Опасное отцовство

Опасное отцовство

Прибыв в Санкт-Петербург, я первым делом дал знать о себе великой княжне, и каково же было мое удивление, когда я узнал, что именно ее стараниями и интригами наш полк был возвращен в столицу...

Я сижу за своим рабочим столом в родовом замке и настороженно оглядываюсь – не стоит ли кто у меня за спиной, скосив глаза в мою рукопись. До чего же взрывоопасный материал эта бумага, исписанная моими незатейливыми заметками. Мне осталось дописать еще две-три страницы, после чего мои мемуары будутпомещены в бутыль и надежно запаяны там. Затем в стене замка будет сделано углубление, куда я помещу эту бутыль, и надежный каменщик замажет его особым раствором, который схватится в два дня, а не ранее чем через сто лет начнет понемногу осыпаться, пока не опадет полностью, обнажив заветную бутыль для любознательных потомков. Каменщик сказал мне, что секрет этого состава был передан ему отцом, который работал во дворце короля Фридриха и выполнял не менее деликатные поручения подобного же свойства. Что ж, мне не остается ничего иного, как положиться на его рассудительность и порядочность. Итак, я продолжаю.

Началась самая тревожная, волнительная и восхитительная часть моей русской жизни. Изобретательная Фикхен находила такие неожиданные уловки и предлоги для наших свиданий, что нам удалось сохранять наши отношения в тайне в течение всего времени, что они продолжались. Она даже распустила слух о моем якобы отъезде из Санкт-Петербурга домой, что в моем положении было мне, конечно, на руку.

Фикхен окончательно рассорилась с мужем, и он из вредности время от времени посещал ее в ее спальне (видимо, советы врачей пошли ему на пользу или же какая-нибудь из придворных шлюх проявила достаточно терпения, как об этом говорил наш полковой врач, и помогла ему избавиться от его детской болезни). Ни сам он, ни Фикхен удовольствия от этих посещений не получали. Впрочем, сказанное не совсем верно: он-то получал некое извращенное удовольствие от того, что у Фикхен его визиты не вызывали ничего, кроме омерзения. Однако она терпела его, поскольку, как я теперь понимаю, его редкие посещения супружеской спальни идеальным образом вписывались в тот план, который умница Фикхен уже в то время держала в голове.

Прошло несколько упоительных месяцев, и свидания вдруг прекратились. Впрочем, Фикхен давала о себе знать, присылая мне неподписанные весточки, в которых извинялась за занятость и обстоятельства, делавшие наши встречи пока невозможными. Она просила меня проявлять терпение и ждать, ждать, ждать...

Откровенно говоря, ожидание стало уже утомлять меня, да и моя верная Якобина слала из Риги нетерпеливые письма. К тому же поступали вести из дома, из Боденвердера: обстоятельства там складывались так, что требовалось мое присутствие, в противном случае я мог лишиться родовой собственности. Я подал начальству рапорт об отпуске и снова принялся ждать – теперь уже решения военного ведомства, но тут случилась записка от Фикхен, которая приглашала меня в Петергоф. Я со всем энтузиазмом оседлал коня и поскакал туда в предвкушении встречи.

Фикхен за те несколько месяцев, что я не видел ее, слегка раздобрела, движения ее стали более плавными и замедленными – она окончательно перестала быть той девочкой-подростком, какой я помнил ее.

– Ну, что, мой верный рыцарь... – сказала она. – Знаешь ли ты, зачем я тебя позвала, любезный мой барон Мюнхгаузен?

Я лишь недоуменно смотрел на нее, понимая, что ее вопросы не требуют ответа.

Она дала мне знак следовать за нею, и я пошел по парку, где каждое деревце, каждый кустик были аккуратно выстрижены и росли на своем месте. Вскоре мы оказались перед высоким забором, который, однако, препятствовал лишь доступу на огороженную территорию, но сквозь широко посаженные доски было прекрасно видно, что происходит за ним.

А за ним происходило вот что: на лужайке перед летним павильоном стоял стул, а на нем сидела дебелая баба, кормившая грудью младенца. Я снова удивленно посмотрел на Фикхен – по ее лицу гуляла улыбка.

– На что я тут должен смотреть? – спросил я.

– На нашего с тобой Пауля, – сказала она.

Мы с ней всегда говорили только по-русски, и тут она тоже не отошла от нашего правила, но имя произнесла на немецкий манер – Пауль.

Удивлению моему не было предела. Что это еще за Пауль? И почему «наш»? Но я не хотел показаться несообразительным, а потому просто стоял и смотрел на женщину с младенцем.

– Наследник российского престола, – добавила к сказанному Фикхен.

Я перевел взгляд на нее – и мне все стало ясно как божий день. И ее исчезновение в последние месяцы, и ее требование ждать, и ее нынешняя полнота...

– А теперь ты должен уехать, – сказала Фикхен. – Возвращайся в свой Боденвердер. Мы больше не увидимся. Но мне будет приятно знать, что ты помнишь обо мне.

Она оглянулась через плечо, потом на мгновение прижалась ко мне всем телом, отпрянула и исчезла за незамеченной мною ранее калиткой в высоком заборе. Я увидел сквозь щель, как она подошла к женщине с младенцем, что-то сказала ей, а потом скрылась в павильоне.

Больше я ее никогда не видел. Лишь изредка доходили ко мне слухи о моей возлюбленной, из которых я достоверно знаю, что знакомство с бароном Мюнхгаузеном не прошло для нее бесследно. Эта череда бесчисленных романов, не принесших ей счастия... Это бессчетное число любовников, в которых она искала равных мне... и не нашла. А иначе зачем бы ей было перебирать их одного за другим? Иначе для чего бы ей было заводить при себе должность «degustatrice», исполняемую долгие годы одной из ее фрейлин?[2]

Через месяц на мой рапорт был получен ответ, коим ротмистру Иерониму Карлу Фридриху барону фон Мюнхгаузену разрешался отпуск на полгода.

Сборы мои были недолгими – уже через час я скакал в Ригу за моей верной Якобиной, а спустя некоторое время мы с ней вдвоем добрались до моего родового замка, где жили и умирали поколения Мюнхгаузенов.

В Россию я больше не вернулся. Прожил в счастии и согласии с Якобиной, предаваясь воспоминаниям о приключениях, коих хватило бы и на десять жизней. И вот уже догорает огонь в моей лампаде. Пять лет назад я похоронил Якобину, а месяц назад пришла весть из Петербурга о кончине Фикхен. Потом пришли новые вести – о том, что наследник приказал выкопать из могилы тело Петра Третьего, скончавшегося желудочной коликой в 1762 году, и похоронить рядом с новопреставленной императрицей. Чтобы его родители, не ужившиеся на этом свете, на том – покоились вместе.

Эх, Пауль, Павел, Павлуша, если бы ты знал, что этот фимозный истребитель крыс не был твоим отцом, как не был и мужем твоей матери. И если твоя мать допустила его несколько раз до себя, то для того лишь, чтобы ты, неразумный, мог законным образом именоваться Павлом Петровичем, хотя на самом деле ты – Павел Иеронимович и останешься таковым до конца своих дней, сколько уж их отвел тебе Господь. Но, боюсь, этой тайны не узнаешь ни ты, ни твои ближайшие потомки. Что ж, я не в обиде... Я знаю себе цену и не очень дорожу мнением глупцов.

Я щедро разбросал свое семя в России. Не щадил себя ни на поле брани, ни в любовных схватках. И если ты, мой любезный читатель, приглядишься, то наверняка в лицах многих своих современников сумеешь увидеть мои черты. Уверен, что не только внешнее сходство передал я по наследству, но и благородные свойства характера моего, мою смекалку, мою рыцарскую отвагу, мою честность, правдивость и искренность. И если ты знаком с кем-то честным и порядочным, то с немалой долей уверенности могу сказать, что в нем течет моя кровь.

За давностью лет не будет нескромностью с моей стороны назвать имена некоторых из дам, которые оказали мне честь и, нарушив клятву верности своим супругам, раскрыли мне свои чресла и понесли семя мое, хотя и не продолжили мой род: ведь эти мои потомки носят чужие имена. Но я знаю, что это имена достойнейшие, они не запятнают моего семени, как мое семя не бросит тень на эти имена, кои называю без трепета.

Принимала меня в своем петербургском доме госпожа Хлестакова[3], чей муж находился в длительной отлучке.

Незабвенная госпожа Метинская клялась мне в вечной любви. Ее муж – видный чиновник, и я питаю надежду, что моему семени будет оказана весомая поддержка, за его будущее здесь я не опасаюсь – жду выдающихся политиков и ораторов.

Почтила меня своим вниманием помещица Ноздрева, приезжавшая в Санкт-Петербург с каким-то прошением.

Госпожа Шире-Новски, лежа в моих объятиях, убеждала меня, что хотя ее муж и иудейского происхождения, но, крестившись, стал русаком гораздо больше любого природного русака и бьет поклоны об пол пуще любого православного.

Осчастливила меня своим вниманием госпожа Пруткова, муж которой, как говорили в светских салонах, обладал несомненным литературным даром.

Не могу не помянуть и слоноподобную градоначальницу, которая наверняка понесла от меня. Надеюсь, что эта моя ветвь отличится на чиновничьем поприще.

Я уже упоминал четырех милейших дам, жен достойнейших господ по имени Ле Онтье, Пучков, Куроловов, Сученко; эти благородные особы, оставив мужей, проходивших, как они мне говорили, по одному ведомству, пустились на мои поиски и нашли меня перед кровопролитным сражением с турками. Внимательный читатель, конечно, не забыл этой истории. Не сомневаюсь, что и они произвели на свет потомство, хотя и носящее сии прекраснейшие фамилии, но, безусловно, и наделенное моими добродетелями.

Не забыть упомянуть моих потомков из сельца Дорожкино, которые наверняка не вечно будут прозябать в крепостном своем состоянии – кто-нибудь из них определенно громко заявит о себе.

Не буду утомлять читателя перечислением всех имен, поверьте мне на слово: им несть числа – сладострастным, любопытствующим, алчным, ненасытным, прекрасным и неизменно влюбленным. Как несть числа и моему потомству – правдивейшему из правдивых, благороднейшему из благородных, не запятнавших себя ни воровством, ни мздоимством и никакими другими пороками, как не был запятнан ими и я.

Хочу, однако, предупредить тебя, мой любезный друг, от скороспелых выводов. Если ты начитался господ Распе и Бюргеров и успел на основе их жалких писаний составить обо мне известное мнение, то боюсь, что и выводы твои могут быть ошибочными, боюсь, что ты в каждом врале и мошеннике будешь видеть моего потомка. Нет и еще раз нет! Ты уже убедился, прочтя мои мемуары, насколько правдив и честен был барон фон Мюнхгаузен. На сем кончаю. Мне несут бутыль, в которую я сейчас запаяю рукопись, каменщик уже готовит специальный раствор, которым будет замазан тайник в стене замка, куда я помещу мою заветную бутыль. Прощай, мой читатель, и до встречи в грядущие времена...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.