Империя

Империя

Было одиннадцать часов вечера; Империя принимала ванну перед тем как лечь в постель.

То была столь же богатая, сколь прелестная куртизанка ХV века. Прекрасная по природе, она обогатилась разоряя самых знатных итальянских, французских и германских вельмож.

В это время она была в Констансе, императорском города, где должен был собраться собор по назначению Людовика XII, короля Франции и Максимилиана I Германского императора, чтоб свергнуть с папского престола слишком желчного Юлия II.

Но понятно, что Империя не занималась политическими вопросами. Она явилась в Констанс потому, что он был наполнен кардиналами, архиепископами и прелатами, которые, беря пример с папы, пользовались наслаждениями любви и роскоши, как им хотелось.

В тот вечер, когда начинается наш рассказ, Империя, будучи несколько больной, велела запереть свою дверь для всех посетителей. У Империи были расстроены нервы в этот вечер, и за десять тысяч экю она не подарила бы и тени улыбки влюбленному. Лежа в своей мраморной ванне, с недвижным взглядом, блистающая нагою красотой, она по временам вздыхала.

Изабелла, Франсуаза и Катарина, – её прислужницы, стояли в нескольких шагах, безмолвные и неподвижные. Они потому были безмолвны, что знали, когда их госпожа была в дурном расположении духа, против которого были бессильны знаменитейшие медики, – самое благоразумное было молчать. Однажды, в подобном случае она как бешеная кошка растерзала щеку одной из служанок только за то, что та чихнула. Ей не нравилось, если чихают, когда она грезит.

Между нами, она была зла столько же, на сколько была богата и прелестна. Не по природе зла, а потому, что ее испортил свет. Она его тиранила.

–А-а-х! воскликнула она.– Как я скучаю!

Госпожа говорила; она жаловалась, и три статуи осмелились оживиться. Более смелая, Изабелла, приблизилась первая и рискнула сказать.

– Вы скучаете? Не угодно ли вам развеяться?

Империя с сомнением покачала головой.

– Попробуй! сказала она.

– Я знаю хорошую песню, продолжала Изабелла, я могу вам спеть.

– Пой!

Изабелла начала:

Зверей всех опасных —

Медведей и львов,

Из мест сих прекрасных

Мы выгнали вон.

С такой быстротою Пастух что спешишь?

Судьбою самою…

—Довольно! – грубо перебила Империя. – Твоя песня стара.

Изабелла отошла. Приблизилась Катарина.

– Конюший графа Даммартена, – сказала она, – рассказал мне рецепт, как сделаться хорошей куртизанкой. Я могу его сказать…

– Говори.

– Возмите: три фунта бесстыдства, самого утонченного, которое растёт на скале, называемой Медным Лбом; два фунта лицемерия; фунт притворства; три фунта лести, два фунта…

– Довольно! – перебила Империя, – твой рецепт глуп.

За Катариной последовала Франсуаза.

– Госпожа, конечно, знает, что я – бретонка. В нашей стороне много танцуют. Я могу для вашего развлечения станцевать branle gai.

– Танцуй.

Бретонка, подражая своему национальному инструменту, начала играть на губах и заплясала. Но столь же несчастливая как певица и рассказчица, она должна была остановиться, когда ей было сказано.

– Довольно!.. Твой branle gai печален.

Все три прислужницы снова стали статуями.

– Отыщите мне книгу, – приказала Империя.

– Какую, госпожа?

– «Сто баллад» или «Дамского Кавалера»… Нет!.. Я предпочитаю «Большеногую Берту» или скорее «Часовню невинности». Ах! да принесите мне первое, что попадётся вам под руку. Право, несносно иметь таких глупцов своими служительницами! Я всех вас прогоню. Слышите!?

Бедные служанки бросились вон из ванной комнаты и вскоре вернулись, неся каждая по совершенно новой книге, украшенной почти на каждой странице политипажем.

Империя взяла случайно один из трех томов. То была «Большеногая Берта», одна из самых приятных сказок.

Она прочла две строчки и бросила книгу.

– Я все таки скучаю! – вскричала она. – Выньте меня из ванны!..

Проговорив эти слова, она встала совершенно прямо. В то же время какой-то крик раздался с порога залы, дверь которой была оставлена служанками отпертою. Кто это крикнул? Вы это сейчас узнаете.

В свите Бордосского архиепископа, явившегося в Констанс по обязанности, был молодой человек, по имени Филипп де Мала, самый прелестный и самый любезный мужчина и самый недостойный священник. Вы можете прочесть об этом у Тассо в его «Освобожденном Иерусалиме».

Но Филипп был еще целомудрен… Он еще не вкушал поцелуев, но он желал вкусить этой сладости. И особенно он желал вкусить ее от Империи, «самой знаменитой, самой любезной, самой восхитительной куртизанки во Вселенной» Так, по крайней мере говорили в то время.

А он не сомневался ни в чем. Ему еще не было семнадцати лет,– ему было простительно. Так как она была самой прелестной, то она и должна была научить его любить.

Таким образом, в тот же вечер, в тот же час, когда Империя тосковала в своей ванне, Филипп Мала направлялся к жилищу куртизанки.

Еще утром он осведомился о жилище куртизанки у метр-д’отеля монсеньора.

– Она, полагаю, должна жить на самой лучшей улице города?

– Parbleu! Конечно, Империя живет на лучшей улице и в лучшем доме!.. Для Империи не может быть ничего лучшего.

– Вы хаживали к ней, Доминик?

– Десять раз. Монсеньор часто посылает ей рыбы и дичи.

– Это далеко?

– Нет. Напротив озера, около францисканского монастыря. Да как же я не ходил к ней! Не я ли научил ее повара, как приготовлять goen gel fisch! Вы их кушали мосье?

– Да! да! Они великолепны! А как называется улица?

– Какая улица!

– Где живет она, т. е. Империя?..

– Мескирш… Да зачем вы меня об этом спрашиваете? Уж не пришла ли вам мысль… хо!.. хо!.. хо!.. Верьте мне, выкиньте ее из головы. Скорее вы стащите луну с неба, чем покорите сердце Империи. Она не из тех женщин, которые занимаются любовными нежностями. Чтобы обольстить ее нужны бриллианты, золото, нужно богатство. И она настолько знает толк в драгоценностях, что не раз отказывалась от двадцати бриллиантов только потому, что на одном из них было пятно. Империи, мосье Филипп, созданы не для молодых, а для старых дураков.

– К чему это длинное рассуждение? – с оттенком нетерпения возразил Филипп. – Почему ты думаешь, что я хочу ухаживать за Империей? Я спрашивал тебя, где она живет из простого любопытства… Ты сказал мне, ну и возвращайся к своим goen gel-fisch и прощай!

Это была ложь, которую произнес Филипп Мала, ложь – усиленная гневом. Но раз сотворив грех, на полдороге не останавливаются. Ночью, когда полагали, что он спит в своей комнате, клерк выскочив из окна отеля своего господина побежал по ночным улицам города и остановился на улице Мескирш, перед домом Империи.

Прежде всего этот дом представился ему не тем, чем он его воображал. По его мнению дом Империи должен был всю ночь, с верху до низу, сиять огнями, в нем должны были раздаваться звуки музыки и пения. Но, как и жилище любого честного гражданина, дом куртизанки в этот поздний час покоился в глубоком сне. Только в одном окне светился огонек.

«Это окно ее спальни! подумал клерк. – Она в постели. Тем лучше, – взойдем!»

Однако он не мог войти прямо. Перед дверью отеля ходил сторож с алебардой на плече.

– Куда вы идете? – сердито спросил солдат, направляя свое оружие против юноши.

– К Империи.

– Она сегодня не принимает.

– Но я имею дело не до нее. Взгляните на меня: разве я могу быть принят Империей? Я хочу, друг, говорить с одной из ее служанок, моей двоюродной сестрой.

– А как зовут вашу сестру?

– Катариной.

Филипп ответил не колеблясь, и его добрая звезда подсказала ему имя, которым действительно называлась одна из служанок куртизанки.

– Войдите! – сказал солдат, убирая свою алебарду. Клерк бросился вперед.

В конце, коридора была лестница, которая вела на первый этаж, в приемные комнаты, и во второй, в особенные комнаты Империи. Когда он отыскал эту лестницу, когда он ступил на первую ступеньку, клерк необычайно обрадовался. Свет, который он заметил с улицы, горел во втором этаже. Ему следовало взойти туда. «Смелость, смелость и смелость!» Эти слова – ключ к дверям любви.

Ванна, которую принимала Империя, распространяла свой аромат по всем комнатам отеля.

– Гм! – воскликнул Филипп, впивая этот восхитительный запах. – Она ложится спать, как Венера, на розах и жасминах.

Он прошел ступеней двадцать и достиг первой площадки. Вдруг шум поспешных шагов раздался над его головой. Это шли три служанки из комнаты, в которой Империя принимала ванну, в библиотеку. Изабелла несла светильник. Клерк, прислонившись к балюстраде, видел как три женщины прошли подобно урагану, и поймал на лету следующие фразы:

– Сегодня она довольно жестка!

– Как терновник.

– Бойся уколов.

«О ком они говорят?» – подумал Филипп. Мог ли он предположить, что они сравнивают Венеру с терновником?

Служанки снова вернулись, каждая с книгой. Но последняя из них, Изабелла, спеша за своими товарками, позабыла запереть не только дверь передней, но даже и дверь самой залы. Луч света, выходивший из этой последней, падал на лестницу. Руководимый каким-то предчувствием, Филипп пошел на этот свет. Через две секунды он был в передней, где, опершись на дверной косяк, он глядел в ванную. Это было в ту самую минуту, когда Империя, послав за «Большеногой Бертой», вскричала, что она хочет спать и встала из ванны, чтобы отнести ее в постель.

Легче понять, чем описать то, что почувствовал клерк при виде этого тела, одаренного всеми совершенствами. Представьте себе искателя золота, только что приехавшего в Калифорнию, который с первого раза нашел целый кусок драгоценного металла… Неправда ли, он обезумеет от радости? И в этом безумстве, не заботясь о завистниках, он забудет о благоразумии. Тоже случилось и с Филиппом Мала при виде Империи, совершенно нагой. Он испустил крик величайшего восторга. При этом крике, испуганные служанки вместо того, чтобы поспешно затворить двери, совсем растворили их.

– Мужчина! – невольно воскликнули они.

– Мужчина! – вскричала Империя, снова погружаясь в воду.

Клерк оставался неподвижным и только проговорил:

– Какая жалость!

Империя была по природе капризна, т. е. также способна сделать доброе дело, как и злое, готова сказать «да» также как и «нет», любить и ненавидеть, броситься на шею, чтобы поцеловать или задушить. В первые две минуты, прошедшие за той секундой, когда она заметила Филиппа, вид клерка не произвел на нее ни малейшего впечатления. Не то чтобы она повиновалась чувству оскорбленной стыдливости, —стыдливость и Империя давно уже жили как кошка с собакой, – но она считала в высшей степени неприличным и, следовательно, достойным самого строгого наказания поступок мальчика, который, проникнув к ней, даром наслаждался зрелищем, которое немногим доставалось видеть за самую дорогую цену.

Однако она не рассердилась. Львица не злится на червя.

– Кто ты? Как тебя зовут? – шипящим голосом сказала она.

– Меня зовут Филипп Мала. Я секретарь монсеньора архиепископа Бордосского.

– А! И это монсеньор архиепископ посылает тебя к дамам по ночам, заставать их в ванне?..

– О, нет! Я пришел сам. Я любил вас, еще не зная, и хотел видеть. Теперь я вас видел лучше… о! гораздо лучше, чем я смел надеяться, и еще сильнее люблю вас.

– Право?.. Так ты не жалеешь о том, что ты сделал?..

– Жалеть!.. О, я жалею только о том, что не пришел раньше! Вы так прекрасны, и я так счастлив близ вас!

По мере того, как Филипп говорил, лицо Империи из сурового и строгого становилось все более и более нежным; на ее губах прежде сжатых, в ее глазах, прежде смотревших с угрозой, теперь сияла улыбка.

– Ах! – сказала она таким голосом, который согласовывался с выражением ее физиономии, рассматривая черту за чертой прелестную голову клерка. – А… так вы, господин Филипп Мала, близ меня счастливы!

– Как в раю.

– А вы уже бывали в нем?

– Да, в грезах, мечтая о вас!

– Ну, а если бы я рассердилась? Если для того, чтобы наказать вас за то, что вы выбрали такую странную минуту, чтоб представится мне я приказала бы моим стражам взять вас!.. Я имею право. Входить к дамам ночью, подобно вору, запрещено законом. Тогда вы не столько бы любили меня, не правда ли?

– Когда бы я умер, конечно, я перестал бы вас любить. Но пока бьется мое сердце, оно будет биться только для вас.

– У вас есть на все ответ. Хоть вы еще очень молоды, вы должно быть много учились, что так хорошо говорите.

– Много учился? О, нет! Только сегодня вечером я в первый раз прочел самую лучшую книгу, которая может существовать на земле.

– Какую книгу?

– Ваши глаза.

– А что вы читаете в них? Что вы дерзкий и нескромный ребенок, которого, если я не хочу велеть взять, так все-таки прогоню!..

Ребенок сделал отрицательный знак.

– О, нет! – возразил он. – Я не читал этого.

– Что же?

– Что вы хотите узнать, действительно ли в таком маленьком теле может существовать такой великий огонь, и что ночь в объятиях клерка может пройти также гладко и быстро, как в объятиях короля.

Пламенная краска покрыла щеки Империи.

– На самом деле; ты демон, – воскликнула она бросая в лицо Филиппа несколько капель ароматной воды. – Но пусть я буду проклята, а ты мне нравишься, и то, что сказали тебе мои глаза, подтвердят тебе мои губы… Ступай!.. Изабелла, уведи его, пока я выйду из ванны. Вода холодна как лед. Ты будешь виноват в том, что завтра я буду кашлять.

Филипп последовал за Изабеллой в комнату смежную со спальней Империи.

– Это все равно! – прошептала на ухо клерка служанка прежде, чем возвратиться к своим товаркам, чтоб присутствовать при ночном туалете госпожи. – Все равно, – вы можете похвастаться, что у вас больше шансов, чем у другого мужчины. Я видела, как по приказанию госпожи убивали под окнами людей, которые не делали и сотой доли того, что сделали вы. Но не бегите! У вас есть чванство… Только если у вас нет денег, берегите свою шкуру!..

И она, смеясь, убежала.

Филипп ждал около четверти часа, потом явилась та же служанка; чтобы отвести его к госпоже.

Та лежала на великолепной постели из дуба с инкрустациями из слоновой кости и золота, на которую всходили по пяти ступенькам, покрытым мягчайшим ковром. Как только Изабелла отвернулась, клерк одним прыжком очутился на пятой ступени у самого изголовья. Но оттолкнув его руку, которая сжала ее руки, Империя сказала:

– Та, та, та!.. Поговорим сначала серьезно.

– Серьезно?.. повторил Филипп. – О! к чему?..

– Потому что я этого хочу, потому что это необходимо. Начнем. Вы мне нравитесь, я сказала уже и не отрекаюсь… Я была одна и скучала… вы пришли и останетесь – хорошо! Но вы мой милый, конечно знаете, что я живу любовью, как булочник своими хлебами. Любовь – мой товар, У каждого свое занятие. Дело только в том, чтобы уметь им пользоваться. Итак, вы по вашей молодости и особенно по вашей профессии, занимаясь которой не куют денег, заплатите мне не так как принц, не так как герцог, даже не так как граф, а как барон… ну что же вы мне заплатите?

Филипп наклонил голову. Вопрос, хотя и уместный, казался ему слишком жестоким.

– Ну же? – холодно спросила Империя.

– У меня в кошельке есть четыре серебряных экю, – пробормотал он.

– Что вы сказали? сколько экю?

– Четыре.

– О! о! четыре!.. ха! ха! ха? Но, мой милый друг, я не продаю моих ночей дешевле ста золотых экю, т. е. пятисот экю серебряных… У вас только и есть чтобы заплатить за четыре поцелуя, только за четыре маленьких поцелуя… Ну, а, если вы предпочитаете я вам дам взамен четырех маленьких один большой… Где ваши четыре экю!

Филипп вынул из кошелька четыре серебряных монеты и подал их Империи, которая спрятала их под подушки.

– Хорошо! – сказала она. – Ну что вы хотите: четыре маленьких или один большой?

Все более и более потрясенный сухим и резким тоном куртизанки, клерк потерялся совершенно. С сердцем, переполненным слезами, как у ребенка, которого бранят, когда он думал, что его приласкают он сидел с опущенной головой.

– Ну же! ну! – продолжала нетерпеливо Империя. – Поспешим!.. Поздно! я хочу спать. Один большой или четыре маленьких?

– Один, но пусть он длится! – вздохнул Филипп.

Империя наклонилась к нему. Если бы он не был так неопытен, то по той страстности, с какой губы куртизанки прильнули к его, он понял бы, что все это – шутка… Но шутка, которую она имела мужество продолжать… Она оттолкнула его.

– Конец! – сказала она, отворачиваясь чтобы скрыть свое смущение. – Прощайте г-н Филипп.

– Прощайте?.. О нет! нет! умоляю вас! – вскричал клерк. – Если у меня нет денег, то есть кровь. Хотите за один поцелуй всю мою кровь?..

Он схватил стилет, который Империя постоянно имела при себе. Она взглянула на него. О! он не шутил. Он убил бы себя, если бы она приказала.

– Гм! – сказала она, пожимая плечами. – Ты не осмелишься поранить себе даже пальца?..

– Вы полагаете? – Он поднял кинжал и приготовился вонзить.

– Филипп!.. – прошептала она. – Мой Филипп!.. – И выхватив у него кинжал, бросила его на пол.

И вовремя. Конец лезвия пробив рукав поранил руку клерка.

Тогда она сжала его в своих объятиях так, как будто хотела его задушить, и осыпала поцелуями со словами:

– О! я люблю тебя, малютка! люблю! Как ты не догадался, что я шутила? Я провинилась перед тобой?.. Я тебя опечалила?.. Прости! Я люблю тебя! Я вся твоя даром, слышишь ли: вся от ног до головы!.. Тебе платить!.. Я заплачу тебе за ту радость, которую я испытываю близ тебя!.. Херувим мой!.. Я люблю тебя!.. А ты меня любишь? скажи…

– О!..

– Скажи! скажи! скажи: «моя Империя, я люблю тебя!..»

– Моя Империя, я лю…

– Госпожа! кардинал принц Рагузский непременно хочет говорить с вами…

То не крик женщины, а рев тигрицы вырвался из груди Империи – при этих словарь, произнесенных Изабеллой за дверью спальни.

– Изабелла! – кликнула Империя, после некоторого молчания, во время которого она сжимала руками свою голову, как будто для того, чтоб она не треснула. – Изабелла, войди сюда!..

Служанка вошла дрожавшими шагами.

– Чертова дочь, ты зачем позволила войти кардиналу, когда ты знала…

– Госпожа, это не моя вина! Никто не виноват в этом. Принц Рагузский, вы сами знаете, неспокоен. Ваша стража хотела преградить ему вход. Он приказал своей охране обезоружить наших. Я даже удивилась, что вы не изволили слышать шума на улице. Бедняга Сентон получил удар шпагой в лицо…

– Подлецы!.. они должны были скорее умереть, чем уступить.

– Без сомнения! Но их только шесть, а у принца двенадцать воинов.

– Хорошо! Завтра у меня будет двадцать четыре. А! я и у себя дома больше не хозяйка!.. Наконец, чего же хочет кардинал? Разве в полночь наносят визиты?.. Ступай, скажи ему… нет, я сама скажу ему!.. Где он?

– В большой зале первого этажа. Солдаты остались у лестницы.

– Счастливы, что они не вошли вместе со своим господином. Одень меня, одень скорее!.. Филипп, любовь моя, не бойся ничего: он уйдет, хоть он и принц Рагузский… Только согласись, он могуществен… я не могу делать ему слишком большое неудовольствие. Он хочет говорить со мной, ну и будет говорить; но он уйдет, я тебе обещаю… Обними меня, моя милочка… Ты ничего не потеряешь от ожидания. Ты увидишь, как я приму этого кардинала, который силою врывается в мой дом. Ты увидишь!.. Ах, Изабелла! как ты неловка! Ты не можешь застегнуть платья.

– Это вы несколько волнуетесь.

– Я волнуюсь, дурочка!.. Если бы ты была на моем месте, ты, быть может, не волновалась бы. Позови Франсуазу и Катарину.

– Слушаю.

– И скажи им, чтоб зажгли огонь в моей молельной!.. Я больна… О да!.. я больна от ярости… Мне не следует ходить и беспокоиться… Принц поднимется сам… Дай мой чепчик, Филипп, – благодарю. Поцелуй меня… Я тебя люблю!.. Хочешь послушать, как я выпровожу господина кардинала? Нет? Ты предпочитаешь остаться здесь?

– Я пойду за вами в самый ад.

– В добрый час! Ты не труслив. Поцелуй меня. Ну, ты придешь. Скрывшись за моим креслом, ты будешь присутствовать при моем разговоре с принцем. А! Потому что он принц, так он и думает, что имеет право меня беспокоить?

– Молельная ваша, сударыня, освещена.

– Хорошо. Пойдем, Филипп. Ты знаешь кардинала?

– Да. Я часто видал его у архиепископа, моего господина.

– В таком случае и не вздумай показываться. Он зол. Он велит тебя убить, как собаку, если начнёт подозревать тебя… Я полагаю, что тебе лучше остаться здесь.

– А я хочу лучше идти с вами. Ведь он меня не увидит. И при том я хочу знать, что он вам скажет.

– О любопытный!.. Ревнивец! Ты сомневаешься, как бы я не пленилась прелестными глазами принца… Этой бочкой, ха, ха, ха!..

Принц, на самом деле, блистал не деликатностью черт и изяществом черт. Но зато ум кардинала был, столь же тонок, как толсто было его тело. Итальянец по рождению, он под тяжкой наружностью немца соединял хитрость лисицы с яростью кабана.

Он взошел тяжелым шагом в молельную, где находилась Империя, гордая и надменная, сидя на великолепном кресле черного дерева, под который спрятался клерк; он взошел с недовольным видом, потому что ему было затруднительно взойти на верх.

– Прекрасная из прекрасных, – проговорил он, вы теперь третируете и кардиналов как маленьких аббатиков?

– Монсеньор, – отвечала Империя тем же тоном, – вы уже начинаете убивать моих стражников, охраняющих меня, исполняющих свою обязанность, сопротивляющихся по моему приказанию не впускать ко мне посторонних когда я сплю.

– О! когда вы спите, моя миленькая! С каких пор вы стали ложиться в двенадцать часов как какая-нибудь прачка?..

– С каких пор мне не дозволено спать хоть бы в полдень, если мне это захочется, как девчонке?

– Ба! ба! моя дорогая, не горячитесь! Я был неправ. Но представьте себе, я должен завтра утром отправиться в замок Готенвиль, владетель которого, один из моих друзей, очень болен. И вот, чтобы быть совершенно готовым к рассвету я вознамерился, явиться к вам, чтобы поужинать.

– Дурная идея! У меня нечего есть.

– Я пошлю за провизией в город.

– Благодарю. Я не голодна.

– Ну, так мы выпьем.

– Я пью только лекарство. Я больна.

– О! больна с такими глазами, которые блестят как карбункулы! Империя, у меня в кошельке двести золотых экю. Вот они. Слышишь, как они звенят! Гостеприимство только до утра для хозяина и птички.

– Очень благодарна! Если бы у вас было даже сто тысяч, я не хочу их. Музыка золота на нынешнюю ночь мне не нравится. У меня на эту ночь есть нечто лучшее.

– Ба! что же такое?

– Сон… самый прелестный сон, какой я только когда-либо видала, и который вы имели грубость прервать.

– Ты полагаешь, что снова увидишь его, когда я уйду?

– Да. Я уверена… Он меня ждет!..

И говоря таким образом, Империя, опустила свою руку на плечо Филиппа. У влюбленных же нет благоразумия. Он посчитал своим долгом поцеловать эти розовые пальчики, которые ему протянули.

У принца был тонкий слух.

– Ба! ба! – вскричал он, приближаясь на два шага. – Под вами никак ваша левретка?

– Да, – сказала куртизанка.

– Как вы ее зовете теперь? Ромоно? Эй! мой друг, к чему ты прячешься? Поди сюда… Я также люблю скотов…

Проговорив эти слова, принц с силой ударил ногой под кресло.

Филипп и Империя в одно время вскрикнули: она от гнева, он от боли. Нога прелата попала ему в спину.

– О! о! – насмешливо заметил принц. – Собачка-то говорит!..

Филипп де Мала не мог больше сдерживаться, Пускай бы убили его перед его любовницей, но чтобы насмехались!.. Он вышел из своего убежища.

– А! – воскликнул кардинал, выражая удивление. – Так ваш Ромоно – молодой мальчик. – И пристально взглянув на клерка, добавил: – Да я его знаю! Это писец архиепископа Бордосского.

Филипп поклонился. Империя, бледная как саван вперила в принца гневный взгляд, который не произвел на него никакого впечатления.

– Хорошо! хорошо! теперь я понял. Ваш сон, и впрямь прелестный сон, прерванный мною. Действительно, этот малютка мил… Отличное зеркало для похабниц… я не о вас говорю, моя дорогая Империя, ясно же, вы приняли этого ребенка ради минутного рассеяния что же!.. для клерка неприлично отлучаться ночью от своего господина… хоть бы для того, чтобы поволочиться за дамой. Это совершенно противно канонам. Но я прощаю. Индульгенция достояние сильных. Как тебя зовут, друг?

– Филипп де Мала, монсеньор.

– Так слушай же, Филипп Мала, потому что я повторять не стану: у меня двенадцать воинов у дверей этого дома и двести золотых экю в этом кармане, – те самые, которые, как ты знаешь, Империя не хотела от меня взять. Выбирай: или по удару кинжалом от каждого моего воина, или это золото.

– О, монсеньор! я не колеблясь, беру золото…

– И ты уйдешь отсюда и не возвратишься…

– Прощайте и благодарю вас, монсиньор.

Клерк, сжав кошелек в своих руках убежал, не сказав ни слова, не взглянув даже на свою возлюбленную.

Из бледной Империя стала желтой.

Принц злоехидно улыбнулся.

– Этот мальчуган, очень благоразумен, очень!.. Он тотчас же понял, что там, где кардинал не мог утолить своей жажды, клерку нечего и думать об этом. Итак, Империя…

– Итак, монсеньор, – сквозь зубы сказала Империя, – вы удалитесь, или так же верно, что Бог есть, хоть вы и кардинал – если вы еще одну минуту останетесь здесь я впущу вам в живот вот это.

И куртизанка показала кардиналу стилет.

Кардинал смотрел, то на кинжал, то на женщину.

– Не должно вызывать безумца делать безумства! – сказал он ласково. – До свиданья, моя милая! По возвращении из Готенвиля я явлюсь поцеловать ваши ручки!.. – Он поклонился ей и вышел.

– Пусть тысяча тысяч лихорадок сожгут и иссушат твой мозг, проклятый! – рычала Империя, как рассвирепевшая тигрица. – Филипп! моя любовь!.. мой Филипп!.. где ты? Ах, маленький негодяй, он поберег себя… о! я заставлю его растерзать на части… сварить живого в котле, в масле и растопленном олове, за то что ты так спасся. О! о! и он же говорил, что готов умереть за меня, а продал меня за двести экю….

– Империя!.. милая моя!..

Куртизанка вскочила. Этот голос слышавшийся из под ее кресла, этот голос… не обманывалась ли она?.. Это был голос Филиппа. Дрожащая, но дрожащая от радости и боязни, она наклонилась… Обожаемое лицо приблизилось к ее лицу.

Он! да, то был он! Он вышел из одной двери и вошел в другую.

– Херувим мой!.. но к чему?..

Он расхохотался и бросая на колена куртизанки кошелек кардинала, сказал:

– Ты не продаешь свои ночи дешевле ста экю. Так я даю тебе двести. Я плачу не так как барон, граф или герцог, – я плачу как принц.

* * *

Это – один из самых пикантных эпизодов из жизни Империи. К несчастью, начавшись водевилем, он кончился драмой.

Более серьезно влюбленная, чем можно бы было предполагать, Империя вследствие этой самой любви, потребовала, чтобы их отношения скрывались во мраке. Кардинал пробыл несколько дней в Готенвиле, и вернувшись он не мог не узнать, что какой-то клерк смеялся над ним и пренебрег его прощением.

* * *

Следуя соглашению между ним к Империей, молодой любовник являлся к ней только два раза в неделю: в понедельник и четверг, в полночь. И для того, чтобы избегнуть пагубной встречи он должен был удостовериться, что поле свободно, о чем ему давал знать белый платок.

Все шло отлично шесть недель. Двенадцать ночей было дозволено Филиппу Мала плавать в океане наслаждений. Но как пройдет тринадцатая ночь?.,.

Как все куртизанки, Империя была суеверна… О! Если бы она могла перескочить через эту тринадцатую ночь!..

Филипп смеялся над предчувствиями своей любовницы. Он не верил роковым влияниям, особенно с тех пор, как любил и был любим.

– Не бойся! – говорил он ей. – Со мной не случится ничего. Что может со мной случиться? У моего счастья нет врагов, потому что оно неизвестно.

– Неизвестно? – прошептала Империя. – Кто тебя уверит в этом?

– Наконец кардинал принц, единственный человек, который мог бы иметь причину раздражиться против меня, не дальше как вчера обедал у моего господина и не сказал ни слова, по чему бы можно было предположить, что он кое-что знает.

– Верно, ни слова?

– Ни одного.

– А в его физиономии, в его взгляде не была ничего угрожающего?

– Напротив, я никогда не видывал его таким ласковым.

– Ласковым?.. Филипп, я знаю принца: чем он добрее; тем злее он готовится быть. Филипп, веришь ты мне, мы пропустим неделю или две и не станем видаться.

– О!.. две недели!

– Одну только!..

– Скажи же, что ты разлюбила меня, что я тебе наскучил!..

– О!.. Я желала бы быть с тобою с утра до вечера… Ах! эта тринадцатая ночь!.. Я бы отдала бог знает что, чтобы она прошла…

– Это легко… Легко, по крайней мере, ее приблизить. Нынче понедельник – вместо того, чтобы прийти в четверг, я приду завтра.

– Завтра? нет! завтра у меня ужинает Адольф герцог Клевский… Но в среду… Ты придешь в среду, слышишь, мой ангел?

– Хорошо!

– Да, в среду. Тебе пришла счастливая идея.

– Потому что мы скорей увидимся.

– И притом если, против тебя имеются недобрые замыслы, этим способом, мы отвратим их.

* * *

В эту тринадцатую ночь в среду с 22 на 23 сентября 1508 года в Констанце было темно и холодно. Улицы города были покрыты туманом, поднимавшимся из озера…

Выйдя через окно в двенадцатом часу, Филипп де Мала, при соприкосновении с этим сырым воздухом, против воли вздрогнул но чувство это было мимолетно.

«Туман!.. подумал он. – Тем лучше. На улицах никого не будет». И завернувшись в свой плащ, он пропал во мраке.

Он шел прямо своей дорогой, руководимый инстинктом. Когда он проходил мимо францисканского монастыря, находившегося на выстрел от дома Империи, на монастырских часах пробило полночь. При звуке медного колокола, Филипп вздрогнул снова. А между тем он уже двенадцать раз слышал как били эти часы, и звук этот не порождал в нем иной мысли, кроме той, что он точен. В эту тринадцатую ночь ему казалось, что часы не говорили обыкновенно: «Счастливец!.. счастливец!..» Напротив они звучали, печально: «Бедный ребенок!.. бедный ребенок!..»

о он продолжал идти; он сделал еще десяток шагов… Как справа и слева бросились на него двое мужчин, и схватив железными руками, повели его на площадь. В тоже время третий тоже замаскированный человек глухим голосом проговорил эти слова:

«Requiem oeternam donna eis, Domine, et lux perpetua luceat еis.»[12]

Человек слева продолжал:

«In memoria oeterna erit justus; ab auditione mala non timebit.»[13]

Человек справа закончил:

«Absolve, Domine, animas omnium fidelium defonctorum, ab omni vinculo delictorum.

Et gratia tua illis succurente mereantur evadere judicium ultionis»…[14]

Над ним читали надгробную молитву. Филипп не мог обманываться… Он был приговорен к смерти. Кем? что за дело! Кем бы то ни было, но он был должен умереть… Умереть, не увидав ее!..

«Империя!» Готовилась сорваться с его губ, но в эту великую минуту над человеком владычествовал христианин, и он произнес имя Господа.

– Боже! – проговорил он, – прости мне мои прегрешения!

В то же время он пал под тремя смертельными ударами.

* * *

С половины двенадцатого Империя была у окна, ожидая своего молодого любовника. Она тоже слышала как пробила полночь, и также нашла погребальным звук колокола.

Полночь… а его нет.

Но сквозь туман в нескольких шагах от ее дома она заметила тень. Она обезумела от беспокойства и вскричала:

– Это ты?

– Да, это он! – сказал незнакомый голос. – Вам несут его.

Несут!.. При этом ответе в Империи, как говорится, все перевернулось. Скорее, чем мы могли бы написать она была вне дома, сопровождаемая стражей, лакеями и служанками, несшими зажженные восковые свечи.

Трое замаскированных людей, исполнив свое дело, удалились; в самой середине улицы лежало тело клерка, еще теплое, но уже совершенно безжизненное. По божественной благости и как бы в награду за искренность его покаяния, он не страдал, ибо лицо его был также спокойно, как у спящего ребенка.

Коленопреклоненная у трупа, в грязи, не заботясь о своем богатом бархатном платье, Империя оставалась неподвижной, созерцая эту прелестную голову, на устах которой только для нее расцветала улыбка.

Она не испустила ни одного крика, не пролила ни одной слезы, она только сказала, опустив голову и целуя мертвеца:

– О, мой Филипп! я отдала тебе душу. Унеси ее в небо со своей. Я любила и больше не буду любить…

Тело клерка было отнесено к его господину, архиепископу Бордосскому, который был очень опечален этим приключением, потому что имел большую привязанность к своему писцу. Он приказал, чтобы его похоронили с великими почестями, в церкви св. Морица, и, чтобы почтить его, он сам со своими друзьями пожелал присутствовать на погребении. Трудно поверить, что кардинал принц Рагузский был одним из друзей, сопровождавших тело Филиппа.

Когда итальянский прелат выходил после церемонии из церкви, одна женщина, одетая вся в черное, с лицом закрытым вуалью, приблизилась к нему и тихо сказала:

– Вы убили его, монсеньор; хорошо; но к чему это для вас послужит? Вы не будете все таки любимы и в свою очередь скоро умрете, это я вам предсказываю!..

На самом деле с этого дня кардинал-принц не видал больше Империи, которая немедленно оставила Констанц. А через два месяца после смерти Филиппа он был убит в Мадриде в Испании, когда возвращался с ужина от одного из своих родственников… Убийц разыскивали, но в Испании в то время было столько бандитов! Их было очень трудно отыскать, зато справили великолепные похороны.

Когда Империи сказали о смерти кардинала-принца, она начала рыдать, что удивило присутствовавших. Зато как только она осталась одна, то рассматривая в зеркало свое лицо, покрасневшее от слез, она проговорила:

– Ах, это обстоятельство было необходимо для того, чтобы слезы оставшиеся в моем сердце, вышли наружу. – И прибавила, потирая свои руки: – Право, плакать очень хорошо. Слезы так успокаивают.

* * *

Империя торжественно держала свое обещание, данное Филиппу де Мала: она никого не любила в течение пятнадцати лет, что очень честно для куртизанки. Но прежде чем мы расскажем, каким образом осенью своей жизни она изменила своему обещанию, мы расскажем, как летом, не смотря на представившийся случай, она сумела остаться верной своему слову.

Мы уже сказали, что тотчас после смерти Филиппа они оставила Констанц, но не сказали, куда она отправилась. Она отправилась во Францию, не сопровождаемая, как бы это было возможно для великолепной куртизанки, огромной свитой, но самым скромным образом, взяв с собой двух конюхов, двух лакеев и одну горничную – Изабеллу; которую она особенно любила.

Около половины октября, через три по отъезде из Германии она приехала в Тур, первый французский город, который она хотела посетить, потому что в нем родился бедный Филипп.

В это время в Туре была труппа монахов-актеров, игравших бывшие тогда в ходу мистерии.

Империя, которая до двадцати пяти лет жила то в Германии, то в Италии, знала только по слухам о подобных представлениях. Ей представился случай посмотреть на одно из них и она не хотела отказаться от предстоявшего удовольствия.

Она дала приказание одному из своих лакеев купить два хороших места в театре. Случайно два места, оставленные для сестер мэра, во втором ряду трибуны, оказались свободны, – эти дамы внезапно заболели, за два серебряных экю Империя могла занять эти места с Изабелой. Чтоб не привлекать внимания, Империя надела самое простое платье, так что издали она казалась мещанкой. Даже герцог Туренн, который знал ее ,сидя напротив нее в трибуне со своими приятелями бароном Мишо де Шаньи и графом де Орьен не узнали ее.

Когда зала наполнилась и наступило молчание, занавес раздвинули. Вышел актер, поклонился и проговорил пролог, предназначенный для того, чтобы привлечь внимание публики. Пьеса началась.

С первой сцены изысканный вкус Империи был шокирован тривиальностями и бесстыдством, которыми злоупотребляли действующие лица, и она пожалела о том, что явилась на подобное представление. Между тем то, что ее возмущало, несказанно нравилось остальным зрителям; при каждом грубом намеке, выходившем из уст актера, следовал взрыв хохота.

Одно слово одного из зрителей, пособило Империи освободиться от неприятных мыслей. Этот господин говорил о Филиппе, Филипп! при этом возлюбленном имени Империя, внезапно вернувшись в прошлое, увидела образ молодого любовника, царивший над всеми восхитительными картинами.

Первая часть мистерии длилась около двух часов. Империя не чувствовала ни места, ни времени; она была со своим Филиппом. Ухо ее ничего больше не слышало, глаза ничего не видели… Она была вся преисполнена своею любовью. Однако, вдруг, в то самое время, как какой то трепет пробежал по ее жилам, она в высшей степени изумилась…. В нескольких шагах стоял он… он… Филипп.

– Я грежу!.. – сказала она самой себе и закрыла глаза, чтобы лучше остановить свой ум на одном предмете. Так она оставалась две или три минуты, потом она раскрыла глаза, уверенная, что призрак исчез. Нет!.. он был на том же мест. Филипп пристально смотрел на нее.

Она испустила крик ужаса и упала в обморок.

В то время, как и теперь, публика не любила, чтобы нарушали ее удовольствие. Крик упавшей без чувств на плечо Изабеллы Империи произвел некоторый беспорядок; он помешал слышать актеров; со всех концах зала раздались сердитые восклицания, к которым, без всякого сожаления к молодой, женщине, присоединились угрозы соседей:

– Когда больна, так не ходила бы в спектакль!.. Оставалась бы дома. Кто она? – А кто ее знает! – Пусть уходит! – уведите ее!

В эту минуту молодой человек, при виде которого на этот раз и Изабелла испустила крик ужаса, бросился на трибуну, схватил Империю сильными руками и вскричал: – «Пропустите меня!..»

Быстрым шагом он направился к главному выходу, где одним скачком перемахнул все десять ступеней.

* * *

Когда Империя пришла в себя, она лежала на постели в скромно, но чисто меблированной комнате. Перед нею еще держа в руках склянку со спиртом, стоял молодой человек, который вынес ее из театра; При виде него Империя снова вздрогнула.

– Где я? кто вы? – прошептала она.

– Не бойтесь ничего, – отвечал он голосом, совершенно похожим, на голос Филиппа. – Вы у моей матери. Она, к несчастью в отсутствии, иначе она поспешила бы позаботиться о вас.

– Но ваше имя! ваше имя?..

– Меня зовут Альберт де Мала,

– Альберт де Мала!.. – вскричала куртизанка. – Альберт де Мала! Так вы без сомнения брат Филиппа де Мала секретаря у архиепископа Бордосского?..

– Двоюродный. Вы знаете Филиппа? Я полагаю, что он теперь в Констанце. Вероятно вы там и встречали его?

– Да… да… – бормотала Империя, – там… Вы удивительно похожи на него.

– Действительно. Когда мы были детьми, нас считали за близнецов. Но не нескромно ли будет спросить, кто вы? Вы вероятно не из этой страны?

– Почему?

– Потому что вы прелестнее всех турских дам, вместе взятых.

– Вы находите? Нет, я не отсюда. Я Итальянка, Что касается моего имени, к чему вам его знать. Через час я покидаю этот город.

– Так скоро! тем хуже! Если вы не знаете окрестностей этого города, я был бы счастлив служить вам проводником. Останьтесь на несколько дней, только на несколько дней, умоляю вас! Куда вам спешить?..

Альберт де Мала держал руку Империи, и, сжимая ее повторял: «Останьтесь, умоляю вас!..»

Она была тронута… В нем все напоминало Филиппа, Из любви к Филиппу она слушала Альберта и сладострастно впивала его дыхание… Но одно слово испортило все.

– А мой кузен был здоров, когда вы его видели, в Констанце? – спросил он.

Империя оттолкнула Альберта, и вставая, проговорила:

– Благодарю вас, за вашу заботливость. Благодарю и прощайте. Повторяю вам я должна покинуть этот город. В воспоминание обо мне благоволите взять этот перстень.

Она подала ему великолепный рубин, осыпанный жемчугом, который она сняла с пальца. Он оттолкнул этот подарок. Он надеялся на лучшее.

– Вы отказываетесь от этой безделки… она для вашей матушки…. для вас же – поцелуй…

– Поцелуй? принимаю! – вскричал он.

Он взял перстень: она целомудренно поцеловала его в лоб и пошла к двери.

– Но ваше имя? – сказал Альберт.

– Мое имя? – переспросила она. – Ты хочешь знать его? Знай; для Филиппа оно было – Любовь, для тебя Дружба.

И она скрылась…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.