Жало топора

Жало топора

На заре, когда только-только рассветал восток, с верхнега магала села вдруг раздался душераздирающий крик, который за считанные минуты поставил жителей всего селения на ноги. На переулках то там, то здесь со скрежетом открывались тяжелые дубовые вороты, и люди с тревогой на лицах высыпались в переулки. На улицу кто выбегал на коне, кто пеший, кто одетый, кто в нижнем белье, вооруженные ружьями, топорами, вилами, кто с ведром, кто с кувшинами — все устремлялись туда, откуда раздался крик о помощи.

— Зарезали! Зарезали! — рвали глотку одни.

— Пожар! Пожар! Дом горит! — кричали другие.

— Где? У кого? Что случилось?

— Этого собачьего сына давно следовало ставить на место!..

— Что вы говорите, женщины? Не может быть?! Какая же жестокая беда пришла на его голову!

— Не может быть, что вы говорите, женщины? Эстегера?! В постели?!

— Ударом топора?

— Этого наглеца Эстенгера? Он давно напрашивался на такую смерть! Жаль, что это свершилось так поздно!

— Давно я хотела видеть его удавленным на самом крепком суку дерева или зарубленным мечом! Но, чтобы его наказали так, ударом топора, я не ожидала! — слышалось из гущи людей.

— Только почему-то мне не верится, женщины, что тринадцатилетний брат Заремы не побоялся этого медведя Эстенгера и так его жестоко отомстил за сестру.

— Если я узнаю, что он не побоялся этого душегуба и осознанно отомстил за сестру, я зарежу ему самого жирного петуха в моем курятнике и угощу его хинкалом.

— Не успеешь, за ним, говорят, из райцентра приехала оперативно-следственная группа.

— Жаль.

— Тебе жаль мальчика или обещанного петуха?

— Он уже не мальчик, с той минуты, как отправил этого козла к праотцам, он перешел в ряды джигитов. Конечно, мне жаль джигита.

Мужчины, женщины потоком шли к дому Эстенгера. Имама мечети терпеливо ждал, пока не закончится поток людей, обвел всех присутствующих благосклонным молитвенным взглядом, тихо про себя начал читать молитву и вдруг воскликнул:

— Аль фатиха!

Все мужчины в молитве воздели руки к небесам, про себя начали читать слова молитвы. Женщины со двора Эстенгера принимались вопить, кто ради приличия, кто действительно в горе бил себя руками по голове, кто по груди, кто удивленно по коленям. С появлением свежих сил плакальщиц, вопли и плачи, раздаваемые из дома покойного, десятикратно усилились. У изголовья покойного, завернутого в белый саван, забрызганного каплями крови, в полуобморочном состоянии страшно вопили его жены, дочки. Они в истерики до крови царапали себе лица, косили волосы, из корней вырывая копнами, порывались рвать на груди застежки и царапать ее. Близкие родственницы из женщин пытались как-то останавливать и успокаивать их. Они на некоторое время успокаивались, но через некоторое время с новой силой начинали надрывно выть, скулить.

В небольшом горном селении, свитом на южном склоне, как гнездо горной ласточки, в расщелине горной долины, историческая страница тысяча девятьсот девяносто девятого года открылась с этого печального события.

Керим, сын Гаджи, когда его старший брат умер по вине Эстенгера, а старшая сестра была им опозорена, решил ему вынести такой смертный приговор, от которого содрогнулась земля. Два дня он не выходил из дома, вынашивая это страшное решение.

Керим знал, что Эстенгер с весны до конца осени спал у себя на втором этаже с открытыми окнами. В этом глухом селении его жизни уже никто не угрожал, он никого не боялся, ни откуда не ждал угрозы. А для Керима пробраться по ветвям грушевого дерева, растущего под окном его спальни, были сущие пустяки. Его больше тревожило другое, чем вооружиться: ружьем одностволкой, отцовским кинжалом, опасной бритвой или топором. Ружье после выстрела загремит, его выдасть, кинжал в гостиной вист слишком на заметном месте, опасной бритвой орудовать сам боялся, остается топор, ему привычное орудие. «Топор, так топор». На нем и остановился. Ночью, когда с его видения в селении все легли спать, он еще раз вышел к дому Эстенгера, проверил: окно его спальни было открыта, и оттуда раздавался размеренный храп его враг.

Когда Керим выходил за порог своего двора, время перешло далеко за полночь. Страха он не чувствовал, только сердце быстро-быстро застучало, на висках пульсировала кровь, был какой-то драйв. «Главное, в последнюю минуту не паниковать и бить наверняка» — успокаивал он себя. Только вот он долго не мог пристегнуть к себе топор, наконец догадался — топорище засунул за поясной ремень с левого бока, чтобы вытащить было сподручнее.

В спальню Эстенгера он пробрался без единого шороха. Только он долго привыкал к темной комнате. Противная дрожь в теле не давала ему долго сосредоточиться; слегка кружилась голова, перед глазами крутились темные круги. Керим стал у изголовья спящего. Из его рта разило спиртным, он страшно, противно храпел, не чуть ли захлебываясь. Перед его глазами стали глаза умирающего старшего брата, в ушах были слышны стоны сестры из-под бычьего тела Эстенгера в колхозном складе. Он размахнулся топором, чувствуя, как с хрустом его лезвие врезалось в его голову. Не чувствуя себя, ударил второй третий раз. Бросил топор и спрыгнул со второго этажа в соседский огород и убежал. Не помня, куда…

Думы о муже, который связался с бородатыми людьми из-за бугра, которые иногда воровато появлялись к ним по темным ночам, их речи о «джихаде», чистом исламе, кавказском Имамате, огромное количество денег, которые они с собой приносили, не давали и сегодня, без грустных и тревожых дум, спокойно ложиться спать жене Эстенгера. Она вязала теплые шерстяные носки, из глаз на ее худые руки беспрерывно падали капли горячих слез.

Она, почувствовав какую-ту тревогу, вдруг вскинула глаза. В это время в селении часто отключали электрический свет, поэтому в коридоре горела керосиновая лампа. Между створками приоткрытых дверей в комнате, где спал ее муж, перед ее глазами замаячила какая-то тень с каким-то предметом в руках. Она, как стала, так и остолбенела с недовязанным носком, нанизанным на спицы. Она, пытаясь закричать, приоткрывала рот, но она не слышала своего голоса. Когда в комнате мужа, услышала возню, резкий режущий хруст костей и захлебывающееся мычание, он потеряла сознание и упала.

Она не помнит, когда она очнулась. Но когда с керосиновой лампой вошла в спальню мужа, то, что увидела там, довело ее до шокового состояния. Она дико закричала и выбежала в коридор.

Какие же страсти разгорались в селении, предшествовавшие этой казни? Что могло случиться, чтобы подросток, растущий без отца, взял на свою душу такой грех? Что стало с его старшим братом? Где и в каких обстоятельствах Эстенгер обесчестил старшую сестру Керима? Нельзя ли было ей как-то избежать этого позора?

У Заремы последнее время все складывалось не так, как она этого ожидал. Отец работал старшим следователем в отделе внутренних дел района, когда его старшим группы милиционеров отправили в мятежнюю Чечню. Через несколько месяцев с командировки вернулись все милиционеры, кроме его отца, сказали, пропал без вести. Тогда Зареме было пятнадцать лет, в этом году исполнилось восемьнадцать. Самому старшему брату в этом году исполнилось шестнадцать лет, он болел неизлечимой болезнью, был прикован к постели. У них в семье были еще два брата: Керим тринадцати лет и Расул пяти лет. Мама в том году слегла в постель, долго хворала, худела изо дня в день, ее три раза отвозили в районную больницу на лечение. Врачи ставили то один, то другой диагноз, при виде Заремы стыдливо отводили глаза, говорили, ее надо отвезти в Ростов на срочное и дорогостоящее лечение. За несколько месяцев болезнь скрутила маму так, что на нее страшно было смотреть. Когда обострялась болезнь, она от боли кричала так, что, куда бы Зарема не убежала, ее преследовал ее дикий крик. Мама к весне скончалась. Ее тихо и скромно похоронили.

На поминки матери зарезали быка. Мясо и на оставшуюся муку в чанах в тендыре испекли хлеб, раздали сельчанам. После похорон матери в семье, если наскребешь, самое большее, на три оставались припасы. Отца она перестала ждать. Без отца, матери как дальше жить с больным братом, она не знала. Она понимала, что что-то все-таки надо предпринимать.

Реформы, навязанные советскому народу из Москвы, разрушили налаженную систему сельского хозяйства, которое какм-то образом обеспечивало селян. Совхоз переименовали в колхоз, колхоз в какой-то ГУП, а потом в МУП. Видно было, как из этого хозяйства растаскивали трактора, машины, хлебоуборочные комбайны. В конце-концов директором МУПа назначили Эстенгера, недавно вернувшегося с тюрьмы.

Через родстенников он каким-то образом уговорил Зарему, и отправил ее на летние отгонные пастбища скота дояркой. Зарема по выходным дням с ночекой приходила и навещала братьев. С собой то приносила несколько мером муки, то простоквашу, то, если припадет, сметану, сливочное масло. Так и жили, без помощи, без поддержки, без опоры. С перестройкой и войной в Чечне люди страшно изменились: стали злыми, жадными, отчужденными. У всех были свои беды, свои семейные проблемы, так что с лишним куском хлеба ни с кем не делились, на чужое горе особо не откликались. Зарема поняла, что ей не на кого надеяться, кроме на своих сил.

Тем временем здоровье больного брата изо дня в день ухудшалось, он таял на глазах. Сельский врач посоветовал срочно отвезти его в больницу и уложить там. В селении не было автомобилей, кроме Эстенгера. В селении и не было телефона, мобильные телефоны только-только появлялись в городах и то у самых богатых людей. Зарема несколько раз с просьбой отвезти брата в районную больницу обращалась к Эстенгеру в его офис. Тот как только увидит Зарему, бесстыдными глазами начинал шарить по ее не по-девичьи пышной и высокой груди, полным спелым губам, плоскому животу, смазливо, не скрывая своих грязных мыслей, разглядывал с ног до головы, как блудливый кот, языком облизывал свои похотливые губы, смачно цокал.

Зарема, как только видела эти бесстыжие глаза, по лицу поплывали краски, она стыдилась, она злилась, она не знала, куда себя деть. От злости бросая искры из глаз, горделиво приподняв подбородок, она с чувством достоинства уходила прочь. Как только переступала порог своего дома, она не сдерживая слезы, чтобы не услышал брат, в сеновале падала всем телом на сено лицом вниз и ревела.

А Эстенгер до порога своего кабинета сопровождала Зарему мстительными и бесстыжими глазами, про себя повторяя: «Горделивая дочь Гаджи, посмотрим, до каких пор ты продолжишь бодаться рогами! Настанет тот день, когда я лишу тебя этих рог! Это время уже не за горами». Он летом, под разными предлогами часто с друзьями выезжал на летние отгонные пастбища. То проверить скот, какое он дает молоко, как он нагуливает жир, то на отстрел волков. Но причина была одна — Зарема, ее красота.

Особенно, когда выпьет, Эстенгер часто вспоминал Зарему, тосковал по ней, называл ее ласковыми именами, готовь был упасть на колени перед ее ногами. Когда с ней вдруг встречался лицом к лицу, по-кошачьи облизывая губы, говорил шепотом:

— Пять минут… пять минут будь моей, все мои денежные сбережения, «крутящиеся» в банках, гурты овец, стада коров и быков, все мои машины будут твоими, красавица!

— Пошел вон, блудливый кот! — как дикая кошка, шипела Зарема.

Эстенгер, улыбаясь, наступал.

— Убирай, пока цел! Я нанялась к тебе работать на ферме, а не твоей беззащитной рабыней. Уйди от греха подальше, а то я ненароком могу проткнуть тебя вилами! — защищаясь, загораживалась от него вилами.

Зарема, с одной стороны, не знала, что делать с угасающим от болезни изо дня на день братом, с другой стороны по каждому поводу досаждающим ей председателем унитарного предприятия. Это было единственное место, после того, как в районе развалились ковровые фабрики, где для голодных братьев можно было зарабатывать кусок хлеба. И этот трудный хлеб последнее время из их горла вытаскивал Эстенгер.

Зарема знала, что давно, еще до ее рождения между ее отцом и бывшим председателем их колхоза была вражда. Мать на ее вопросы отвечала уклончиво. У сельских женщин гордость не позволяла ей спрашивать, а родственники отмалчивались.

Оказывается, враждовать стали их деды. Отец Гаджи работал начальником НКВД района, а отец Эстенгера работал председателем колхоза. Из селения в район поступило анонимное заявление, что председатель колхоза украл в горах от работников РАЙФО много скота. Среди скотников нашелся человек, который показал укрытый скот. После проверки отца Эстенгера сняли с работы, его осудили и сослали в Сибирь и там скончался.

После этого случая Эстенгер вместе с семьей переселились в Дербентский район, оттуда переселились в восточную Сибирь на нефтяные промысли. С началом перестройки оттуда он с семьей вернулся в родное селение очень богатым и амбициозным. Не успели сельчане оглянуться, как Эстенгер прибрал селькохозяственное предприятие села к своим рукам.

Через некоторое время и сельский мечеть прибрал к своим рукам. Имамам мечети назначили его племянника, который получил духовное образование на Ближнем Востоке. Вокруг Эстенгера и его племянника увивалисись молодые ребята со всего их округа. Не чути ли в каждую пятницу в мечети устраивали мавлиды, зикры. На религиозной почве в мечети между собой переругались мусульмане тарикатитского и салафитского толка. Верх одержали тарикатисты. Но не успели в селении улечь страсти, как через несколько дней на самую красивую площадку возле села на тяжелогрузных автомобилях стали завезти строительный материал и в течение года воздвигнули самую красивую мечеть в районе и имамом мечети назначили племянника Эстенгера. Туда сперва стягивалась молодежь из их округа, через некоторое время на пятничную молитву на дорогих машинах в мечеть стали съзжаться молодые ребята в тюбетейках со всего района и близлежащих районов.

Эстенгер стал самым уважаемым человеком в районе, его боялись, к нему тянулись, с ним стали искать дружбу бизнесмены, имамы мечетнй, руководители района, знатные чиновники республики.

Чем известнее становился Эстенгер, тем больше его презирали, ненавидели многие люди в селении. С известностью, богастсвом к Эстенгеру стали приходить самоуверенность, вседозволенность, жестокость, нетерпимость. Каждый день он кого-нибудь обижал, унижал просто так, ради забавы. В своем гневе он ни перед кем не останавливался, для него не существовали ни какие авторитеты. Он мог смертельно обидеть и немощного старика, и уважаемого человека в селении, и женщину, и девушку, и ребенка.

К Зареме в горы отправили вестового, что состояние брата резко ухудшилось, что он в любое время может умереть. Нужно было брата срочно отправить в районную больницу. Сестра с вествым пришла в селение к больному брату. Когад она увидела, как за одну неделю сдался брат, у нее сердце облилось слезами. Она хаотично думала, что делать. Все молодые ребята, да и семьи, на которые она надеялась, занимались отходничеством: кто на заработки уехал в Ставропольский, Краснодарский края, кто в Москву, кто В Левашинский район своей республики, убирать капусту. У кого займешь деньги в долг, чтобы нанимать автомобиль в другом селении. А когда перед ее глазами становились наглые глаза Эстенгера, его похотливый рот, она дрожала от негодования. А когда смотрела на доверчивые впалые глаза больного брата с черными кругами вокруг них, его впалые щеки, высушенные до костей руки ноги, пожелтевшее лицо с резко выступающими скулами, от боли темнело в глазах. Зарема о чем-то думала, вынашивала какие-то мысли, бессознательно бросая взгляд то на одного, то на другого, то на третьего брата. Она тихо накинула шаль на плечи, пытаясь ни с кем из братьев не встретиться глазами, прикрыла за собой дверь и вышла на улицу…

Время было к обеду. На переулках села из сельчан никого не было видно — все были заняты летними полевыми работами, сенокосами, прополкой в огородах, садах. В конторе унитарного предприятия кроме Эстенгера тоже никого не было. Он тоже где-то копошился в хранилище сельхозяственных продуктов.

Керим еще дома заметил, что сестра задумала что-то ужасное. Он незаметно последовал за ней. А когда вдруг он увидел, как она, оглядываясь по сторонам, с украдкой заходит в складское помещение, где Эстенгер принимает своих гостей, у Керима затрепетало сердце, заработало так, что вот-вот вырвется из его груди; он задышал быстро и тяжело, тело задрожало, в ушах появился свист. Керим вслед за сестрой незаметно проскользнул в складское помещение.

Сперва в темном складском помещении Керим ничего не видел. От волнения в груди он ничего не слышал и мало что осознавал. Со временем к темноте привыкли его глаза, сознание протрезвело. Вдруг до его ушей стал доходить чье-то тяжелое, прерывающееся дыхание и глухие стоны его сестры. Время от времени эти стоны сопровождались ее надрывным плачем, глухим мужским шепотом, чмоканьем, охами и вздохами.

— Гадина! — тихо заплакала сестра. — Зачем ты рвешь мое платье? Как, в чем я выйду из этой могилы. Мучитель! — из-под навалившегося на него Эсненгера с трудом, не хватая воздуха плакала сестра.

— Озолочу! Озолочу, красавица! Только люби меня, люби! — от нануги задыхался Эстенгер. — Нет! Так тебе и надо, бесценная дочь Гаджи! Расслышав, что у моего ненавистного врага Гаджи есть дочка на выданье, еще такая красавица, — захихикал Эстенгер, — забросил все дела в Сибири и устремился к тебе. Я буду любить и ласкать тебя столько, сколько мне хочется… Давно в объятиях не держал молодую женщину и не пробовал молодую кровь! Знал бы я, что ты так хороша, ты двно ласкала бы меня в моей постели… Когда твой папа работал следователем в районной милиции, он выше себя никого не видел. Лишил меня места председателя колхоза, конфисковал все богатства, весь скот, а меня осудил и отправил в Сибирь. Слава Великому Аллаху! Он свел меня там с умными людьми, они научили меня уму-разуму.

Вдруг у Заремы из сердца вырвался такой душераздирающий крик, что задрожали стены склада.

Керим упал на гору зерна, глотая слезы, с головой зарывался все дальше и дальше, чтобы не слышать стоны и крики сестры.

Он вздрогнул, как от удара жерди по голове, вскрикнул, пал на колени. Только теперь до сознания Керима стало доходить, зачем, с какой целью его сестра прошла границы порога этого страшного места. Он от стыда и горя весь покрывался испариной. Разгребая зерно рукам, он зарывался все дальше и дальше, до самого пола. И там его преследовали стоны и плачи сестрыю. Еще раз вскрикнул, встал и пулей вылетел из складского помещения на улицу…

Из складского помещения, затравленно оглядываясь по сторонам, выходила Зарема. Глаза ее были полны слез, по лицу поплыла алая краска, она пыталась прикрыть их концом шали. Платье на ней было страшно помято, на груди и руках разорвано. Она еле двигалась на неслушающихся ее ногах. Через мгновение за ней, как вороватый кот, вышел и Эстенгер…

Навстречу им один из его помощников приводил арбу, запряженную быками.

— Вот вам и гужевой транспорт! — издевательски засмеялся за спиной Заремы Эстенгер, — лучшего этого транспорта вам не найти.

Заремы пригнала арбу к себе во двор. Усилиями братьев постелили в нем пастель, перенесли брата. Она вместе с Керимом направились в сторону райцентра. Но было поздно. Они только успели довезти брата до районной больницы. Врач успел зафиксировать только смерть. Больной умер на руках плачущей сестры и брата…

С высоты селения, расположенного на высоком холме левого берега Рубас-чая люди заметили возвращающуюся в селение арбу. Впереди арбы, понуро опустив голову, шел Керим, а за арбой, вся в слезах, то и дело спотыкаясь о камни, шла Зарема. Лицо ее было бело, как мел, волосы распущены, шаль длинной змеей с крыльями тянулась за ней. Когда арба подпрыгивала на камнях, выбоинах на дороге, из-под одеяла вдруг выглядывало бледно-матовое лицо усопшего. Глаза его были открыты, как будто последний раз прощался со знакомыми с детства местами. Сестра то и дело, отворачиваясь от его стеклянного взгляда, поправляла одеяло.

Хоронили его всем селом. На следующий день после похорон брата Керим убил Эстенгера…

Об убийстве председателя сельхозпредприятия весть до райцентра дошла очень быстро. Сельчане не успели еще оглянуться, как три милиционера в милицейской машине прикатили в селение. Они быстро осмотрели место убийства и орудие убийства. Керима арестовали у себя же во дворе. Когда увидел милиционеров, направляющихся к нему, он никуда не убежал, даже не пикнул. Сам направился прямо к ним и сел в автомобиль. За братом, вся в слезах шли сестра, младший брат, за ними родственники, сельчане, любопытные, искатели острых ощущений.

По тому, как обращается Керим к милиционерам, видно было, что он просит их разрешить прощаться с сестрой и младшим братом. Те согласились. Он вышел из машины, стал перед сестрой на колени, обнял их и тихо прошептал: «Я все знаю… Ты пошла на это… ради брата. Ты богиня! Я люблю тебя и никогда, никогда не забуду! Ты береги себя и брата, я обязательно вернусь! Прощая, родная!» Пряча свое заплаканное лицо за рукавом пиджака, побежал и сел в автомобиль.

Сестра упала на колени и навзрыд заплакала:

— Прости меня, мой милый, ласковый брат! Я не могла поступить иначе… Пусть его на том свете бог рассудит… бог…

Автомобиль на большой скорости умчался в сторону районного центра. За ним потянулись два столба густой серой пыли. Она долго стояла на дороге, не рассеиваясь. Вдруг ее закрутил откуда-то нагрянувший ветер. Она столбом крутилась на одном месте, потом устремилась на сестру и младшего брата Керима, то падая, то вставая, побежавшими за милицейским автомобилем.

1999 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.