25

25

Итак, Максу снова сломали руку — на этот раз агенты правительства Соединенных Штатов. В Баптистском мемориальном госпитале сделали рентген и выяснили, что перелом произошел на старом месте. Ортопед снова наложил Максу гипс. Никаких нагрузок и резких движений, что для Макса было сущей пыткой, правда, от этой он не получал никакого удовольствия. Так или иначе, он уговорил врача сделать ему что-то вроде жесткой косынки, чтобы он мог ездить на велосипеде. Самым трудным делом было залезать и слезать, говорил мне Макс. Думаю, что он при этом имел в виду велосипед. Он определенно добился большой симпатии Максины, но до секса дело пока не дошло. В Максине было не меньше четырехсот фунтов, но я до сих пор не слышал протестующего скрипа кровати. Мое отверстие в это время закрылось окончательно. Я постарался отпихнуть картину с моей стороны стены с помощью тонкого железного стержня, но ничего не вышло — наверное, Макс намертво приклеил Магритта к стене.

Инцидент в колизее закончился весьма плачевно для Эрика. В первые два дня никто ничего не знал. Обвинения были легкими; в Службе иммиграции и натурализации посмотрели его досье и решили, что он нежелателен в стране из политических соображений. Зеленая карта была аннулирована, контракт на работу не возобновлен. Сами по себе обвинения были тривиальными: нарушение общественного порядка — это единственное, что они могли ему прилепить. Но канцлер Таннер был в ярости. Он лично пригласил в университет вице-президента Куэйла и поэтому тоже заслужил немилость.

— Таннер сказал мне, что я самым постыдным образом обесчестил и опорочил доброе имя «Оле Мисс». Мне понравились эти выражения: обесчестил и опорочил. Скажите, почему в Америке так любят использовать самую возвышенную лексику для характеристики самых низменных ее учреждений?

На следующий день после получения известия от большого начальства Эрик протестовал против решения, сидя в «Полька-Дот». На столе перед ним стояла кружка с горячим травяным чаем. Вокруг стола сидели мы со Сьюзен, Кэи, Нэнси Крю и несколько студентов-выпускников, включая Дага Робертсона. Это было похоже на дежавю — опять защита Эрика от обвинений. Но разве это дежавю, если то, что произошло раньше, имело место в действительности? Может быть, Эрик стал жертвой мании преследования, так как думал, что весь университет теперь ополчился против него? Вопрос спорный. Вся эта встреча была задумана для выработки тактики, но Нэнси сразу остудила наш пыл, сказав, что шансов на смягчение решения нет никаких.

— Черт, Эрик, тебе крупно повезло, что тебя не линчевали. — Это было сказано с неподдельным южным акцентом, несмотря на то что Нэнси была уроженкой Калифорнии.

Элейн не было, хотя она говорила, что хочет прийти. Bероятно, она в это время находилась в тюрьме графства. Во время церемонии выпуска Натаниэль попал в настоящий рай. Он бродил по площадке, где были припаркованы автомобили, и брал все, что плохо лежало. Все бы сошло ему с рук, если бы, на его беду, не начал накрапывать дождь. Один из патрульных полицейских обнаружил массу грязных следов одних и тех же ботинок и решил проследить, откуда они начинаются. Он поймал Натаниэля за попыткой взломать замок «ауди» куском листового железа. Подозреваемый пытался избежать ареста — так, во всяком случае, утверждали полицейские. Должно быть, с ним грубо обошлись — у него распухла нижняя челюсть, и он берег левую руку, когда Элейн пришла в тюрьму. Большинство из нас жалели Элейн, но никому не пришло в голову заступиться за Натаниэля. По какому-то злосчастному совпадению он посадил ей пару синяков, и она вышвырнула его из дома, а через два дня он попался на парковке.

Натаниэль, правда, и сам не думал ни защищаться, ни оправдываться. Он сознался в том, что ограбил дом Споффордов и квартиру Грега. Осталось невыясненным, куда он дел краденое. «Это было перераспределение богатства». Вот все, что он сказал на следствии. Элейн не стала выдвигать против него никаких обвинений. Она даже немного всплакнула, чего, как сказала Сьюзен, мне никогда не понять. Приговор был вынесен без проволочек. В тот день, когда мы собрались в «Полька-Дот», Элейн попрощалась с Натаниэлем, которого отвезли в Парчмен, в одну из тюрем штата, где заключенных до сих пор сковывали одной цепью.

Естественно, отсутствовал и Макс, но никому не пришло в голову упрекать его за это. Конечно, не Эрик сломал ему руку, но все же, пусть даже и косвенно, именно он был виноват в случившемся. К несчастью, Эрик совершал множество поступков, казавшихся нам правильными, но как же часто он ставил нас перед необходимостью защищать его, в то время как каждый из нас с удовольствием дал бы ему за это хорошего пинка. Даже сейчас мы считали себя обязанными выразить, пусть даже символический, протест. Обсуждались разные варианты — от петиций до маршей, но в конце концов сошлись на том, что надо распространить декоративные пуговицы с протестующей надписью.

— Как насчет «Вот наше мнение: Таннер, отмени решение!», — предложил Даг Робертсон, который, кстати, стал недавно ассистентом кафедры. Чтобы окончательно войти в роль, он отпустил жидкую бороденку и, наверное, каждый вечер изо всех сил дергал ее, чтобы она лучше росла.

Мэри Кэй энергично тряхнула сережками.

— Это слишком по-британски, а это нужно Эрику меньше всего. Надо придумать что-то ясное, четкое и чисто американское.

— «Пересмотрим в суде ситуацию — отменить незаконную депортацию», — эту неплохую строчку предложил Джозеф, но, к сожалению, он произнес ее без всякого выражения — он вообще всегда так говорил.

Мне думается, что если бы Джозеф вдруг заорал от боли, то и вопль вышел бы у него монотонным. Монотонным показался нам и его лозунг.

Владелец заведения Энди, на голове которого красовалась бейсболка с надписью «Аардварки[19], объединяйтесь», внимательно слушал нас, расположившись за стойкой.

— У меня есть старые пуговицы «Свободу Хьюи Ньютону». Если надо, берите, — сказал он.

Наконец, мы согласились на прозаический лозунг: «Поддержи Ласкера». Магазин канцелярских принадлежностей, где выполняли подобные работы, принял у нас заказ на сто сине-белых пуговиц. Начиная с понедельника мы принялись распространять их в кампусе по доллару за пуговицу и продали семь штук. Думаю, что из-за того, что большинство студентов давно уехали на лето. Макс тоже купил одну пуговицу, но написал на ней «Поддержи Финстера». Ему стало лучше, но он продолжал злиться. Теперь он находился в таком положении, что не мог делать некоторые вещи самостоятельно — приходилось прибегать к посторонней помощи. Он просил ее у Максины, и она с удовольствием делала ему эти одолжения. Думаю, это соединение магнетизма и уязвимости делало его соблазнительным в куда большей степени, чем неприкрытое проявление силы. Максина стала часто бывать в его квартире, и у меня появилась возможность лицезреть ее в больших дозах — во всех смыслах. Тело Максины было таким большим, что его не могла ограничить никакая одежда, тем более шорты и футболка. Плоть выпирала во все стороны, стремясь обрести свободу.

Выздоравливая, Макс дважды в неделю плавал в бассейне, пользуясь дощечкой и пластиковым пакетом, чтобы не замочить гипс. Когда июньская жара стала невыносимой, я тоже пошел в бассейн, чтобы освежиться, а заодно и поддержать форму. Когда-то, в далеком и туманном детстве, меня учили плавать кролем, но я так и не научился правильно дышать. Поэтому я плавал, как и мой отец, этаким стариковским брассом. Это было не слишком эффектно, но зато надежно. Кроме того, такое плавание оказалось и нешуточной нагрузкой. Я сделал всего около сорока гребков, но чувствовал себя так, словно меня вздули резиновым шлангом.

Определить, каким стилем плавал Макс, было невозможно, так как он был в косынке. Все, что я помню, — это стремительные движения руки и напряженный взгляд, с которым он рассекал воду. Максина плавала по дополнительной дорожке; ее обширное тело покоилось на поверхности, как корпус океанского лайнера. Пловцы обычно режут поверхность, но от плавания Максины впечатление было противоположным. Ее руки — огромные и толстые — создавали странную иллюзию: казалось, что она отталкивает весь бассейн назад, чтобы двигаться вперед.

Никакое бикини никогда и ни за что не смогло бы удержать такую массу, но даже самый большой из закрытых купальников не мог прикрыть такое количество плоти. Усиленные эластичные бретели едва удерживали гигантские груди, а ткань купальника, словно вторая кожа, обтягивала необъятный живот, на котором, как немигающий глаз, отчетливо выделялся глубокий пупок. Когда она шла по мелкой части бассейна, то казалась величественной нереидой. Вода пенилась на ее гладкой коже, а выступавшие над поверхностью груди и ягодицы делали Максину похожей на резвящегося кита.

Покончив с плаванием, парочка принималась за игры. Максина садилась на облицованный край бассейна, протягивала вперед руки, а Макс плыл к ней, словно поклоняясь богине. Иногда он утыкался в нее, и тогда Максина захватывала его своими монументальными ногами, исполинскими мясистыми колоннами, каждая из которых была в обхвате толще талии средней женщины. Когда Максина расставляла ноги, в промежности были видны завитки иссиня-черных волос. Я ощутил затаенную опасность и постарался держаться от них подальше, но остался в пределах видимости.

Впрочем, я не могу быть объективным рассказчиком. Я знаю, что он в ней видел.

Что же касается того, что она видела в нем… Как и большинство его поклонниц, она видела обдуманно выбранную маску. Максина от души хотела быть поэтом, и Макс стал экспертом по просодике, а я — его соучастником; вскоре после того, как я познакомил его с Максиной, он одолжил у меня книгу о поэтических формах и размерах. Он также жадно, в свойственной ему манере, выпытывал у меня сведения о некоторых литературоведческих терминах. Я чувствовал, что мои знания становятся его собственностью, что не могло не вызывать у меня беспокойства; правда, с другой стороны, это любопытство мне льстило. Макс когда-то опубликовал несколько стихотворений в малоизвестных журналах, но к этому факту своей биографии он относился с такой же небрежностью, как и ко всем остальным. Он писал Максине любовные сонеты в стиле Петрарки — от таких стихов девушки обычно краснеют. Макс показал мне это творение, и я понял, что их отношения достигли кульминации. Мне стало ясно, что он ночует в ее квартире.

Но он был не только поэтом, он был еще и критиком, причем весьма терпимым и снисходительным. Он брал поэтические опусы Максины в руки, ласкал, холил и лелеял их, выдерживал, как доброе вино, с пафосом их декламировал и в конечном счете делал так, что они казались вполне достойными заучивания. Он намекал Максине, что, возможно, устроит ей публичное выступление. Втайне от нее он показывал мне ее стихи, отпуская по их поводу гнусные, но остроумные шутки. Мне было жаль Максину, но что я мог поделать? Отвести ее в сторонку и объяснить, во что она влезла? Она бы мне не поверила; ее пожирала безумная страсть. Или мне надо было отвести его в сторону и сказать, чтобы он прекратил этот «роман»? Это было бесполезно, он был поглощен завоеванием плоти; она, как метко выразился по этому поводу Бейтсон, по-жир-ала его. И я делал то, что умел делать лучше всего, — стоял в сторонке и ничего не делал; наблюдал чужие страсти, будучи некурящим гостем на тусовке наркоманов, тянущих марихуану.

Бывали дни, когда я мастурбировал по три-четыре раза. Иногда я занимался этим в туалете, иногда осмеливался онанировать в рабочем кабинете, но лучшим местом был мой домашний кабинет, так как он находился рядом со спальней Макса. Несмотря на то что смотровая щель была закрыта, если даже действо происходило в каком-то другом месте, все равно эту стену окутывала какая-то сексуальная аура. Я спускал тесные штаны, обнажая солидное брюшко, и ложился на ковер. Задрав рубашку, я принимался массировать себе грудь, распускаясь телом и возбуждаясь душевно. Руки мои постепенно спускались все ниже, я погружал пальцы в глубокую складку на животе и принимался немилосердно месить свою плоть. Потом руки постепенно смещались к гениталиям.

Чем больше я этим занимался, тем большая стимуляция мне требовалась для возбуждения и оргазма. Часто я вслух произносил имена Максины или Макса. Для того чтобы еще больше себя возбудить, я прижимался всем телом к холодной стене. Именно за этим занятием однажды и застала меня Сьюзен.

— Дон? О боже!

Вот дьявольщина! Обычно в это время Сьюзен была на работе, и я не закрыл дверь. Я пытался натянуть штаны, но они оказались слишком тесными. Пояс штанов застрял на середине бедер, и я неловко прыгал по ковру, упрямо стараясь подтянуть их выше.

Фраза, которую я выдавил из себя, тоже оказалась не вполне удачной:

— Что ты здесь делаешь?

— Я? Скажи лучше, что делаешь ты! Так вот чем ты занимаешься, пока меня нет, — ты онанируешь, как подросток!

Она была одета на выход, каблучки стучали по полу у двери кабинета. Она не стала заходить, да, кажется, и не собиралась это делать. Ее удерживала брезгливость — так в зоопарке нормальному человеку не хочется входить в клетку с обезьянами.

— Прости, это… это совсем не то, что ты подумала. — Я извернулся, чтобы прикрыться. — Подумай, в последнее время у нас были проблемы.

— Из-за твоего Макса.

— Оставь в покое Макса!

— Ты очень изменился с тех пор, как познакомился с ним!

— Прекрати! Дело не в этом, я и сам не понимаю, что со мной происходит. — И тут меня озарило: надо давить на женскую жалость. — Я только…

И здесь я сломался. Это было нетрудно, я действительно был выбит из колеи тем, что Сьюзен меня застала за мерзким занятием.

Сьюзен смягчилась. Во всяком случае, она не выбежала из квартиры. Я плакал, я протестовал, я говорил, что пойду к сексопатологу, но она в ответ бормотала, что это не обязательно, чем очень меня обрадовала, так как в действительности я не собирался ни к кому обращаться. Я знал, что мне нужно, и это находилось по ту сторону стены. Или будет находиться, в чем я нисколько не сомневался.

В ту ночь, во искупление греха, мы робко и неуверенно занялись любовью, и у меня хватило эрекции, чтобы совершить то, чего я не делал никогда, — имитировать оргазм. Макс однажды сказал мне, что женщины не чувствуют эякуляции. Сьюзен была насторожена, но проявляла терпение, пока я не общался с соседом. Я сказал ей, что со мной происходят какие-то странные вещи, не вполне понятные мне самому, но я изо всех сил стараюсь в них разобраться. Полуправда всегда лучше, чем голая, неприкрытая истина.

Однажды, в начале июня, проезжая мимо широкого поля, посреди которого стоял ржавый грузовик с платформой, загруженной покрытыми конфедератскими флагами тележками из супермаркета, я вдруг решил, что в мире есть масса вещей, недоступных моему пониманию. Дело было не в сексе; я подумал, что во всем виноват Юг. Я так и не понял великую загадку южной культуры. О, я знал о выбеленных изгородях из автомобильных покрышек, о добрых стариках и бутылочных деревьях, о жареной курятине и барбекю, о баптистах и блюзе, но знать о какой-то вещи не значит понимать ее суть. Поверхностное знание есть лишь начало. Это большая проблема — жить в культуре, отличной от той, в какой ты вырос и воспитывался; это источник интереса, но не объяснение. Если бы рядом была Сьюзен, я мог бы пристать к ней и спросить, что означают эти магазинные тележки в чистом поле, и удостовериться, понимает ли она это сама.

Но что сказать о людях, выросших в том же регионе, что и я? Макс был моим земляком, что особо подчеркивали некоторые мои друзья. Жители Миссисипи считают всех северян на одно лицо, по крайней мере всех ньюйоркцев. Я могу понять эту страсть к классификациям, но умонастроение региона — это еще не облик каждого его уроженца, особенно такого противоречивого, как Макс. «Надо всегда быть чуть-чуть невозможным», — писал Оскар Уайльд, и, кажется, Макс усердно следовал здесь этому предписанию. Правда, в последнее время его стало опасно заносить. Что-то в атмосфере Юга заставило его забыть об осторожности. Кажется, я начинаю идти по его стопам. Сами южане великолепно чувствуют себя на Юге, но приезжих он зачастую калечит и уродует или просто усугубляет природные свойства. По крайней мере, я объясняю это так, пусть даже это утешительная рационализация. Я помню, что случилось в Лондоне с ирландцем Оскаром Уайльдом, и меня сильно тревожило благополучие Макса. Мне хотелось предостеречь его, поговорить с ним, узнать, что у него на уме. Если, конечно, он скажет.

В конце концов я решился на нечто дерзкое и для меня вовсе не характерное. Я пригласил Макса на выпивку. «Место выбора за вами», — с жаром произнес я. Он довольно легко согласился. Мы решили встретиться в пятницу — без жен и подруг. Зная, как Сьюзен относится к Максу, я солгал. Не знаю, что говорил Макс своей Максине, но я сказал Сьюзен, что Эд Шемли устраивает ночные кафедральные посиделки в «Теде и Ларри». Такое однажды уже было, поэтому ложь сошла за правду.

В половине десятого мы сели в «мазду» Макса и поехали в один из простых городских баров под названием «Скотти». Он находится на склоне холма, на полпути к «Полька-Дот». Большая зеленая дверь в обрамлении обшарпанной дранки. По пятницам и субботам здесь всегда полно припаркованных пикапов, а изнутри доносится народная музыка в стиле рок. Мне ни разу не приходилось бывать в этом баре.

Макс припарковал «мазду» рядом с каким-то «доджем» с разбитым ветровым стеклом. Дверь распахнулась, и изнутри пахнуло табачным дымом и пивом. Было еще довольно рано, но за поцарапанной стойкой уже сидели люди, а несколько парочек расположились в отдельных кабинках. Мы заплатили по три доллара за оркестр и пробрались в зал. Некоторые посетители окинули нас взглядами, но потом отвернулись. В таких местах я чувствую себя неюжанином больше, чем где-либо. На Максе были тесные старые джинсы и потрепанная спортивная рубашка с короткими рукавами. Не важно, во что был одет я, скажу только, что мой наряд начинался с бежевых слаксов.

Макс, видимо, неплохо знал это место, потому что сразу повалил к стойке бара. Барменша выглядела как женщина, когда-то мечтавшая стать моделью, но павшая жертвой слабости к жареному. Талия ее мягко обвисла, но полуоткрытую грудь она выставляла вперед весьма напористо. Она кивнула Максу, Макс кивнул ей.

— Как дела, Джоан?

— Ни шатко ни валко. Чего будете брать?

— Две бутылки.

Я ждал, что Макс назовет сорт, полагая, что есть выбор. Но его не было. Мы взяли «Будвайзер», пиво, которое я ненавижу всеми фибрами своей души. Но на улице было жарко, и нас обоих мучила жажда. Мы немедленно опустошили обе бутылки несколькими жадными глотками, сразу же заказали еще, а потом еще. В алкогольном эквиваленте мы были похожи на курильщиков, прикуривающих следующую сигарету от предыдущей. Наконец, Макс поставил начатую бутылку на стол.

— Здесь в подвале есть пул, — сказал он мне. — Там две лесбиянки играют ручками от швабр и выставляют любого мужика, который рискнет с ними сыграть.

— Я не играю в пул, — сказал я. — А вы?

Он подмигнул мне:

— А я притворяюсь.

В двух столиках от нас сидел какой-то мужик с брюхом, на которое мог бы усесться другой мужик. Он держал в руке бутылку легкого «Будвайзера», которую только что заказал.

— Кто может сказать, отчего это пиво называют легким, — проговорил он, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Мне кажется, что оно весит как обычное пиво, разве нет?

Другой мужчина в черной футболке и с крепкими ручищами млел от собственных бицепсов, но в это время за его столик тяжело уселась женщина с еще более толстыми руками. Мне показалось, что дело запахло армрестлингом, но мужчина преспокойно забрал пиво и переместился в кабинку.

Ночь была спокойной. Оркестр тихо наигрывал «Ты так тщеславен», но из присутствующих не нашлось ни одного тщеславного настолько, чтобы потанцевать. Бутылка «Будвайзера» шла здесь по одному доллару. Если человек есть то, что он пьет, то сегодня мы с Максом были солодовой головой. Мы сели спиной к стойке вовсе не для того, чтобы демонстративно игнорировать барменшу — пусть даже она была отнюдь не Холли, — но лишь для того, чтобы наблюдать за входящими телами. Посетители, как и говорила барменша, шли вяло. Две костлявые тетки, в которых я узнал кассирш из магазина Крогера, говорили о каком-то мужике, как мне показалось, о своем общем любовнике.

— Ты захвалишь Дэна в задницу, вот что ты сделаешь, — говорила одна, с волосами сожженными перекисью, хотя, может, я ослышался, и она сказала «завалишь». Другая, жилистая брюнетка, неразборчиво бурчала что-то насчет задниц. Разговаривали они в одной из кабинок, и слышно было неважно. Вскоре они расплатились по счету и ушли.

Я обернулся к Максу и спросил, какие у него виды на будущее. Он принялся расписывать какую-то телку, которую он видел здесь на прошлой неделе, девку с огромной задницей, ее пропитанные кислотой грубые шорты едва не рвались по шву, а голые коленки напоминали булыжники.

Я отпил пива из последней бутылки и подался вперед.

— Я имею в виду Максину. Что у вас происходит?

— Ничего особенного, во всяком случае, для меня.

Клеймить Макса за то, что у него был постоянно ищущий взгляд, было то же самое, что обвинять Макиавелли в прагматизме, и поэтому я промолчал. Но я все же вслух поинтересовался, чего он ищет, если Максина его удовлетворяет.

Он взглянул на меня, немного кося вправо, как будто за моим левым ухом вдруг возник перекресток.

— Цена свободы — вечное бодрствование, — объявил он и прикончил бутылку. — Сказано Джоном Филпотом Кареном, Томасом Джефферсоном или Максвеллом Финстером. Пейте.

— Что это значит?

— Значит, что я должен искать, чтобы сохранить независимость. Прекращение движения — это смерть.

— Вы изумительны. — Я вздохнул. Но «изумительны», как я понял много позже, очень хитрое слово. Надо иногда вспоминать об этимологии.

— Нет, я не изумителен, — раздраженно ответил Макс. — Я просто знаю, чего хочу. Вся проблема в других людях.

— Если вы не часть проблемы, то вы часть ее решения. — Мое мышление было сильно заторможено пивом, и пауза немного затянулась. — Я думаю по-другому.

— Кто не со мной, тот против меня.

— Малкольм Икс.

— Иисус Христос.

— Нет, я имел в виду себя.

— Ты хочешь сказать, что сам ничего не пишешь?

Чтобы выиграть время, я сделал еще глоток. Я находился в той стадии опьянения, когда пиво становится похожим на чужую мочу. Я толкнул бутылку по столу зигзагом, как шахматного коня.

— Скажи, чем ты занимаешься с Максиной в постели?

— Воспроизвожу непорочное зачатие. Достигаю небесного блаженства. — Он почесал почти зажившее запястье. На руках не было синяков, во всяком случае, их не было видно. — Может быть, мы сидим друг у друга на лицах. Гоняем друг друга пастушьими кнутами. А какое тебе до этого дело, кстати?

Я обдумал вопрос.

— Но я же твой друг.

— Ты — мой друг. — Макс послушно кивнул. — Ладно. Отлично. Так или иначе, в один из следующих дней я дам тебе знать, как у нас все происходит. Но не сейчас. — Он вытащил из кармана листок бумаги и что-то записал.

Я попробовал другой подход. Язык стал толстым и неповоротливым, слова выходили неловкими, изуродованными и корявыми.

— Слушай, — я подался вперед, едва не опрокинув стол, — где ты… каким ты был в Нью-Йорке, на что ты был похож?

Он закончил писать и поднял голову.

— На что я был похож?

Я сделал неловкий жест.

— Я хочу спросить, ты тогда… ты был… ты всегда…

— Всегда ли я был поражен са-ти-ри-азом? — Он говорил спондеически, вжившись во взятую на себя роль, но скорее всего под влиянием алкоголя. Он тоже подался вперед, и мы едва не столкнулись носами. — У меня всегда были фан-та-зии, если это то, что ты силишься сказать. Ты это хотел сказать?

Я подумал. Я подумал о своих основанных на слухах догадках.

— Нет, у меня тоже есть фантазии. Я имею в виду их воплощение.

Он хлопнул себя по лбу, едва не хлопнув меня.

— Так. Это требует мужества. Очень упорного и стойкого мужества. Я мало что делал. С другими. О, я потерял девст-вен-ность, когда получил водительские права и все такое. Но я не бегал на всякие там свидания. — Он посмотрел мимо меня в зеркало на стене бара, словно увидев там Нью-Йорк. — В колледже у меня был период без-бра-чия. Ты можешь в это поверить?

Макс Целомудренный. Гм, да. Это я мог понять, в то время меня тоже обуревала страсть к физическим нагрузкам.

— Естественно, я не говорю о мастурбации, — добавил он. — Но я взял свое, и с избытком, на выпускном курсе, едва не поимел кучу неприятностей, не спрашивай каких.

Я кивнул, словно это была данность: неприятности и не важно какие.

— Но почему большие женщины? — Я понял, что это дурацкий вопрос, только тогда, когда он уже сорвался с моих губ.

— Почему бабы с большими сиськами, почему блондинки, почему шестифутовые образцы с выпирающими скулами? Мне нравится, когда есть за что подержаться. Если бы мне нравились тонкие бедра и плоские груди, то я бы встречался с мужчинами. — Он изобразил в воздухе рубенсовские формы. — Поиск занял у меня довольно долгое время, но зато я точно знаю, что мне нравится. И наконец, я знаю, как этого добиться.

— И как?

— Надо показать им, что ты отчаянный. — Он хищно посмотрел на барменшу, и она, улыбнувшись, ответила ему таким же плотоядным взглядом.

— Но…

— Но — что? — Он допил пиво из последней бутылки и с грохотом поставил ее на стол. — Прекрати этот допрос, ладно?

Я понял, что ничего больше от него не добьюсь. Но это не помешало нам в ту же ночь посетить еще один бар. В Оксфорде, по пуританским деревенским законам, бары прекращают работу в полночь, и тот, кто хочет выпивку, форсирует речку Таллахатчи и переезжает в соседнее графство. Обычно такие любители идут к Фреду, в ковбойский бар, где парни обращаются к женщинам всего с двумя словами: «Замужем?» и «Пива?». Я думаю, что идея поехать туда принадлежала Максу, а Макс думал, что мне, хотя на самом деле получилось так, что он спросил, был ли я там, я ответил, что нет, но он решил, что я сказал: «Да, поехали». Так мы и поехали.

Бар Фреда оформлен в стиле пакгауза времен первых поселений — каменный пол и множество кое-как сколоченных столов и стульев. На деревянной сцене какой-то оркестрик непрерывно и плохо играл рок. Пиво и кока-колу берут из холодильника — вот и все, что там подают. Все, что я могу сказать о «Скотти», вдвойне относится и к «Фреду», возможно, потому, что здесь была та же клиентура, только в более глубокой стадии опьянения. На этот раз мы поставили машину между двумя пикапами; к бамперу одного из них был приклеен стикер следующего содержания: «ПОКОРЕЖИШЬ МОЙ ПИКАП — ПОКОРЕЖУ ТЕБЯ САМОГО».

Внутри мы нашли пару свободных стульев, сели и купили два пива. Я предусмотрительно отдал пиво — неизменный «Будвайзер» — Максу, а сам заказал кока-колу. Макс медленно вращал головой, как орудийной башней, обозревая собравшихся. Один из местных завсегдатаев громко рассказывал, как на спор проглотил живую рыбину, но потом сблевал ею.

— Тут, на х… нет никакого чуда, — проговорил его закадычный дружок, прибегнув к типично миссисипскому тезису, — просто ее надо глотать головой вперед, чтобы плавники прошли.

Последовала холостая демонстрация. Макс встал и вернулся с двумя бутылками пива и колой.

Мимо нас прошел какой-то парень с мясистыми предплечьями, и я понял, что уже видел его сегодня в «Скотти». Действительно, оглядевшись, я, несмотря на полумрак, заметил здесь мужика с огромным животом и еще пятерых самых колоритных из «Скотти». Были здесь еще двое студентов, учившихся у меня в прошлом семестре; они выглядели то задиристыми, то испуганными. Ковбои, крутые парни в крутых джинсах и высоких ботинках, вовсю обрабатывали теток, сидевших за столом возле оркестра. Одна из них, яркая высоченная блондинка, около шести футов роста, все время порывалась танцевать, но стоило ей встать, как она снова падала на стул. Ковбои не знали, как ее утихомирить.

— Посмотри-ка на нее, — сверкая голодными глазами, сказал один из студентов своему приятелю, — она уже зажарена, ее остается только съесть.

— Иди и пригласи ее на танец, — ответил дружок. — Иди, иди, приглашай.

— А почему ты сам ее не пригласишь?

— Она слишком высокая. Мне больше нравится вон та, рыжая.

— Думаю, что она уже занята.

Дружок прищурился.

— Наверное, ты прав.

У меня было такое чувство, что разговор может длиться всю ночь. Но именно у Фреда постоянно случались какие-то происшествия. Танцующие пары постоянно сталкивались, женщины задирали мужчин, а матч по армрестлингу, так и не состоявшийся в «Скотти», материализовался здесь. После напряженной борьбы победила женщина, но мужчина тотчас вызвал ее на повторный поединок. На стол посыпались зеленые. В пуле, в заднем помещении, я действительно увидел женщину, гонявшую шары ручкой от швабры — интересно, она носит швабру с собой или в каждом заведении находит новую? Макс был прав, играла она изумительно хорошо. Я пригляделся и понял, что это Рита Пойнтц, консультант из библиотеки. Через несколько минут она вышла из бильярдной под руку с одной из женщин, на которых ковбои положили глаз.

Я потерял Риту из виду, когда о край нашего стола тяжело ударилось какое-то женское тело.

— П-простите, — успела произнести она, прежде чем заорать диким голосом: — Ё… сука.

Кто-то из дам толкнул ее в зад.

— Убери свои вонючие руки от Дэна! — Это уже выясняли отношения две кассирши из магазина Крогера. Теперь это не были уже две выпивающие подружки. Обожженная перекисью блондинка напустилась на брюнетку, а все мужики повскакали с мест и окружили их.

— Так, так, ну-ка, зубками ее!

— Дай ей по сиськам!

— Ну ладно, детки, на сегодня хватит, — произнес один из ковбоев, мужчина с висячими усами. Думаю, что это и был Дэн.

Но женщины продолжали рвать друг друга и в промежутках награждать увесистыми тумаками. Да, они не только царапались: брюнетка изловчилась и ударила блондинку в живот. Блондинка была крупнее; она ухватила противницу под мышки и с силой притиснула ее к столу, но тут брюнетка пнула ее по голени. Блондинка, как лошадь, встряхнула головой и снова прижала брюнетку к столу, надавив ей коленом на грудь. Потом обтянутое грубой тканью бедро поползло к горлу. Брюнетка, хватая ртом воздух, извивалась, как выброшенный на берег краб. Наконец, она ухитрилась дотянуться до грудей блондинки и крепко их сжала. Блондинка дернулась и ударила брюнетку по лицу. Макс даже встал с места, чтобы лучше видеть, но в это время толпа ковбоев неохотно растащила дерущихся. Блондинка растирала грудь и злобно плевалась. Брюнетка показала ей неприличный жест. Никто из них даже не повернулся в сторону Дэна.

Едва мы снова уселись за стол, как начали драться два ковбоя, только что разнимавшие женщин. Я не видел, с чего началось у этих. Должно быть, что-то носилось в воздухе. Или виной всему было пиво. Драка быстро превратилась во всеобщую потасовку, и я начал вспоминать, как мы сюда вошли.

— Ну, Макс, — сказал я, — давай выбираться отсюда.

— Но здесь только начинается самое интересное. — Затуманенный пивом взгляд Макса с неподдельным интересом уперся в эпицентр драки, где какой-то здоровенный сукин сын только что получил удар стулом по голове. В отличие от подобных сцен в вестернах стул и не подумал развалиться, зато сукин сын как-то осел и распластался по полу. Из пробитой головы потекла струйка крови.

— Тогда дай мне ключи, — сказал я. — Я не собираюсь сидеть здесь и ждать, когда мне вышибут зубы.

— Погоди, я… — Но он не успел закончить фразу, потому что в это время всем по ушам ударил пистолетный выстрел.

Менеджер бара выстрелил из револьвера в потолок. Драчуны застыли на месте, как, впрочем, и все остальные посетители. Я схватил Макса за здоровую руку и, как упирающегося ребенка, потащил к двери, над которой горели красные буквы ВЫХОД. На улице потребовал у него ключи и без промедления их получил, мы отъехали очень быстро, хотя в этом не было никакой необходимости — за нами никто не гнался. Я испытывал двойственное чувство: облегчение оттого, что выбрался оттуда, и сожаление по поводу того, что не принимал в свалке участия. В ней все же было что-то романтическое.

Такими же романтическими были и названия на номерах машин штата Миссисипи: Тишоминго, Язу, Санфлауэр, Итавамба, Чикасо, Юнион, Хамфри, Коагама, Понтоток, Санатобия, Таллахатчи, Чокто… Набери их побольше — и можно писать поэму. Но что означают эти названия? Как чувствует себя человек, родившийся в Начезе и смотрящий свысока на парней, имевших глупость родиться и вырасти в каком-нибудь Гринвилле? На шоссе «Колледж-Хилл» стоит продуктовый магазин с прачечной самообслуживания. На табло всегда горит предсказание исхода следующего матча «Бунтарей», сопровождаемое приличествующей цитатой из Библии. «Победа над „Зверями“ 15: 2. „Бунтари“ разгромят их». На шоссе номер шесть есть заведение «Фонсбис-Хэйр-Уорлд», с огромным волосяным шаром на рекламном щите. Когда я научусь любить Юг? Или хотя бы что-то понимать и прощать?

Я включил автомагнитолу Макса и прослушал конец какой-то древней блюзовой песенки. В большинстве известных мне блюзов поется о мужчине, покинувшем свой дом. Запись была плохая, лиричность песни воспринималась плохо, но кое-что я все же уловил: «Когда я чувствую себя одиноко, ты слышишь, как я стенаю… кто водит мой „Терраплан“ с тех пор, как я ушел… я откину капот, мама… я проверю масло». Следующая песня называлась «Блюз молочного теленка». Пелось в ней о теленке, потерявшем маму-корову. Я оглянулся на Макса, но он вырубился. Я ехал по темной деревенской глуши.

Среди всей этой чуждой мне растительности я чувствовал себя одиноко, подобно скитающейся Руфи. Потом со мной произошло нечто необъяснимое. Я ехал под пятьдесят миль и испытывал муки совести, потому что летевший из-под колес гравий немилосердно колотил по ярко окрашенному кузову «мазды». Мне же казалось, что камни эти летят в нас. Проклятые деревенские дороги. Если увидел на дороге плакат «Начинается дорога штата», пиши пропало. Значит, начинается отвратительная дорога. По обочинам ползет кудзу. Эта темно-зеленая в лучах фар трава забирается на деревья и душит их в своих смертоносных объятиях. На половине этой дороги я вдруг увидел движущееся нам навстречу облако пыли. Оказалось, что это старенький, заржавленный пикап-«шевроле» с покореженными крыльями. На багажнике лежало какое-то непонятное фермерское оборудование, тускло отражавшее мой дальний свет.

Я непроизвольно помахал рукой человеку, склонившемуся над рулем старенькой машины. Он помахал мне в ответ, и я вдруг почувствовал себя необыкновенно хорошо. Я почувствовал себя частью этой жизни, хотя, может быть, виной всему был «Будвайзер». Гравий продолжал лететь в машину, ну и что из того? Мы всегда можем заехать в местную автомастерскую, и если даже машину плохо отрихтуют и покрасят, то у Макса будет очень колоритный автомобиль. Мы и сами станем от этого куда более колоритными. В этой мысли было что-то освобождающее. Я чувствовал себя так, словно какие-то чувства к Югу просто растворились во мне, вместо того чтобы силой пробивать себе безнадежный путь. Наверное, то же самое чувствовал бы космический пришелец, которого местные жители уговорили снять скафандр; и этот гость из космоса вдруг понимает, что вполне может дышать здешним воздухом.

Всю обратную дорогу Макс полулежал на сиденье, прижавшись головой к стеклу, похожий на одинокого туриста. Как всегда, я не знал, о чем он думает. Мне было отчасти жаль его, но это была особая жалость — обычно ее испытывают по отношению к бродягам. На шоссе царил стигийский мрак, но я знал дорогу. Мы ехали домой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.