, произнесенную таким же елейным тоном: «Ну-ка, трахни это дерьмо». Может быть, она дала ему покататься на своем животе, а он расплатился с ней розовой пузырящейся жвачкой. Кажется, она больше не появлялась.

Потом была Сильвия. Она выглядела как та пресловутая жена из Вичиты в штате Канзас, но увеличенная в полтора раза. Она носила до немыслимого предела растянутые свитера и практичные туфли. У нее были толстые мраморные икры, но совершенно отсутствовали щиколотки. Она показалась мне, как говаривал мой отец, основательной и способной женщиной, женщиной, которая может заштопать носок, забинтовать порезанный палец, приготовить обед и толково натереть мазью больную спину. Ее рукопожатие было теплым, и на мгновение я ощутил, как меня обволакивает теплая, крупнозернистая плоть. Интересно, что бы я чувствовал, если бы она обволокла меня до самых пяток. Макс подмигнул мне, и я с ужасом ощутил себя его соучастником. Мне посчастливилось увидеть Сильвию через отверстие. Она была в кружевном переднике размером с небольшую салфетку; завязки глубоко врезались в плоть. Макс насильно кормил ее чем-то мягким и ноздреватым, вероятно хлебной мякотью. Количество мякоти было огромным. Думаю, Макс выпотрошил несколько батонов. Было видно, как прямо во время кормления раздувался ее живот. Откусив последний кусок, она повалила Макса на кровать и принялась жевать. Во всяком случае, она изрядно его покусала. Думаю, что именно от нее Макс получил заметную ссадину на подбородке. «Я разошелся во мнениях с тем, что меня гложет», — ответил он, когда я спросил, откуда ссадина.

В поведении своем он был непредсказуем. Иногда бывал скрытным, иногда же его тянуло на откровенность. Между тем женщины, за которыми он ухаживал — если здесь уместно это слово, — поистине могли считаться выдающимися в своем естестве. Марджори, например, была очень пропорционально сложена, если не считать далеко выступавшего зада, который, круто поднявшись, как прибрежный шельф, резко обрывался вниз. Зад, как явление уникальное, требовал особого пристального рассмотрения. Мне посчастливилось увидеть Марджори при свете ясного дня; однажды днем она с грохотом вывалилась из квартиры Макса совершенно голая. На ней было столько плоти, что она выглядела в два раза более обнаженной, чем любая другая голая женщина выглядела бы на ее месте. Непомерно огромные ягодицы тряслись над короткими и мощными, под стать нагрузке, бедрами. Избыток плоти спереди прикрывал лобок фартуком дряблых мышц. С упертыми в бедра руками она была похожа на насылающую порчу болотную кикимору.

Ей просто приспичило, и она выскочила. Не думаю, что она понимала, что делала. Спустя мгновение на крыльцо выскочил жилистый голый Макс и схватил Марджори за руку. Велосипедный загар стал еще темнее, предплечья и ноги до середины бедра были цвета какао, пах — мертвенно-бледным, если не считать вспухшего красного члена, обвитого венами и увенчанного багровой головкой. Член показался мне длиннее и тоньше, чем обычно, словно его вытянули щипцами. Ребра торчали, волосы на голове свалялись и стали похожи на лобковые.

Марджори была чем-то сильно напугана, и Максу стоило немалого труда затащить ее в дом. Вероятно, мне надо было кого-нибудь позвать — например, старого, доброго, разумного Дона, — но я не стал этого делать. Макс влепил ей несколько пощечин, а когда это не помогло, то встал впереди нее и оттеснил в квартиру, как толкач баржу. Он слегка прихрамывал, на лодыжке виднелась свежая ссадина. Оба были с ног до головы покрыты потом. Раздвижные двери с оглушительным треском захлопнулись за двумя телами, но уцелели. После этого я видел Марджори только однажды — она была в джинсах с заклепками. Было удивительно, как она смогла их на себя натянуть. Макс называл ее телосложение стеатопигией[16] — можете себе представить, каково приходилось ее джинсам.

На некоторых его женщин было смотреть больно до смешного или наоборот. Одна дама по имени Донна с пышнейшим бюстом имела обыкновение обильно душиться между грудями, и Макс называл эти духи оделанфер. Мне кажется, что именно она разбила статую Приапа, хотя я и не знаю, каким образом. Макс склеил скульптуру — я давал ему эпоксидный клей. У другой женщины были руки как у портового грузчика, она заставила Макса отвезти ее в город, в пивную Фланагана, где подавали вареных раков. В тот вечер там был Бейтсон, и на следующий день он рассказал в факультетском холле целую историю.

— Клянусь, она победила в армрестлинге двух здоровенных футболистов! Этот Макс Финстер все время обнимал ей живот, чтобы чувствовать, как он наполняется. Она кидала раков в свою утробу, как мелкий попкорн! — Бейтсон восторженно покачал головой. — Ну и парень этот Финстер! Знаете, что я вам скажу — он отхватил стоящую бабу ни за что.

Самая потрясающая сцена, однако, произошла однажды днем, когда, случайно выглянув в окно, я увидел поднимавшуюся вверх по холму Холли. Она здорово прибавила в весе, особенно поправилось ее туловище, — Сьюзен и ее мать называют этот жир отложениями. Холли решительно постучала в дверь. Макс в это время был дома один. Он открыл дверь и впустил женщину. Я решил, что настало время раскаяния, время примирения. Я бросился к отверстию, но в спальню они так и не вошли, дверь осталась закрытой. Слышались возбужденные голоса и звуки от падения каких-то предметов; потом голоса стихли. Визит продолжался десять минут. Дверь со страшным скрипом раздвинулась, и Холли вышла на крыльцо, злобно сгорбившись. Сделав несколько шагов, она обернулась.

— Ты, — обратилась она к закрытой двери, — ненасытен!

В ответ дверь еще раз жалобно скрипнула. Через минуту, выезжая со стоянки, Холли поцарапала борт «мазды» Макса.

Приблизительно в эти же дни кто-то взломал дом Грега Пинелли. Большого ущерба жилищу не причинили, но все в квартире перевернули вверх дном и вывернули наизнанку, как носок. Пропали стереосистема и телевизор. Грег, как и подобает законопослушному гражданину, поставил в известность полицию, где приняли заявление и сказали, что будут искать похищенное. Грег был скорее обижен, чем разозлен, и все время горестно покачивал головой, вспоминая об инциденте.

— Не могу понять, кому могло прийти в голову сделать такое, — тихо говорил он всем сотрудникам кафедры, которые были готовы его слушать.

— Потому что многие люди злобны и отвратительны по натуре, — сказала Элейн, забрала почту и ушла. В последние дни у нее появились круги под глазами, а сама она стала очень вспыльчивой и раздражительной. Естественно, все сваливали вину на Натаниэля, но, также естественно, никто с ним об этом не говорил. Правда, его в эти дни никто и не видел.

— Это понятно, но почему это приключилось именно со мной?

— Все дело в деньгах, — сказал Эд Шемли, приоткрыв дверь своего кабинета. Высказавшись, он снова закрыл дверь.

Эта мысль очень обрадовала Грега.

— По крайней мере, это было сделано не по злобе.

Потом обчистили дом Споффордов. Эмму Споффорд особенно бесила глупость грабителя.

— Он не тронул уотерфордский хрусталь, — фыркала она.

Уцелела также коллекция шелковых галстуков Генри Споффорда. Правда, чета лишилась телевизора и видеомагнитофона, но этим потери и ограничились. В полиции сказали, что примут все меры и так далее.

Приближалось окончание следующего семестра. Оно не было повторением декабрьской катастрофы, скорее, это было предчувствие мчащегося к станции поезда, гудки которого становились все отчетливее. Осталось три недели, потом две. Перелом Макса заживал медленно, но доктор не имел ни малейшего представления о чересчур активной жизни своего пациента. Постепенно меня стало обуревать беспокойство: не проникнут ли сведения о бурной личной жизни Макса Финстера в студенческие аудитории? Но как, вообще, все это влияло на стиль его преподавания, да и как он преподавал? Я как раз думал об этом, когда однажды в апреле проходил по коридору Бишоп-Холла и увидел, что дверь одной из аудиторий приоткрыта. Я услышал зычный голос Макса и конечно же немедленно подошел и прислушался. Он говорил об английских суфражистках начала XX века и при этом писал мелом на доске что-то для меня невидимое. Тридцать заключенных в аудитории студентов слушали Макса с различной степенью внимания.

— Наше общество всегда в какой-то мере было пронизано мизогинией, — вещал Макс. Он сделал паузу и задал вопрос: — Вообще, кто скажет, что такое мизогиния?

Отвечать вызвалась какая-то студентка с первого ряда.

— Мизогинист — это женоненавистник.

— Да, буквально это так и есть. Но…

— Вы имеете в виду гомосексуалистов? — выкрикнул с задних рядов парень в надетой задом наперед бейсболке.

Кто-то шумно перевел дух — может быть, даже я. Конечно, такие вопросы надо обсуждать в студенческой аудитории, но обычно никто этим не занимается. И не занимается только потому, что студенты могут по ошибке отождествить преподавателя с предметом, который он объясняет. Я не завидовал положению, в каком очутился Макс.

— Нет, это не одно и то же, — ответил он. — Гомосексуалист любит других мужчин. Но мизогинист, или женоненавистник, может любить женщин.

— Но вы же только что сказали…

— Позвольте мне закончить. — Макс ослабил узел галстука. — Давайте для примера возьмем какого-нибудь среднестатистического парня с женой и детьми. Он приходит домой, пропустив с друзьями пару-тройку рюмок. Он хочет поужинать, может быть, выпить пива и посмотреть по телевизору футбол. Он входит в дом. Дети смотрят по телевизору какую-то чепуху. Жена только что завила волосы и ходит в бигуди и, мало того, начинает придираться к мужу.

Все глаза были устремлены сейчас на Макса. Он словно подсмотрел их семейную жизнь.

— Она говорит, что он должен был явиться домой еще час назад, ужин сгорел, и почему он не позвонил и не сказал, что задержится? Может быть, он тоже огрызнется в ответ, назовет ее тупой толстухой или отволтузит ее немного. Вы понимаете, о чем я говорю. — Макс ударил кулаком в ладонь и скривился от боли. Гипс был уже снят, но перелом еще полностью не сросся. — Потом он проведет ночь без сна, а в следующий раз пойдет спать с другой женщиной. Вы спросите его, женоненавистник он или нет. И он ответит, что конечно же нет. Он любит женщин. Так любит, что иногда эта любовь причиняет боль.

Парень в заднем ряду шлепнул себя по губам и согласно кивнул. Некоторые студенты принялись что-то записывать в своих тетрадях. Макс снова вернулся к своему историческому предмету, и я на цыпочках отошел от двери. Я бы постоял и дольше, но побоялся, что меня заметят, и поскорее зашел в лифт, размышляя, любит ли женщин Макс, и если да, то согласно какому определению. В лифте кто-то повесил новое объявление о пропаже Черил Мэтт. Фотография была, видимо, сделана, когда Черил училась в последнем классе средней школы. «ПРОПАЛА В ФЕВРАЛЕ, — гласил заголовок. — ПРОСЬБА СООБЩИТЬ ЛЮБУЮ ИНФОРМАЦИЮ ПО ПРИЛОЖЕННОМУ ТЕЛЕФОНУ. ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ — ТЫСЯЧА ДОЛЛАРОВ».

В канцелярии кафедры английского я немного поболтал с миссис Пост. Это был светский разговор, типичный для штата Миссисипи, если не считать того, что я родом с Севера, а миссис Пост однажды призналась, что вообще-то она из Техаса. Такое вот распределение ролей, в котором южане повинны не меньше, чем северяне. Иногда мне кажется, что Соединенных Штатов не существует вовсе. Я знал, что конфедерат Трейвис подслушивает в коридоре, но единственными секретами, какими мы поделились с миссис Пост, были погода на завтра и цены в магазине Крогера.

Когда мы дошли до заключительных любезностей, в канцелярию вошел Франклин. Он извлек из своего почтового ящика студенческий реферат и принялся просматривать его, недовольно шевеля губами под бородой. Так как он держал реферат перед глазами, как газету, то я не удержался и прочитал имя автора: Элизабет Харт. Ну, ну, ну — как часто бормотал Франклин.

— В прошлом семестре Элизабет была у меня в группе, — сказал я. — Как у нее дела?

Франклин явно насторожился. Он торопливо сунул реферат в портфель, решив, видимо, что дочитает его потом.

— О, она очень старается, и, в общем, у нее все в порядке.

— Правда? На моем семинаре она особенно не блистала.

— Гм, да. Она несколько раз заходила ко мне и просила помочь, это было. Но она очень восприимчива и открыта для помощи.

Могу держать пари, что так оно и было. Франклин вышел, бодро насвистывая. У него, скорее всего, тоже все было в полном порядке. Интересно, любит ли Франклин своих студенток? Судя по тому, что о нем говорили, он был тиран и деспот, поэтому обвинять его в любви было бы, пожалуй, сущей нелепицей. Но, заключил я, возвращаясь в кабинет, все дело конечно же в формулировках.

Сцена в аудитории Макса крепко засела в моей памяти. Думаю, что и его студенты запомнят ее надолго. Был ли Макс женоненавистником, верил ли он сам в то, что говорил, и какое все это имело значение? У меня нет готовых ответов на эти вопросы. На своих литературных семинарах я пытаюсь учить студентов на трудных примерах и на запутанных темах. Я стараюсь не ограничиваться простым пересказом сюжета (студенты справляются с этим самостоятельно) и не навязывать трактовку событий (я искренне считаю, что интерпретаций может быть множество). Поэтому я не стану досаждать вам подробными описаниями всех шалостей Макса. Можете экстраполировать их и сразу перейти к Максине, которая появляется в нашей истории в тот момент, когда все мы уже были до предела истощены весенним семестром, каковой должен был вот-вот закончиться.

К тому времени все мы уже привыкли видеть Макса в обществе женщин намного больших, чем он сам. Нам примелькались пухлые щеки и толстые лодыжки, большие бюсты и огромные зады. Макс, помнится, еще мог протиснуться во входную дверь Бишоп-Холла одновременно с Мэриэн, но это ни за что не удалось бы ему с Мэгги (или ее звали Хэтти?). Широкозадая Марджори, когда шла по улице, не вписывалась в тротуар. Это были женщины, воплощавшие собой и своим весом такие понятия, как «толстушка» или «пикник» (Макс собрал целую коллекцию синонимов). Но ни одна из них не смогла бы помериться своими достоинствами с Максиной. Она была женщиной совершенно иного класса.

Очень трудно описать Максину, не прибегая к эпическому слогу. Росту в ней было четыре локтя. Живот был огромен, как оставленное под паром поле, зад ее торчал, словно мыс, который отбрасывал собственную тень. Ноги ее были подобны узловатым древесным стволам, груди величиной с полновесные арбузы поддерживались бюстгальтером, способным нести на себе полотно подвесного моста. Плечи в обхвате превосходили бедра средних женщин, на локтях были ямочки, а утолщения предплечий переходили в маленькие, но чрезвычайно изящные ручки.

Шея ее была толста и монументальна, как колонна, прикрытая несколькими подбородками. Кожа была бела и совершенна, каштановые волосы — шелковисты, с естественным оттенком хны. Улыбка казалась шириной в несколько ярдов.

Она не была уроженкой Юга. Ее завезли в Миссисипи из Висконсина, чтобы она написала дипломную работу по курсу «Изучение Юга», к коей Максина должна была приступить летом. Я не знал, как отреагирует Макс, когда увидит ее прокладывающей путь по холлу, но посчитал, что это будет достойное зрелище. Это женщина из страны молока и меда, словно сама земля, тучная Брунгильда, вышедшая из самых сокровенных глубин фантазий Макса без всякой ретуши.

На самом деле случилось так, что именно я представил их друг другу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.