Родопис

Родопис

Три тысячи лет назад. уже существовала любовь! Она существовала – и, тогда, по-видимому, жилось хорошо, ибo за невозможностью обесценить свою красоту, по крайней мере, было можно обессмертить свою память, воздвигнув монумент, стоивший целого города.

В настоящее время кидают камнем в куртизанку, когда она разорит какую-нибудь дюжину любовников. А в Египте три тысячи лет назад, куртизанка, чтобы воздвигнуть себе великолепное ложе, разоряла целую страну. Все вырождается!..

Всем известна жизнь Эзопа, первого баснописца, жившего за пять с половиной веков до Рождества Христова.

Эзоп родился в Фригийском городе Амфиуме, и, был, невольником то ли греческого философа Ксанфа, то ли богатого, Самосского купца, Иадмона. Последний сделал для Эзопа то, чего первый, не смотря на свой ум сделать не мог ? он освободил его. Мы тотчас скажем при каких странных условиях. Философы Греции приобретали известность, великими изречениями, напыщенными громкими словами; Эзоп взял более скромный тон, а был не менее их известен. Он заставил говорить животных и неодушевленные предметы, чтоб научить людей быть добродетельными и исправить их от недостатков и пороков. Слава о его мудрости распространилась по всей Греции и в соседних странах. Крез, царь Лидийский, призывал его ко двору. Цари Вавилона и Мемфиса принимали его с большим почетом. Возвратившись в Грецию, он не понравился дельфийцам за свои упреки, касавшиеся их личности и особенно за басню – «Брошенные палки», направленную против них. Раздраженные обидным сравнением, они низвергли его с Гиампейской скалы[1].

Каким бы философом ни был Эзоп, заявивший, что, «приближаясь к царям, им должно говорить только приятные речи», – он не знал, как это доказала его смерть,– что не менее опасно оскорблять народ.

Вот почти слово в слово то, что говорит об Эзопе Лафонтен, а его рассказ, заимствованный из сочинения греческого монаха, по имени Плануда, которому мы обязаны собранием басен знаменитого фригийца, – точен…

Только в одном случае он неправ, когда со слов Плануда, он представляет Эзопа существом отвратительно безобразным от природы, которая, одарив его прекрасным умом, произвела его на свет уродливым и безобразным, едва похожим на человека, совершенно лишив его дара слова.

Тогда как, напротив, один ученый XVII века, Мезирианц, близко знакомый с древностью, доказал, что Эзоп, не будучи идеалом красоты, подобно Антиною,– был не хуже всякого другого, и что, умея мыслить, он выражался получше многих.

Это доказывается тем, что он имел честь или счастье быть любовником той знаменитой куртизанки, имя которой носит этот рассказ, и которая за собственный свой счет воздвигла одну из пирамид Мемфиса,– так дорого ценились её прелести и ласки,– и одну ночь разделяла ложе с царем Египта Амазисом… То была единственная неверность, за которую Амазиса могла упрекнуть его супруга. Но когда Родопис знала и любила Эзопа, она, подобно ему, была меньше, чем ничто… Она была невольница!

Родившаяся во Фракии, она пятнадцати лет была похищена лесбосским пиратом, привезена на остров Самос и продана Иадмону, хозяину Эзопа, – того самого Эзопа, который за свой ум и веселый нрав уже начинал приобретать расположение своего господина.

Родопис была восхитительно прекрасна, и по этому была куплена Иадмоном…

Этот купец очень любил хорошеньких женщин. Но была еще и другая причина этой купли.

Хотя Иадмон и не думал быть философом, он был не глуп. Он хотел на опыте увидеть, может ли человек, вроде Эзопа, поучающего себе подобных, при случае вести себя лучше их?..

Эзоп

Эзоп был вместе с Иадмоном на рынке невольников, на котором была выставлена Родопис. Крик восторга, вырвавшийся у фригийца при виде молодой фракиянки привлек на нее внимание Иадмона, и у него зародилась первая мысль, сравнительно маккиавелиевского плана, исполнение которого мы увидим.

– На самом деле, сказал он, – эта девушка восхитительна. У тебя Эзоп, хороший вкус. Я ее куплю. Сколько стоит?

– Две тысячи золотых монет.

– О! две тысячи– много! Полторы тысячи!

– Ни гроша меньше.

– Ну, я беру ее. Она мне нравится.

И Иадмон прибавил сквозь зубы: «и Эзопу тоже!»

В то время как ее торговали, краснея от гнева и стыда за свою наготу,– так как и невольницы и невольники выставлялись на. продажу совершенно голыми, – Родопис, со сдвинутыми бровями, ярким взглядом, оставалась безмолвной и неподвижной как статуя.

– Ты ее приведешь ко мне, – закончил Иадмон, отдавая пирату кошелек, содержавший в себе часть суммы, за которую была куплена девушка.

– Теперь она ваша, господин, – сказал Эзоп, – так что совершенно бесполезно, чтоб эта бедная девушка была жертвой всех алчных взглядов.

И не дожидаясь ответа Иадмона, он набросил на фракиянку кусок материи, взятой им у пирата.

Справедливо! совершенно справедливо!.. – проговорил Иадмон. – Так как она теперь моя, то бесполезно… Что значит иметь прислугой человека с чувством… Этот Эзоп обо всем думает!..

Раньше чем через час Родопис была уже в жилище Иадмона, который велел ее одеть в великолепные одежды.

На самом деле, прекрасная фракиянка очень нравилась Иадмону; приближающаяся ночь не могла пройти без того, чтобы он не воспользовался своими правами над нею. Эзоп вздыхал.

Но его. тайная печаль перешла в радость, когда Иадмон, обернувшись к нему, сказал:

– Эзоп, я хочу дать тебе поручение.

– Какое господин?

– Эта фракиянка, без сомнения, прекрасна, но что значит красота без добродетели! Прежде, чем она будет мне принадлежать, для меня было бы приятно, если бы ты развил, если возможно, способности Родопис… Если только возможно… потому что если нечего развивать…

– Да– да, господин! Или физиономия Родопы очень обманчива, или в ней есть много…

– Ты полагаешь? Тем лучше! И так ступай, мой милый, поговори с ней… заставь ее говорить… научи, развей ее… Научи ее полюбить своего господина прежде, чем ему принадлежать. Слышишь, Родопис, если ты сумеешь воспользоваться уроками моего верного Эзопа, ты будешь для меня не простая невольница… Я, быть может, сделаю тебя свободной, как намерен сделать то же, для назначаемого тебе профессора. Короче… заслужите оба мою благосклонность и… больше я не скажу ничего… вы не будете раскаиваться!

Иадмон после этих слов удалился, оставив вместе Эзопа, которому было еще только тридцать лет, и молодую девушку.

Смотря на него она хохотала.

– Чему вы смеетесь? спросил он, восхищенный в тоже время тем, что поручение его расстроило.

– Тому, – отвечала она, – что если вы намерены заставить меня любить этого старика, которого золото сделало моим господином, то вы меня удивите.

«О! о! – подумал Эзоп,– а она с душком!»

– Однако… – сказал он вслух.

– Никакого «однако» нет, – возразила Родопа. – Я буду ему повиноваться… если буду вынуждена… но никогда не полюблю его. Подумал ли он о том, что встревожило вас там… в палатке пирата?.. Если б я и полюбила кого-нибудь, так человека, который имел бы сострадание к моему стыду… В таком случай, это был бы не он!

Эзоп чувствовал как сильно билось его сердце.

«Она признательна», – подумал он.

Родопис продолжала:

– И разве Иадмон молод или красив?.. Разве он доказал мне одно из самых благородных чувств?.. Разве рабы любят своего господина?..

«У неё есть ум, – подумал Эзоп.– Ум, сердце, красота, и я откажусь от обладания таким сокровищем!.. Ни за что!»

Ловушка была поставлена искусно, и Эзоп влетел в нее по уши, не смотря на свою мудрость.

После полупризнания, сделанного ему Родопой, естественно уже увлеченный ею,– где было ему взять силы, даже угадывая хитрость Иадмона, чтоб уничтожить эту западню своим поведением?

Однако, нисколько дней он боролся; нисколько дней он старался победить свою страсть…

Но они бывали постоянно одни…

Она была так прекрасна!..

И когда он говорил ей, для исполнения своей обязанности, об Иадмоне, столь добром и великодушном…

– Ты мне надоедаешь, – отвечала она с гримаской.

Какая ошибка, надойдать хорошенькой девушке, когда, по-видимому, стоить только захотеть, чтоб развлечь ее…

Наконец, однажды вечером, Эзоп открыл свою любовь Родoпе.

– Так что же? – сказала она.

После этого ответа могло случиться только то, что случилось. Увы! наши влюбленные не предвидели той печальной развязки, которая разрушила их счастье!..

Ничего не подозревающие, они c самого первого дня, в который была предоставлена им видимая свобода находились под надзором шпионов, наблюдавших за каждым их движением.

Когда после самых сладостных минут, проведенных ими, под безмолвной сенью дерев темного сада, они возвращались, обнявшись, в свое жилище,– на пороге встретил их Иадмон, который как будто их поджидал.

Беспокоиться пока было нечего; Иадмон часто ожидал таким образом их возвращения с прогулки употребленной ими без сомнения, для того, чтоб потолковать о своих постоянных обязанностях. Они поспешили разъединить слишком нежно сжатые руки.

Но Иадмон проговорил насмешливым голосом:

– Ну-с, господин Эзоп, мудрый Эзоп, добродетельный Эзоп, так то ты проводишь в жизнь свои правила? За добро ты платишь злом. Я тебя считал своим сыном. Более гуманный, чем Ксанф, у которого я тебя купил, я не только обещал не продавать тебя, но даже дал слово сделать тебя свободным. В благодарность за мою доброту ты обольщаешь невольницу, вверенную твоим попечениям… Ты крадешь принадлежащие мне ласки… Что ты ответишь?.. Какого наказания заслуживаешь ты за свою измену?..

Пораженный Эзоп склонил голову.

Родопа стояла гордая, спокойная, улыбающаяся.,.

Можно было сказать, что счастье, которое она вкусила, давало ей смелость противостоять гневу господина.

Этот последний, по прежнему насмешливо, продолжал:

– Ну, я доведу испытание до конца, чтоб доказать тебе как ничтожна твоя мудрость… Ты любишь Родопу? Я отдаю ее тебе. Ты на ней женишься.

Родопа радостно вскрикнула; Эзоп испустил восклицание, вовсе не имевшее того же смысла. Как ни был он увлечен прекрасной фракиянкой, перспектива быть навеки связанным с нею не очень льстила его воображению .

– Только, – продолжал Иадмон, – ты останешься моим рабом. Это меньшее наказание за твое преступление.

Женатый и раб! Наказание было слишком строго… Эзоп упал.

– Умилосердитесь, господин!.. – прошептал он.

– А! а! – зубоскалил Иадмон. – Ты просишь милости?.. Ты предпочитаешь свободу своей возлюбленной. Для тебя прелестная Родопа, это не очень то честно! Но что ты хочешь, хотя он меня глубоко оскорбил, я не хочу его обезнадеживать… Покончим же Эзоп, ты не будешь мужем твоей красавицы… Ты будешь свободен… Ты свободен с настоящей минуты… Но Родопа заплатит за вас обоих… Завтра один из моих приказчиков отправляется в Египет; он возьмет с собой Родопу, и там продаст ее. Выбирай, Эзоп: ты раб с нею… или свободный без неё?

Родопа, бледная, смотрела на еще более бледного Эзопа. На что он решится?

Страшная борьба происходила в душе фригийца.

Иадмон сказал ему правду, что докажет, что его мудрость дым: или из любви он должен приговорить себя к вечному рабству, он, которой мечтал на свободе странствовать по свету,– или по рассудку, он пожертвует женщиной, которой cию минуту клялся в нежности и привязанности…

– Выбирай! – повторил Иадмон. – Свободный без нее или раб с нею?

– Свободный!.. – пробормотал Эзоп.

– О! – вскрикнула фракиянка уничтожая своего любовника презрительным взглядом.

И ничего не прибавив, повернулась к нему спиной и удалилась.

Иадмон был восхищен. Он отмстил по-своему, заставив, так сказать, мудреца выказать себя эгоистом и трусом, как самый обыкновенный смертный. Он сдержал свои обещания.

В тот же вечер в кармане у Эзопа была отпускная.

На другой день Родопа плыла на корабле в Египет.

Когда она оставляла дом Самосскего купца, он сказал ей насмешливо:

– Ну, моя милая, ты быть может ошибалась, отвергнув старика ради молодого человека.

– Я была права, гордо ответила фракиянка, – потому что узнала, что ни старый, ни молодой, оба ничего не стоят. Отныне я никого не должна любить ни молодого, ни старика.

В это время в Саисе царствовал сын Псамметиха II Амазис,– царствование которого, если б о нем не говорили арабские историки, можно бы считать за басню.

Унаследовав после своего отца трон, этот государь превзошел его великолепием и великодушием. Кроме 14.000 прислужников, состоявших при дворце со времени Псамметиха, Амазис держал еще две тысячи офицеров и восемь тысяч лакеев, которыми он увеличил свою прислугу, получив престол.

Он каждый день надевал новое платье; он ни разу не садился на одну и ту же лошадь, и жил только год во вновь построенном дворце…

Одежда, которую надевал он хотя бы на час, дорогой скакун, на котором он съездил в храм Юпитера или Дианы, дворец, в котором он прожил час,– все это становилось собственностью его офицеров, фаворитов, знатных вельмож и придворных, которым он это дарил.

Однако, эти одежды и дворцы были не малоценные вещи. Десять тысяч человек были непрестанно заняты выработкой материй для одеяний царя и женщин его сераля. По этому можно судить о громадном числе тех, которые употреблялись на постройку великолепных и многочисленных зданий, назначавшихся для его жительства. То были обширные и роскошные дворцы, где самый драгоценный мрамор, самая изысканная живопись, самая дорогая мебель и даже драгоценные камни были употребляемы в дело, чтоб жилище соответствовало пышности хозяина.

Дарить всё это богатство царю ничего не стоило, и чего бы ни стоила вещь, он более не смотрел на нее как на свою, как только он уже имел ее.

Амазис, в сущности обладал только двумя вещами, которых он не уступил бы за все троны, за все сокровища мира.

То был Нубийский лев, чудный лев с голубыми глазами, который оберегал его день и ночь и который в то время, когда царь отдыхал, никому не позволял к нему приближаться. Этот верный и бдительный страж, прибавляют арабские историки, был подарком одного знаменитого мага, который предупредил Ама– зиса, что ему угрожает убийство и что единственное средство его избегнуть, – никогда не раздаваться со львом с голубыми глазами.

Второе, что Амазис ценил более, чем обладание своим обширным государством, была его супруга Гермонтия; и Гермонтия заслуживала всей нежности царя. Независимо от физической красоты и ума, способных победить и пленить сердце, – она питала к Амазису такую глубокую привязанность, что в первые годы супружества, боязнь не быть любимой или видеть разделяемой любовь, которой она была, по её мнению, одна только достойна, заставила ее потерять рассудок. По счастью рассудок возвратился и она нашла в царе полную взаимность, которой заслуживало такое ясное доказательство любви. Хотя Амазис имел многочисленный и отборный сераль, но ни одна из заключенных в нем красавиц не имела права похвастать, что когда либо получила от него поцелуй.

Две тысячи женщин, ни больше, ни меньше, были осуждены ради одной и жить и умереть девственницами.

Это должно было принести Амазису несчастье. Было невозможно, чтоб рано или поздно, раздраженные презрительным пренебрежением эти две тысячи сердец не сделали его жертвой слишком постоянной верности.

Зимой Амазис жил в Саисе, летом – в Мемфисе, великолепном городе лежащем при входе в ту обширную песчанную равнину, которую впоследствии назвали равниной мумий, вследствие многочисленных гробниц, найденных там, и на севере которой возвышаются пирамиды. В этом то городе находился храм бога Аписа иди Озириса, представляемого черным быком имеющим белое пятно. В Мемфисе же находился пресловутый лабиринт или дворец царей, о котором говорит Геродот, и который был построен одним из фараонов в память о победе над одиннадцатью враждебными царями…

Но возвратимся с Амазису, а затем к Родопе.

Между прочим, как царь, Амазис был лицом очень странным, тем, что англичане называют эксцентричным, – со своим безграничным великодушием, со своей верностью одной женщине, обладая двумя тысячами.

А этот лев с голубыми глазами, как товарищ ночи…

Но каков бы он ни был, подданные его боготворили.

Раз в неделю, во время своего пребывания в Мемфисе, он в сопровождении небольшой стражи, отправлялся на одно из прелестнейших мест города и там,– как позже Людовик Святой под дубом,– Амазис творил суд и расправу под сикоморой. То было славное время, когда сами цари управляли правосудием!

Однажды, по окончании судилища, когда он намеревался возвратиться во дворец, вдруг, невольно, Амазис испустил крик удивления, которому толпа отвечала, как эхо, при виде предмета, упавшего перед ним с неба.

Типичные египетские сандалии tatbeb

Эта вещь была tatbeb[2], по-нашему – туфля, а в небе еще парил орел, который выпустил ее из своих когтей, почти прямо над головой царя.

Где этот орел взял tatbeb и почему он выпустил ее, как будто нарочно, на дороге Амазиса? Вот что было необыкновенно.

Не менее удивительны были крохотные размеры означенной вещи. По положительным уверениям серьёзных историков эта туфля, белая с золотым рисунком,– имела десять сантиметров длины и четыре ширины.

Кому принадлежала восхитительная ножка, надевавшая эту туфлю?

– Я узнаю! я хочу знать! – говорил сам с собой Амазис, поднявший ее собственными руками и пожирая своими благородными очами, переворачивая ее в своих руках, как будто ожидая найти где-нибудь тайну её происхождения.

О, бренность человеческой мудрости! При одном только виде туфли, Амазис, добродетельный Амазис, влюбился в незнакомую девушку или женщину.

Эта женщина или девушка была ему необходима!

* * *

В тот же день он повелел, чтоб во всем Мемфисе и его окрестностях было объявлено, чтоб та, у которой орел унес tatbeb, немедленно явилась в его дворец.

Эта tatbeb, причина пылкого и внезапного восхищения Амазиса,– принадлежала Родопе. Привезенная в Египет и проданная одному богатому жителю Навкатриса, милях в двенадцати от Мемфиса, однажды утром она купалась в Ниле в обществе молодых девушек, таких же невольниц, как и она; в это время орлу, пришли охота похитить одну из tatbeb прекрасной фракиянки и отнести ее царю. Царь, который после этого происшествия не спал целую ночь, что вовсе не доставляло удовольствия его супруге, очень хорошо заметившей, что супруг её не совсем в своей тарелке…

Она с беспокойством расспрашивала его о причине.

– Дорогая Гермонтия, – отвечал он ей довольно сухо, – у меня две тысячи женщин, до которых, чтоб не обидеть вас, я никогда не коснулся даже пальцем; прошу вас, оставьте меня в покое, когда случайно, мне придет в голову каприз. В настоящую минуту меня занимает не вопрос любви, а вопрос искусства. Будьте откровенны и скажите, много ли найдется ног, которым будет в пору эта туфля?

Сказав это, Амазис снял с своей груди крохотную туфлю.

Царица пожала плечами.

– Во всем Египте не найдется ни женщины, ни девушки, которой была бы она впору, – вскричала она.

– Хорошо! – возразил царь; – если не в Египте, то в Италии, Греции, в Персии, в Индии – пусть ищут везде эту ногу: я хочу ее видеть! Если я должен употребить всё мое время, если я буду вынужден разослать всех моих служителей по всему свету отыскивать её… Её найдут и вместе с туфлей доставят мне её хозяйку…

Царица вздохнула, но ничего не возражала; она поняла, что будет не только неловкостью, но быть может даже неблагоразумием с её стороны, противиться капризу своего супруга.

Между тем, четыре или пять тысяч послов отправились во все стороны не только в Мемфисе, но на двадцать лье в окружности.

Сидя на колесницах, запряженных двумя быстроногими бегунами, эти герольды, с вожжами в одной руке, с рожком в другой, останавливались, на каждом месте, в каждом городе, в каждой деревне и там, сыграв блистательную Фанфару, чтоб собрать толпу и привлечь внимание, они три раза, звучным голосом, провозглашали царскую прокламацию.

В Навкатрисе, один из этих герольдов остановился как раз против того дома, в котором жила Родопа. Перед домом ее хозяина Манефты.

Манефта был мужчина лет сорока, довольно красивый, очень, как мы сказали, богатый, – имевший слабость к красивым женщинам, как Иадмон. Средства ему позволяли; он покупал всех женщин, привозимых пиратами из чужих стран на городской базар; он был умен и добр, он обращался с ними не как с невольницами, а как с равными, великолепно одевал их и с утра до вечера давал им полную свободу.

Родопа, одно из последних его приобретений, была предпочитаема им другим. К несчастью в ту эпоху, когда он купил ее, – недели за две до того времени, о котором мы говорим, – довольно важное нерасположение принудило его не иметь женщин и Манефта только незначительными ласками доказывал прекрасной фракиянке тот нежный интерес, который она ему внушала.

Накануне того дня, в который орел похитил одну туфлю Родопы, наш навкатриец, почувствовав себя лучше, потребовал новую невольницу к себе. Если он еще не мог доказать ей насколько она ему нравится, он по крайней мере мог ей сказать свою оценку.

Родопа была около своего господина, когда звук трубы раздался на улице, предшествуя этим словом медленно произносимым герольдом:

«Именем Амазиса, любимица богов той женщине или девушке, богатой или бедной, свободной или рабе, у которой орел похитил одну из talbeb приказ немедленно явиться в Мемфис во дворец царя. И несчастие, беда и проклятие тому, кто бы он ни был, кто по своему желанию воспротивится исполнению приказанмя Амазиса, любимца богов.»

Манефта знал об этом происшествии; достаточно любопытный, он с поспешностью заставил себе рассказать историю пропажи туфли Родопы; еще герольд не кончил,– готовясь начать снова,– как, обратясь к фракийке, черты которой выражали удивление, смешанное с радостью; он оказал ей:

– Ты слышала?

– Да.

– Что ты хочешь делать?

– Повиноваться царю. Немедленно отправиться в Мемфис.

И она направилась к лестнице; Манефта удержал ее. Он был бледен.

– Итак, – возразил он, – ты оставляешь меня без со– жаления? Однако, я был к тебе добр. Я хотел быть еще добрее… Если ты уйдешь, то быть может не возвратишься…

Она ответила презрительном жестом.

– Ну, я и не возвращусь!..

– Но я уже любил тебя.

– А я никогда не полюбила бы тебя… Прощай!

И она скрылась.

Со стороны Манефты было безумием хоть минуту думать, что он мог бы воспротивиться желанию своей невольницы. Приключение Родопы, случившееся с ней в то время, когда она купалась в Ниле, – проникло в квартал богатого навкатрийца. Когда прекрасная фракиянка появилась на пороге дома своего господина, ей не было нужды говорить, тысячи голосов закричали вместо неё герольду: «Вот она! Вот та, у которой орел похитил tatbeb!»

Родопис. С картины Дж. Фредерика Уоттса, 1868 г.

Восхищенный посланный Амазиса, надеявшийся получить хорошее вознаграждение за выполнение поручения подал руку молодой девушке, которая пробиралась сквозь толпу, почтительно раздвигавшуюся перед нею и помог ей взойти на колесницу.

Лошади помчались как стрела.

Менее чем через два часа Родопа была в Мемфисе во дворца царя.

Амазис не спал и вторую ночь, следовавшую за тем днем, в который орел уронил перед ним таинственную туфлю.

В это время он едва ли съел полкуска поджаренного пирога с медом и выпил рюмку белого мареотического вина с фиалковым букетом.

Бессильно лежа на своем ложе, в одной из самых отдаленных комнат своего дворца, с глазами устремленными на tatbeb, лежащeю пред ним на столе из порфира, он шептал:

«О дорогая, обворожительная ножка, увижу ли я тебя? Моя рука, уста мои неужели не коснутся тебя, как они могут касаться этого куска кожи, служившего тебе покрышкой? О дорогая, обворожительная ножка! быть может, ты принадлежишь не простой смертной! Увы! твоя божественная форма удостоверяет в этом. Ты принадлежишь богине: быть может Минерве или скорее Венере, Венере Арсиноэ, которая некогда царила в этой страна. Орел похитил эту туфлю не на земле, а на небе. Но в таком случай, богиня! если мне невозможно узнать и любить тебя, к чему дозволила ты этому орлу бросить страсть в мою душу?… Нет! Это невозможно. Ты не желала, чтоб я был на веки несчастлив!.. Напротив, этот подарок, сделанный от твоего имени, есть залог твоей будущей ко мне благосклонности… Арсиноэ! Арсиноэ! явись! я люблю тебя!.. Я люблю тебя и ожидаю!»

Это походило на сумасшествие! Если б нога, которой принадлежала туфля, запоздала еще нисколько дней, – Амазис совершенно потерял бы голову. Но вдруг на дворе дворца раздался звук трубы, игравшей победу… Он обещал ему хорошую вещь…

Счастливый, служитель, нашедший Родопу, предстал пред царём.

– Ну? ? спросил послёдний задыхающимся голосом.

Вместо всякого ответа посол положил на порфировый стол дружку tatbeb, упавшей с неба.

Амазис радостно вскрикнул.

– Через месяц, – сказал он, – я оставлю этот дворец; через месяц он будет твой.

Жохер распростерся перед ним: Амазис сравнивал туфли. То была настоящая пара. Он проговорил:

– Как ее зовут?

– Родопа.

– Где ты нашел ее?

– В Навкатрисе.

– Она хороша собой?…

– Как звезда,

– Хорошо.

Царь ударил особенным образом в тэмбр; на этот зов явился Имбульд, управитель его удовольствиями. Ибо таков был этикет, что ни в каком случае царя нельзя было беспокоить: ни одна женщина, кто бы она ни была, исключая царицу, не могла явиться перед ним иначе, как будучи введена Имбульдом.

– Через час, Имбульд, – сказал царь,– ты приведешь Родопу.

Почему через час, когда ничто не мешало царю увидать ее тотчас же?

Но следовало позаботиться о туалете фракиянки Не думаете ли вы, что Амазис, царь Египта, потомок фараонов и сын Псамметиха, мог бы принять женщину которая предназначалась для его объятий, в той самой одежде, которой она обязана щедротам первого встречного?…

Между тем прибытие женщины с туфлей, произвело во дворца некоторое впечатление.

Две тысячи женщин Амазиса взволновались. Возможно ли, чтоб роса любви, в капле которой им постоянно было отказываемо, должна обильным потоком излиться на презренную чужестранку?… В серале уже было известно, что Родопа фракиянка.

Не менее этих женщин скорбела царица. Она явилась к царю.

– И так, – сказала она, тоном печального упрека,– это решено: вы хотите дать мне соперницу?…

– На один раз!.. – возразил царь, не смея смотреть на Гермонтию, ибо в глубине сердца он чувствовал, что делает ошибку, ошибку относительно своей законной жены и относительно своих двух тысяч наложниц… Наконец ошибку относительно самого себя, до сих пор по принципу следуя супружеской верности.

– На один раз говорите вы?.. – с горечью возразила царица.

Амазис сделал нетерпеливое движение.

– Ну, я верю… я верю вам, – возразила Гермонтия. – Но чтоб совершенно успокоить мою встревоженную нежность, дайте мне клятву…

– Какую?

– Поклянитесь Изидой, что эта женщина проведет только ночь, одну только ночь на вашем ложе…

Царь размышлял. Но он решил, что эта клятва будет уздой самой страсти, в случай, если обладание желаемым предметом даст этой страсти опасное развитие.

Как бы ни была мила Родопа фракиянка, долго любить ее было бы ниже достоинства великого государя.

– Клянусь, сказал он.

– Достаточно!

И Гермонтия удалилась более спокойная, хотя не менее печальная.

«Дурная ночь скоро проходит, – думала она. – И после дождя бывает вёдро».

Отданная Имбульдом на руки женщин, состоявших на службе при гинекее или серале, Родопа, лишенная своих одежд, сначала была вымазана ароматическими маслами, и её волосы облиты драгоценными ароматами. Затем на нее надели платье. То было не платье, а скорее сотканное облако, сжатое в талии пурпурным пояском, оставлявшее открытыми во всей их величественной наготе ее грудь, плечи и руки.

На голову ей надели род шлема из золота, форма которого напоминала собою птицу с распущенными крыльями, ее руки были покрыты браслетами из ляпис-лазури; в уши ей вдели гигантские золотые кольца, украшенные изумрудами.

Потом ей подали туфли; но все были слишком длинны и широки. Ея крохотная ножка плясала в них не достойных ее туфлях.

– Я пойду босая, – сказала она.

Невольницы раскричались. Но Имбульд велел им молчать. Привыкший жить среди женщин, Имбульд понимал их с полуслова. Родопа из кокетства хотела явиться пред царем с босыми ногами, сохраняя таким образом для него удовольствие надеть на неё туфли. Сверх того здоровье прекрасной фракиянки не могло пострадать от её милого каприза. Гинекей был невдалеке от царских покоев, и галереи, которые вели к ним, были покрыты циновками.

Амазис ожидал Родопу в своей спальне.

Тогда уже как начинала спускаться на землю ночь. Родопа была введена в спальню царя, и, по его приказанию, рабы зажгли лампады, висевшие на золотых цепях между колоннами и задернули окна тяжелыми пурпуровыми занавесами.

Как только Имбульд, предшествуя Родопе, сказал Амазису: «О царь, любимец богов, Родопа здесь!» – Амазис встал.

Он внимательно и до мелочей рассматривал ее.

С опущенными глазами, в скромном и вместе с тем гордом положении: с скромностью подданной перед своим государем, с гордостью женщины, стоящей перед своим любовником,– Родопа не шевелилась.

Наконец по знаку повелителя Имбульд и рабы удалились.

Амазис подошел к Родопе и посадил ее на кресло из слоновой кости. Потом он взял принесенные сюда туфли, и прекло– нив колена, дрожа от сладости замедленного прикосновения к маленьким ножкам фракиянки, он надел одну за другой.

Она улыбнулась.

Он заметил эту улыбку.

– Да, – сказал он, – Амазис, царь царей, служит тебе как раб. Что ты дашь ему, Родопа, взамен его забот?

– Такое наслаждение, какого он не вкушал никогда, и подобного которому он никогда не испытает! – гордо возразила Родопа.

Последствия доказали, что она больше чем сдержала свое обещание.

Шесть часов прошло с того времени, как Амазис и Родопа остались вместе, ночь близилась уже к своему концу… Вскоре солнце должно осветить Мемфис…

Солнце!

А царь поклялся, что прекрасная фракиянка проведет с ним одну ночь, одну только ночь!

Одну только ночь! Но почему эта ночь не может быть продолжительнее прочих ночей? Настанет день… Пускай настанет! Для Амазиса и Родопы продолжится ночь…

Следовало только пожелать… А они желали.

Амазис позвал невольника.

– Эти лампады тухнут… Оживи их!

Раб повиновался. Он снова наполнил ароматным маслом бронзовые чаши, и заменил обуглившиеся светильни новыми.

– Хорошо! Принеси сюда ужин!

Амазис мог бы сказать «завтрак». Правда, ночью не завтракают, а ужинают.

Подали ужин. Роскошный ужин щедро орошенный винами Финикии и Греции.

– Оставьте нас! – приказал царь.

Стол уставленный блюдами, чашами, амфорами, цветами, исчез…

– Я люблю тебя Родопа, – сказал Амазис.

– Царь, я люблю тебя, – ответила она.

И так продолжалось три ночи и два дня,– два дня смешались с тремя ночами, или лучше сказать, два дня с этими тремя ночами составили одну в шестьдесят часов.

Истинно ночь царственной любви.

Супруга и две тысячи наложниц Амазиса были на сто верст от истины. Но опять-таки точный закон этикета египетского двора воспрещал проникать в спальню царя ранее того, как он изъявит желание встать.

И так, потому что он не встал, потому что под предлогом, что для него не существует дня,– он продолжал покоится на ложе. Каждые шесть часов он посвящал нисколько минут на то, чтоб приказать зажечь лампады и подать ужин.

– Но нет причины, чтоб этому был конец! – проговорила царица.

– Эта чужестранка – волшебница!.. – кричали две тысячи наложниц.

– Да, – подтверждала Гермонтия, – это волшебница! Совершенно неестественно иметь такую маленькую ногу, как у неё… Это демон, овладений душой и телом моего супруга! Дорогой Амазис, мы тебя больше не увидим!.. Или, когда увидим, если это продолжится, – что останется от тебя – призрак! Несчастье! несчастье!

– Несчастье! несчастье! – повторяли две тысячи женщин.

Если б это имело конец! Все имеет конец, даже ночи царственной любви.

Прошло шестьдесят часов; утром Амазис позвал своих комнатных слуг, вел им открыть окна спальни и оделся…

В это время, в соседней комнате, Родопа, вспомоществуемая эфиопскими невольницами, также одевалась.

Когда туалет ее был окончен, ее привели к царю, который сказал ей с оттенком нежности и быть может сожаления, умеренного величием.

– Родопа, мы с тобой больше не увидимся. Но прежде чем расстаться я должен отплатить тебе за то счастье, которым ты меня дарила. Я даю тебе три милости. Говори, чего ты желаешь?

– Прежде всего, о царь, свободы, – ответила фракиянка. – Я невольница Манефты из Навкатриса.

– Ты более не невольница! Дальше?

– Потом, если боги будут столь милосердны, что дозволят мне прожить довольно долго, чтоб выполнить мой проект, – я прошу права воздвигнуть на песчаной равнине, близ  пирамид Гермеса и Псамметиха I-го, третий, подобный им монумент на мой счет, который будет носить мое имя.

Амазис иронически наклонил голову.

– Ты, кажется, забыла, – сказал он, – что для того, чтоб построить подобную гробницу, мало быть царем, то есть существом которому боги вручили все могущество и все богатство… а ты…

– Я женщина без богатства и власти. Ты заблуждаешься царь! Мое могущество, против которого ничто не устоит, здесь… и здесь…

Родона постепенно касалась пальцем своих уст, еще влажных от поцелуев, своих очей, еще полных страстности. Она продолжала:

– Что касается моего богатства… признай что смертная, имевшая счастье провести 60-часовую ночь с Амазисом, царем царей, – с того времени может одним взглядом осчастливить не только мужчин этой страны, но даже мужчин всех стран, которые почтительно принесут золото к ее ногам.

Амазис поклонился. Все охотно соглашаются с рассуждением, которое льстит суетности.

– Действительно, отвечал он,– если рассматривать вещь с этой точки зрения, я признаю, что от тебя зависит вскоре иметь громадное богатство. И так, я позволяю тебе выстроить пирамиду возле пирамиды Гермеса и Псамметиха I-го. Какой же ты желаешь третьей милости?

В кедровом ящике, около Родопы, возвышался голубой лотос. Коснувшись его пальцем, Родопа скромно проговорила:

– Позволение сорвать и сохранить этот цветок в воспоминание твоей благосклонности…

Физиономия Амазиса осветилась самой ласковой улыбкой. Удовольствоваться цветком за шестьдесят часов сладострастия– это было и восхитительно, и грациозно, и ловко…

– Так как он тебе правится,– возьми его, сказал царь.– Но завтра он перестанет существовать. Вот другой, который не завянет, – другой, – помни, – если когда-либо твоя жизнь будет в опасности, тебе будет достаточно прислать его ко мне, чтоб моя рука распростерла над тобой покров спасения.

Проговорив эти слова Амазис отделил, сломив ветку, от золотой вазы удивительно сделанный цветок и подал его Родопе.

– И это еще не все, – прибавил он. – Царь не довольствуется тремя милостями, из которых одна заключается в подарке двух цветков, – он простирает далее свое великодушие к женщине, которую он любит. Я тоже хочу помочь тебе в постройка пирамиды. Следуй за Имбульдом; он проведет тебя к Мозуаху, моему казначею, который даст тебе во сто раз больше золота, чем может поместиться в твоих туфлях. Прощай!

И в последний раз подарив улыбкой предмет своей прихоти, царь удалился.

Туфли Родопы были очень малы, но когда они были сто раз погружены в царскую сокровищницу и вынимаемы наполненными, то в ней образовалась очень заметная пустота.

Нужно было двух человек, которые снесли бы эту массу металла в колесницу, которая отвезла Родопу в Навкатрис, где в тот же день она купила великолепный дворец.

И угадайте, кто был первым любовником Родопы, который в виде золотых слитков положил второй камень для ее пирамиды? Второй потому, что первый был дан Амазисом.

То был Манефта, весьма еще довольный получить за эту цену благосклонность той, которая три дня назад была его невольницей.

Едва прошло пять лет, и Родопа уже обладала почти всей суммой необходимой для постройки пирамиды.

Она рассчитала верно; её любовное приключение с Амазисом произвело шум. Сначала весь Египет доставлял ей любовников; затем настала очередь других стран…

Каждый день из Греции, Италии, Персии, Китая появлялся в Навкатрисе какой-нибудь любопытный путешественник, желавший насладиться восхищением при виде прелестей этой женщины, из любви к которой могущественный царь, изменив порядок природы, заставил ночь продолжаться шестьдесят часов.

Еще год или два, и куртизанка, успокоившись на лаврах, могла бы дать приказание начать постройку своей гробницы.

Обожаемая при жизни; уверенная, что после смерти она упокоится, как царица, под массой гранита и мрамора… Какое настоящее и какая будущность для дочери бедного фракийского рыбака! Ибо таково было происхождение Родопы. Отец её был рыбаком в Адере.

И все таки не смотря на все благосостояние, Родопа часто бывала задумчивой. Часто, утром, проснувшись и созерцая из окна своего дворца далекие небеса, или гуляя вечером одна по тенистым аллеям своего сада, она часто о чем-то вздыхала.

Чего же не доставало ей?

Мести.

Кому она хотела мстить? Кто оскорбил ее?

Если вы забыли, то она помнила.

То был Эзоп; она хотела отмстить ему.

«Увидеть его… наказать… и умереть!..» – думала она.

Но увидит ли она его? Зная о его наклонности к путешествиям, она надеялась, что он приедет в Египет. Начинался шестой год… Она теряла надежду

То была с ее стороны ошибка. Однажды, богатый вавилонянин Агзер, только что прибывший в Навкатрис, первой заботой которого было представиться прекрасной куртизанке, сказал ей:

– Я путешествовал с одним господином, который говорил мне о тебе.

– Как его зовут?

– Эзоп.

Фракиянка прыгнула к вавилонянину.

– Ты путешествовал с Эзопом?

– Да, и даже был очень рад, потому что это человек ученый. Он был в большом уважении в Вавилоне.

– А что он говорил обо мне?

– О! Ничего, чего бы не знал весь свет. Это преимущество знаменитостей интересовать малейшими подробностями их жизни.

– Ну?

– Он говорил, что ты была невольницей вместе с ним в Самосе, у одного купца, по имени Иадмон.

– Потом?

– Всё. Разве он мог мне сказать больше этого?

– А где он теперь? – спросила Родопа после некоторого молчания, не ответив на вопрос Агзера.

– В Мемфисе, при дворе царя.

– Хорошо. Я тебе очень благодарна.

Итак, Эзоп говорил о ней. Он, стало быть еще думает о ней. Но после того, что некогда произошло между ними, он не осмелится явиться в тот город, где она живет.

Нужно, чтоб он явился.

Необходимо даже, чтоб он явился к ней, в ее дворец.

Нисколько месяцев тому назад, она купила арабского невольника, по имени Безелеэль, которого она сделала своим кравчим.

Этот невольник был необыкновенно красив; куртизанка заметила это, и не раз замечала она, что когда он думал, что она не наблюдает за ним, он стоя сзади нее и скромно наливая вино в золотую чашу, которую она подавала ему через плечо, обнимал ее взглядом, который должен бы был ее сжечь, если б, по ремеслу, она не была несгораемой.

Родопа призвала Безелеэля в павильон, возвышавшийся по средне сада, где она имела привычку отдыхать во время жаркого дня.

Она полулежала на диване. Одежду ее составляла туника из белого газа, украшенная черными перлами, которая как облако обвивала её прелести, не скрывая их.

В одной руке она держала ветку нимфеи, в другой лист папируса, на котором было начертано нисколько строк по-гречески.

Безелеэль вошел, и против воли испустил крик восторга.

– Что с тобой? – сказала Родопа.

– Я жду приказаний госпожи, – пробормотал колено– преклонный невольник.

Но она, рассматривая его с странной улыбкой, и дотрагиваясь до его лба концом своей ветки, спросила:

– Так ты находишь меня прекрасной?

Он задрожал.

– Отвечай, я тебе приказываю. Ты находишь меня прекрасной, и любишь?

Подняв тихо голову, он коснулся губами цветка, который не был отдернут.

То был ответ…

– И так, – продолжала Родопа,– будь проворен, благо– разумен и ловок, и я сделаю для тебя в действительности то, о чем тебе могло только сниться. Ты видишь эту записку?

– Да, госпожа.

– Она адресована к одному фригийцу, Эзопу, который находится в настоящее время при дворе в Мемфисе. Я хочу, чтоб ты сегодня же отправился в Мемфис. Я хочу, чтоб ты сегодня же говорил с Эзопом. Я хочу, чтоб сегодня же ты привел его сюда. Ты слышал?

– Да, госпожа.

– Ну?

– Живой или мертвый, сегодня фригиец Эзоп будет здесь.

– Хорошо… Возьми колесницу и двух лучших моих коней. Я жду! Ступай. Вот это тебе… Но не дари ему все свои поцелуи; оставь для меня…

Опьяневший от любви и надежды, Безелеэль поднял цветок, который бросила ему Родопа и исчез из павильона.

Через нисколько минут он мчался по дороге в Мемфис.

Уже восемь дней Эзоп был при дворе Амазиса, обращавшегося с ним со всем уважением, какое принято оказывать мудрецу, который поучает и забавляет. Ибо Эзоп, – и это было одно из немалых его достоинств,– имел дар преподавать нравственность под пленительной формой; его басни, которые рассказывал он, были на столько драматичны, что их не уставали слушать.

Он шел с царской аудиенции, когда один из дворцовых служителей уведомил его, что один человек, только что приехавший из Навкатриса, желает передать ему какое то поручение.

Из Навкатриса! поручение от Родопы! Что могла она ему сказать?

Следуя благоразумию, Эзоп должен бы отклонить принятие посла, но мы знаем, что в действиях своей жизни большинство тех, которые упражняются в философии, управляются не рассудком.

– Где этот посланник? – спросил он.

Отыскали Безелеэля.

Он передал фригийцу письмо. Письмо это заключало в себе следующее:

«Я тебя ненавидела; но я счастлива, а счастье делает благосклоннее; я тебе простила. Когда ты так близко, неужели ты откажешься пожать руку той, которая любила тебя одну минуту.»

Родопа

Эзоп колебался снова. Тайный голос говорил ему, что прощение Родопы – ложь, что это письмо – ловушка.

Но Безелеэль, который не переставал смотреть на пего, пока он читал письмо, видя его нерешительность, сказал:

– Родопа плакала от радости, когда ей сказали, что ты в Мемфисе, Эзоп.

– Правда? – возразил последний. – Она плакала от радости?

– Да. Но если ты отвергнешь её просьбу, эта радость превратится в ярость, и я буду первой жертвой. Из жалости ко мне, если не из дружбы к ней, едем!

Можно извинить его слабость; Эзоп более не упорствовал.

– Я следую за тобой, – сказал он.

Родопа приняла своего первого любовника в самой великолепной зале своего дворца. Как только он переступил порог этой залы, куртизанка встала с кресла из слоновой кости, на котором она отдыхала и направилась к нему, сияющая, обольстительная от радости.

– Привет гению! – сказала она,– привет Эзопу!

Потом она взяла его за руку и посадила на такие же кресла, рядом с собой.

Тотчас двенадцать арфисток, стоявших вдоль стены, заиграли праздничную песнь, тогда как двадцать танцовщиц исполняли вокруг своей госпожи и ее гостя танец, выражавший радость.

Время от времени инструменты замолкали; танцовщицы становились неподвижными.

Тогда, как будто по волшебству, во всех концах дворца, на дворе, в саду раздавался крик, испускаемый тысячью голосов: «Слава и долгие дни, Эзопу!

Принц, склоняющийся под тяжестью своего золота, не лучше принимался куртизанкой.

Эзоп покраснел до самых ушей.

– Довольно, довольно, – говорил он Родопе.

– Почему? – отвечала она. – Тебе воздают только почести, которых ты достоин. Это гораздо менее того, чего домогаются цари, когда удостоивают отдохнуть в бедном доме куртизанки.

В бедном доме. Эзоп находил Родопу скромной. Роскошь её дворца спорила с роскошью дворца Амазиса.

Концерт и танцы, перемешивавшиеся с восклицаниями, продолжались около часа. Фригиец начинал находить, что довольно.

Наконец Родопа сказала:

– Не хочешь ли, Эзоп, разделить мой скромный обед?

– Охотно. Тем более охотно, что я завтракал очень рано…

Родопа ударила три раза в ладоши; арфистки и танцовщицы удалились, сменившись толпой нубийских и эфиопских невольников, внесших громадный стол, уже сервированный, который они поставили среди залы.

Мясо всякого рода, рыба всех сортов, горы пирогов, горы фруктов, – тут было чем накормить целую армию.

« Если это называют скромным обедом, – подумал Эзоп, – каковы же большие пиршества? Она немного хвастает, но я поступил бы неловко, если б стал критиковать это чрезвычайное изобилие, которое так кстати.

И фригиец весело сел за стол, за которым вел себя как следует мудрецу, т. е. ел и пил отлично, он особенно воздал должное пальмовому вину… Великолепное вино! Он похвалил его Родопе.

– В погребах у меня сто бочек этого вина, – отвечала она. – Оне все в твоём распоряжении. Всё, что здесь, принадлежит тебе, Эзоп.

– Всё? – повторил он с особенным ударением.

– Всё, – отвечала она, не опуская глаз перед пламенным взглядом своего гостя.

Дело в том, что пары пальмового вина отуманили голову Эзопа, расположенного вполне воспользоваться гостеприимством своей прежней любовницы. Всякие сомнения совершенно исчезло в нем. Очевидно, что Родопа не питала никакой неприязни к прошлому; доказательством служило её поведение. к чему он будет вспоминать о том, что она забыла?

К тому же она так прекрасна! прекраснее, чем прежде!

Как будто проникая в мысль фригийца, Родопа приблизилась к нему и сказала:

– Не хочешь ли прогуляться со мной по саду?

– С тобой – всегда и везде! – с живостью воскликнул он.

Она взяла его под руку, как в Самосе у Иадмона; они сошли по мраморной лестнице, прошли широкую галерею и очутились в саду. Была ночь; одна из тех ночей Египта, светлых и чистых как воды священного Нила. В саду воздух был наполнен ароматами цветов. Несколько минут они молча прогуливались, без сомнения Родопа ждала, чтоб Эзоп начал разговор, а Эзоп чувствовал какую то неловкость, какое то смятение…

Влияние воздуха освежило его мозг. Он боялся западни. Готовый сказать этой женщине, некогда так оскорблённой им,– «Я люблю тебя!» он страшился, что вдруг она, прекратив ломать комедию, воскликнет: «А я тебя презираю!»

Но нет, при повороте в одну аллею, когда Родопа склонила к нему свою головку, чтоб защитить лицо от прикосновения одной ветки, – Эзоп напечатлел на этом лице поцелуй.

Она не рассердилась. Напротив. Она оставалась наклоненной, отдаваясь поцелую. Лед был разрушен.

«Люблю тебя, – прошептал он. … _

«Люблю» – прошептала куртизанка.

И второй, третий, десятый поцелуи были даны и взяты.

Но удерживая свою нежность.—

– Войдем, – сказала она.

– Войдем, – повторил он.

Не целую же ночь было оставаться в саду.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.