Форнарина
Форнарина
Форнарина. С картины Рафаэля Санти
Форнарина! Да будет проклята потомством эта женщина, бывшая причиной смерти царя живописи! Да будет вечно проклинаема эта куртизанка, пламенные поцелуи которой иссушили источник жизни Рафаэля Санти! Ни малейшего сожаления для этого презренного существа, которое не поняло, что безумно повинуясь своим чувственным инстинктам, отыскивая только сладострастия в нежности, она совершала величайшее преступление: убийство гения!..
Некоторые историки тщетно пробовали оправдывать Форнарину, утверждая, что совершенная ложь будто Рафаэль погиб в ее объятиях от излишества в наслаждениях. В настоящее время совершенно доказано, что она была причиной его смерти, что она убила его в то время, когда он только что почти начинал жить для восхищения света…
* * *
История эта происходит в Риме в первые годы XVI столетия, при папе Льве X, который искупил свои многочисленные недостатки покровительством ученым, артистам и поэтам.
«Век Льва X, говорит Вьене, – воскресил век Перикла и Августа. Он покровительствовал Ариосто, заставлял играть комедии Плавта, Маккиавелли и отыскивал с большими издержками старинные манускрипты. При нем Рафаэль обогатил Ватикан своими картинами, при нем блистали Корреджио, Леонардо да Винчи, Микель Анджело и Браманте и при нем же оканчивалась великолепная базилика св. Петра. Правда, эти великие люди были завещаны ему Юлием II, и он передал их своим наследникам, но он достоин похвалы за то покровительство, которое он им оказывал.
В то время, в 1514 году, – жил в Риме богатый банкир, по имени Августин Чиджи, который соперничал с папой в любви к искусствам и художникам. Будучи в течение трех лет покровителем Белла Империа, которой он давал громадные суммы и которая оставила его, не пожав ему даже руки, Августин Чиджи, столь же для того, чтобы рассеять горесть испытанную вследствие этого быстрого забвения, сколько и по своей природной наклонности, душой и телом отдался постройке дворца в Трастеверино, – одном из лучших кварталов Рима на правом берегу Тибра, – из которого он хотел сделать чудо…
Дворец этот назывался Виллой Фарнезино.
В том же 1514 году Лев X декретом наименовал Рафаэля главным архитектором храма св. Петра.
Но Рафаэль не мог жить при храме…
Августин Чиджи предложил Рафаэлю расписать главную галерею виллы, и чтобы облегчать ему работу он поместил его в великолепных покоях, выходивших на прелестные сады, которые состояли в полном его владении.
Рафаэль захватил с собой своих слуг и лошадей, которых у него было много, ибо он вел жизнь принца; и люди и животные содержались на счет хозяина виллы…
Однажды утром, перед тем как сесть работать, Рафаэль прогуливался в саду в обществе одного из своих учеников, флорентинца Франческо Пенни, которого он очень любил за веселый характер; случай направил его шаги к выходу на Тибр и там он встретил молодую девушку, вид которой тотчас же заставил учащенно биться его сердце.
Ей было лет семнадцать или восемнадцать, и она была прекрасна как мадонна.
Она стояла, прислонившись к дереву, в задумчивости, смотря на сад,
Рафаэль подошел к ней.
– Как вас зовут, моя милая?
– Маргарита Джамиано.
– Ты из этого квартала?
– Да.
– Чем занимается твой отец?
– Он булочник.
– А!.. И ты, быть может, ждешь его здесь?
– Нет. Я соскучилась дома и вышла прогуляться.
– Быть может, ты сожалеешь, что нельзя гулять по саду!
– О! я очень хорошо знаю, что такая бедная девушка, как я, не имеет права входить сюда…
– Так ты ошибаешься, Маргарита! Такая прелестная девушка как ты, как бы ни была она бедна, имеет право входить всюду. Пойдем?
Рафаэль подал руку Маргарите, она с минуту колебалась, наконец решившись принять предложение весело воскликнула:
– Пойдемте!..
А Рафаэль, наклонившись к ученику, шепнул ему: «Я нашел мою Психею!..»
* * *
Для фресок отделываемой виллы, Рафаэль, следуя желанию Августина Чиджи, избрал мифологические сюжеты. Он уже написал Сивилл и теперь в одно время занимался рисунками трех граций, Галатеи и Амура, и Психеи
Он провел в свою мастерскую ту, в которой сразу увидал совершенную модель супруги Амура.
По дороге Франческо Пенни скромно отстал.
Маргарита с изумлением рассматривала этюды и картины, развешанные по стенам.
– Понравится ли тебе, спросил у нее Рафаэль, если я напишу твой портрет?
– Все равно, ответила она, – если согласится батюшка.
– Отец твой согласится… будь спокойна… Я все устрою…
– Нужно еще спросить позволения у Томасса Чинелли.
– Это кто?
– Мой жених…
– А! У тебя есть жених?…
– Разве это не естественно в восемнадцать лет?…
– Конечно… И ты любишь его?…
– Гм!..
На минуту омрачившееся лицо Рафаэля снова просветлело.
– Не слишком?… не правда ли? спросил он. Маргарита улыбнулась.
– Нет… не слишком, наивно ответила она.
– Чем занимается твой жеиих?
– Он пасет стада отца своего, который фермером у сеньора Чиджи из Альбано.
– Пастух!.. О, ты стоишь не такой участи, Маргарита!.. С этими большими глазами, с этим маленьким ротиком, с этими роскошными волосами, ты стоишь любви принца… Например это ожерелье: пойдет ли оно к тебе?
Художник, подал молодой девушке великолепное золотое колье, купленное им накануне дли подарка куртизанке Андреа, любовником которой он был несколько уже недель: при виде его, при виде блестящих каменьев, Маргарита покраснела до ушей; она готовилась надеть его, но тотчас одумалась и сказала:
– К чему примерять его, если оно не мое!..
– Почем знать! возразил Рафаэль. – Если хочешь, я продам его тебе.
– За сколько?
– За десять поцелуев.
Она поглядела на артиста.
Рафаэлю в это время был тридцать один год; черты его, говорит Шарль Клеман, – были нежны и приятны, хотя не имели, правильности; его нос был велик и тонок; губы полны; нижняя челюсть выдалась, но глаза были прекрасны, велики, нежны, – волосы темны, цвет лица смуглый.
Рафаэль Санти. Автопортрет
Осмотр Маргариты не был неблагоприятен для художника; она, улыбаясь, воскликнула:
– Хорошо! Берите, но не больше десяти.
Он взял сотню; он хотел бы взять тысячу. Но хотя и оживленная этой игрой, молодая девушка имела силу или скорее благоразумие окончить оную.
Внезапно вырвавшись из рук художника, она прыгнула на порог его мастерской.
– Я заплатила! сказала она. – Прощайте.
– Нет, не прощайте, а до свиданья! Когда ты придешь снова?…
– Спросите у моего отца. И она убежала.
Почти в одно время с нею Рафаэль был у Джемиано – хлебника, который позволил ему за пятьдесят золотых экю рисовать с его дочери сколько ему заблагорассудится, обязавшись в то же время объяснить своему будущему зятю об этом торге, а в случае, если этот последний будет препятствовать, общаясь объяснить ему причину.
* * *
Рафаэль не спал целую ночь после этого приключения; страстно пленившись Форнариной[19], как прозвали Маргариту по профессии ее отца, он считал каждый час до нового свидания.
А думала ли в эту ночь о Рафаэле Форнарина? Да. И вот при таких обстоятельствах:
Дом Джемиано находился на углу переулка на конце Strada Felice, одной из лучших улиц Рима; на улицу выходила лавка; сзади дома находился сад, примыкавший к дороге, которая прилегала к Тибру.
Если б вместо того, чтобы грезить с открытыми глазами, в своих покоях в Фарнезино, о той минуте когда он соединится с Маргаритой, Рафаэль при помощи какого-нибудь доброго волшебника, перенесся в эту ночь в комнату дочери булочника, то если бы только что родившаяся любовь и не уничтожилась окончательно, она, но крайней мере, очень уменьшилась бы.
В полночь, когда ее отец и его работники занимались печением хлебов, Маргарита находилась с мужчиной в своей комнате.
Правда, это был ее будущий муж, Томасо Чинелли, который каждую ночь проезжал тридцать миль, чтоб увидаться с будущей женой.
Что прикажете делать! Вследствие различных причин свадьба Томаса и Маргариты была отсрочена на год, и чтобы несколько успокоить свое нетерпенье обрученные брали задаток у настоящего на счет будущего.
А Форнарина, – о лукавица! – отрицательно покачала головой, когда Рафаэль спросил у ней, любит ли она своего жениха!..
Но быть может, мы не в праве обвинять ее во лжи?… Если она любила его быть может это было в прошедшем, или он не любил ее более?…
Нам легко будет удостовериться в этом, если мы перенесемся на место свиданья двух любовников.
Томасо оставлял свою лошадь в соседней гостиннице, потом перескакивал через стену в сад, где дожидалась его Форнарина.
Оттуда рука с рукой они входили на цыпочках по маленькой лестнице в комнату, которую следовало бы назвать брачной.
Так бывало каждую ночь в течение целого месяца: так же было и в эту ночь…
И так, они были вместе, в комнате с тщательно запертой дверью, освещаемой дрожащим светом одинокой лампы.
Но как ни был слаб этот свет, его было достаточно, чтобы заставить блистать ожерелье на шее Форнарины, которое жених ее не заметил в сумраке сада.
– Что это значит? вскричал он, – ожерелье!
Быть может молодая девушка предвидела и приготовила этот эффект потому что осталась спокойной.
– Ну, да, ответила она, – ожерелье… И я полагаю, недурное ожерелье?…
– Прекрасное! возразил Томасо, рассматривая вблизи драгоценность. – А кто тебе подарил его?…
– Сеньор Рафаель Санти, живописец его святейшества Папы, который работает в настоящее время в Трастеверино, во дворце сеньора Чиджи.
– А!.. А за что же подарил он его тебе?
– Чтобы я согласилась служить моделью для его картин.
– И ты согласилась?
– Ты глуп!.. Так как я приняла ожерелье!..
– А твой отец позволил?
– Он позволил за пятьдесят золотых экю, которые дал ему сеньор Рафаэль.
– Пятьдесят золотых экю твоему отцу!.. Тебе царское ожерелье!.. Сеньор Рафаэль великодушен!.. Он, кажется, находит тебя красивой!..
– Разве он ошибается?
– Нет… но…
– Что но?…
– Но ты моя невеста, моя жена, Маргарита!.. Если я воспротивлюсь тому, чтобы ты служила моделью?…
Голос Томасо мало-помалу изменялся, лицо покрылось смертельной бледностью… Сейчас только изумленный и обеспокоенный, он, однако, сверкал с угрозой глазами.
Форнарина без смущения вынесла эту угрозу и возразила тем же бесстрастным голосом:
– Если ты воспротивишься этому, я опечалюсь, но все-таки я поставлю на своем…
Молодой человек схватил свою любовницу за руку и в страшной ярости прошипел:
– Так я более не жених твой? Ты отказываешься от меня?
– Кто говорит такое? Я выйду за тебя замуж… позже… Теперь мне представляется случай обогатиться; я им пользуюсь.
– Обогатиться?.. Изменница!.. Став любовницей сеньора Рафаэля, разумеется?… Этот живописец развратник, вся Италия знает это – он содержит куртизанок. Ты тоже хочешь сделаться куртизанкой?…
– Сказать по совести, – да! Если, как честная женщина, я буду вынуждена переносить то, что переношу сейчас. Ты мне раздавишь руку…
Форнарина произнесла эти слова, не изменяя своей флегмы; кроме почти неприметного сжатия бровей, ничто в ее чертах не выражало ее страдания; но когда Томасо отпустил ее белую полную ручку, он мог заметить на ней синеватые следы своих пальцев.
Он ощутил стыд и сожаление и упал на колени.
– О, прости, прости, Маргарита!.. пробормотал он с рыданьем.
– Я прощаю тебя с условием, сказала она.
– Каким?
– До нового приказания ты останешься в Альбано.
Бедный юноша сделал жест безнадежности.
– Ах! Ты… ты, рыдал он, – ты хочешь стать любовницей сеньора Рафаэля! Ты хочешь оставить этот дом!
– Я хочу того, чего хочу; но ты должен выбрать одно из двух: или никогда не видеть меня, противясь мне, иди увидаться иа днях, подчинившись.
– Но то, что ты требуешь, ужасно, Маргарита! Я все таки твой жених и в качестве жениха имею право…
– Жениться на мне против моей воли?… Ха! ха!.. ха!.. Я тебя не боюсь!.. Да, я не боюсь, что ты насильно поведешь меня к алтарю, хотя ты очень силен…
Форнарина с горькой усмешкой смотрела на свою посиневшую руку.
– А когда призовешь ты меня? – спросил Томасо после некоторого молчания.
– Я ничего не знаю. Быть может скоро, быть может, поздно…
– Но клянешься ли ты, что рано ли, поздно ли – это будет?
– Клянусь.
– И тогда выйдешь за меня замуж?
Усмешка Маргариты стала иронической.
– Если ты захочешь, – да! – сказала она.
Томасо встал.
– Хорошо, – сказал он. – Я согласен, но также с условием…
– Каким?
– Ты повторишь мне эту самую клятву в церкви Санта-Марии-дель Пополо.
– Охотно. Пойдем.
Молодая девушка направилась к дверям.
– О! еще рано! – возразил Томасо, удерживая ее. – У нас есть еще четыре часа ночи… для последнего раза, Маргарита, которые я проведу с тобою…
Маргарита ничего не возражала; она отдалась ласками своего любовника, которым вскоре начала отвечать с не меньшею страстностью. В жилах этих двух существ, казалось, текла лава, когда они предавались всем сладостям любви… И Маргарита вносила даже более пылкости в восторги.
Сам Томасо был обманут. Как мог он думать, что эта женщина, которая, по-видимому, не могла насытиться его поцелуями, перестала его любить?…
Она отдыхала рядом с ним погруженная в сладострастную истому.
– Маргарита! моя возлюбленная! – сказал он. – Не правда ли, что мы не расстанемся, что мы не можем разстаться?… Не правда ли, все, что ты мне говорила сей час, – все это шутка?…
Она вздрогнула, открыла глаза, вскочила с постели и быстро оделась.
– Если мы хотим отправиться в церковь Санто-Мария-дель-Пополо ранее утра, теперь самое время, – сказала она.
Томасо с минуту оставался неподвижен, бледен, суров, дыша прерывисто, с недвижно устремленным взором. Кто знает, какая злая мысль гнездилась в эту минуту в его мозгу?
Но она приблизилась к нему улыбающаяся.
– Я готова, идем!..
Он тоже встал поправил свою одежду и последовал за нею.
Через несколько минут они вошли в церковь, в которой Маргарита произнесла своему жениху обет в верности, изменяя ему, в то же самое время… Такова ирония судьбы!.. И он, на самом деле, должно быть сильно любил Маргариту, что был до той степени низок, что не убил ее вместо того, чтобы принять такое странное и постыдное обещание!..
Итак, вы теперь знаете Форнарину, любовницу Рафаэля, которую многие писатели изображали наивным ребенком?…
Наивный ребенок был просто-напросто бесстыдной и порочной женщиной…
Перед тем как соединиться с мужчиной из ее касты печальный случай хотел, чтобы перед ней внезапно открылось существование, полное наслаждений и радости, о котором, быть может, она не раз грезила, но обладать которым она наверное никогда не надеялась.
Она, как мы видели, не колебалась: без жалости, без стыда она тотчас же сказала своему жениху почти эти слова: «Я тебя не желаю!..» И из объятий одного бросилась в объятия другого.
Но таково было в то время растление нравов в Риме, также как во Флоренции, в Неаполе, в Венеции, заразившее все классы общества, – что поступок Форнарины, весело бросавшей мужа, чтобы отдаться любовнику, не имел в себе ничего изумительного.
Убийства, безумная роскошь, мотовство, распутство были тогда в обычном порядке вещей по всей Италии. Дрались за каждое слово; чтобы затмить соперника, бросали за окно целое состояние; чтобы понравиться куртизанке жертвовали своею кровью, даже своею честью. То было время разнузданных страстей, разврата и безстыдства, – время это захватывает собою почти четыре века!
Рафаэль ждал Форнарину у двери в сад, выходившей к Тибру, к которой она обещала прийти в четырнадцать часов, т. е. в девять часов утра по нашему; она была точна. И уже опытная в любовных делах, как должна была она обрадоваться тому восторгу, который при встрече с нею распространился по всей фигуре художника. Совершенно верно, что часто любят сильнее за воображаемые достоинства, чем за действительные. Рафаэль желал, чтоб эта молодая девушка была невинной и сберегла бы для него первого возможность сладостного греха. Она не любила своего жениха, стало быть она не могла еще согрешить… Только из скромности, быть может с небольшой примесью кокетства, она не отвратила своих губок от губ ее умолявших…
Влюбленные легковерны, а Рафаэль был влюблен в Форнарину, и сколько раз в период их любви воспроизводил он восхитительные черты ее лица на полотне. Почти во всех картинах Рафаэля, начиная с 1514 года, встречают обожаемую им голову его любовницы.
В первый раз Форнарина явилась Психеей, на одном из тех великолепных картонов, с которых, под руководством учителя, писались учениками фрески в Фарнезе, еще до сих пор, по свидетельству Тэна, украшающие этот дворец.
Странная и благородная магия искусства! В первые часы этого сеанса человек уступил в Рафаэле место художнику. Восхищение предписало молчание желанию. Однако он дал занятие всем своим ученнкам, чтобы одному остаться с молодой девушкой; в течение четырех часов он со всей страстностью, предавался только работе.
– Как ты прекрасна! о! как прекрасна! говорил он при каждом ударе кисти. Но то говорил не любовник, а артист. Когда легкой рукой он сбрасывал часть ее одежды, скрывавшую какой-нибудь сладострастный контур, Форнарина тщетно краснела, – ибо эта рука была столь же целомудренна, как и мысль, руководившая ею.
Наконец дошло до того, что была минута, когда Маргарита подумала, что ошиблась в чувстве Рафаэля, и что для него она всегда будет только моделью… Она притворилась усталой; она хотела вернуться к отцу.
Любовник проснулся при этих словах.
– Почему ты спешишь? спросил он.
– Я голодна, с улыбкой сказала она.
Бедная малютка! Творец забыл, что на земле едят, чтобы жить. Он позвонил, подали завтрак; он захотел сам прислуживать ей. Искусство было отброшено в сторону; для Рафаэля существовала только любовь.
До конца, в совершенстве, играя роль невинности, Форнарина довела Рафаэля до безумия страсти…
С наступлением вечера Рафаэль был всё ещё со своей любовницей. Между тем раздался стук в двери мастерской; это был Пандолфо, лакей художника. Он напомнил господину, что он зван обедать в Ватикан. Какая скука!.. Рафаэль охотно послал бы к черту всякую вежливость по отношению к его святейшеству Папе.
Но сама Форнарина упросила его исполнить долг.
– Не бойся: я возвращусь завтра, сказала она ему.
– Завтра, послезавтра, всегда!.. шептал он в долгом поцелуе.
* * *
Лев X целый день охотился за кабаном, отчего, хотя он был и папой, ощущал адский аппетит.
На обед вместе с Рафаэлем он пригласил кардинала Бабьена, который непременно желал женить знаменитого художника на одной из своих племянниц.
И хотя мало обольщаемый узами Гименея, Рафаэль, однако, почти дал свое согласие. «Дайте мне еще год или два подумать, сказал он кардиналу, – и мы покончим это дело.»
За столом у св. отца находился третий собеседник. Это был августинский монах по имени Бортоломео, нечто в роде людоеда, в два приема пожиравший баранью ногу, а чтобы прочистить горло, перед десертом проглатывавший около сорока яиц одно за другим. Лев X любил шутов. Падре Бортоломео принадлежал к числу их; его святейшество забавляло, как тот обжирался.
Рафаэль запоздал несколько минут и извинялся работой.
– На самом деле, сказал Папа, с тонкой улыбкой глядя на живописца, – вы должно быть сегодня много работали, сеньор Рафаэль, вы кажетесь очень, очень усталыми.
– Гм! сказал Бабьен, подобно его святейшеству не обманувшийся на счет, истинной причины усталости артиста. – Сеньор Рафаэль безрассуден… Он не бережет свое здоровье и поступает неблагоразумно.
– Полноте, полноте, кардинал, шутливо заметил Папа, – сеньор Рафаэль пришел поесть и посмеяться с нами, а не за тем, чтобы его бранили. Что вы скажете об этом блюде, господа? Это новое изобретение моего повара. Не настоящая ли это обезьяна, готовая на нас броситься?… Джакопо заказал двенадцать медных форм, под видом различных зверей… Сегодня он подал нам обезьяну; завтра подаст лисицу; послезавтра зайца или ворону… Это очень остроумно… Но не беспокойтесь Бартоломео!.. блюдо подано на стол не для одного украшения… его также едят… Я даже полагаю, что мы хорошо поедим, Джакопо говорил что-то мне о рубленной дичине и сморчках с соусом «томар», которыми начинена обезьяна.
– О-о-о! – воскликнул, монах, заранее раскрывая рот, широкий как печка.
– Что за обжора, это Бартоломео!.. весело сказал Папа. – Обжорство не принадлежит к вашим недостаткам, синьор Рафаэль?
– С вашего позволения, ваше святейшество, я погожу быть обжорой, пока не поседели мои волосы! возразил художник.
– Никто не может сказать, достигнет ли старости, торжественным тоном сказал Бабьена…
– Опять! заметил Лев X. – Право, кардинал, вы совсем не хотите, чтобы наш дорогой художник поспешил с женитьбой на вашей племяннице!..
– Мария Бибьена!.. Разве она не молода, не хороша собой, не богата! воскликнул кардинал. – И вледствие этих качеств разве не достойна союза?…
– Я буду очень польщен, став когда-нибудь мужем прекрасной и богатой госпожи Марии Бибьена!.. возразил Рафаэль.
– Когда-нибудь, когда-нибудь! ворчал кардинал. – К чему ждать столько времени, когда от себя зависит быть счастливым!..
– Счастливым!.. заметил Папа. – Сеньор Рафаэль быть может не в том видит счастье, кардинал, в чем вы. Он знает, что в благодарность за его работы, я готов принять его в число высших сановников церкви. Кардинальская шапка стоит наследницы…
Молчание, предписываемое уважением, последовало за этими словами, которые если и не были неприятны Рафаэлю, не могли нравиться кардиналу.
Но равнодушный к этому разговору падре Бартоломео уже поглотил порядочную часть внутренностей обезьяны.
Наконец Папа, также очень уважавший Бибьена, начал, обращаясь к нему и к Рафаэлю:
– Оставим будущее таким, как предназначено быть ему; мы в настоящем и останемся в нем; а чтобы оно было весело, осушим стаканы, чтобы снова наполнить их и осушить, и просим вас, кардинал, рассказать нам одну из ваших историй. Если она будет несколько солона, – тем лучше, мы выпьем лишнее, слушая ее.
Бибьена поклонился. Он пользовался славой избранного рассказчика тех повестей и новелл, которыми в Италии особенно прославился Бокаччо, а во Франции Маргарита Валуа, королева Наваррская, – повестей весьма скандального содержания.
– Новелла, сказал кардинал, – которую я буду иметь честь сегодня передать вашему святейшеству называется «Истинные отцы».
– Тут будут истинные отцы, смеясь возразил Лев X. – Кто автор этой новеллы?
– Французский дворянин, граф Антуан де-ла-Саль.
– Хорошо. У французов есть кое-что, когда они не вмешиваются в наши дела.
Бибьена начал:
«Несколько лет назад в Париже жила женщина, бывшая замужем за добрым и простым человеком. Эта женщина, прелестная и грациозная, в молодости, по ветрености, имела очень не мало любовников и пользовалась их любовью. В то время столько же от мужа, сколько от них, она приобрела тринадцать или четырнадцать человек детей.
Случилось так, что ее поразила смертельная болезнь, и прежде чем отдать душу Богу, она раскаялась в своих грехах. Возле своей смертной постели она видела толпившихся детей и чувствовала глубокое горе, покидая их навсегда. Но она полагала, что поступила бы дурно, если бы оставила своего мужа с целой кучей детей, из которых большинство были чужими, хотя он ничего не подозревал, считая свою жену самой честной женщиной в Париже. Через посредство одной из ходивших за ней женщин, она сделала так, что двое из ее прежних любовников пришли к ней, когда мужа не было дома.
Когда она увидала этих двух мужчин, она приказала привести всех детей и начала говорить: «Вы, такой то, вы знаете, что происходило между нами тогда-то и в чем я горько раскаиваюсь. И если Господь не подарит меня своим святым прощением, я дорого заплачу на том свете. Каюсь, я сделала безумство и не сделаю другого. Вот такие и такие-то мои дети, они ваши, а не мужнины: умоляю вас, обяжите меня, когда я умру, – а это будет скоро; возьмите их себе и воспитайте, как следует отцу.
И она обратилась с такими словами к другому любовнику: «Вот эти дети ваши, я уверяю вас и умоляю взять их; если вы обещаете мне это, я умру спокойнее.
В то время, когда она производила этот раздел, муж вернулся домой и был встречен одним из сыновей, самым младшим, которому было не более пяти или шести лет, и который прибежал, запыхавшись, крича:
– Папаша! папаша! ради Бога поспешите!..
– Что случилось нового?… сказал отец. – Твоя мамаша умерла!..
– Нет, нет! сказал ребенок. – Только поскорей ступайте наверх, а то ничего не останется… К мамаше пришли два господина… Она отдает им всех моих братьев… Если вы не подойдете, так и последнего отдаст.
Добряк не понимал, что хочет сказать ребенок; однако, он взошел и, найдя жену, сиделку, двух посторонних мужчин и детей, – потребовал объяснения слов малютки.
– Я сейчас объясню вам, – ответила жена.
– Хорошо, – заметил он, ничего не подозревая. Посторонние ушли, поручая больную Богу, и обещая исполнить ее просьбу, за что она их поблагодарила.
Так как она чувствовала приближение смерти, то обратилась к мужу с просьбой о прощении и рассказала ему все, что было сделано ею вовремя замужества, и почему такие-то дети были от такого-то, и как после ее смерти они будут взяты, и он не будет обременен.
Добряку мужу не очень нравилась подобная исповедь, однако он простил, вслед за тем она умерла. Он отослал детей к названным лицам, которые взяли их на воспитание. И таким образом он освободился и от жены и от детей, но, говорят, больше жалел об утрате последних, чем о смерти первой.
* * *
Таковы были истории, которые служили десертом Льву X; и не забудьте, что мы выбрали из этого рода самую пресную.
Между тем становилось поздно; в то время как лакеи относили в одну из 11.000 комнат Ватикана тело падре Бартоломео, Рафаэль и кардинал Бибьена откланивались со своим высокопоставленным амфитрионом.
Художник и прелат каждый пошли в свои носилки, ожидавшие их у папского дворца. Носилки были сопровождаемы хорошо вооруженными служителями, потому что в Риме того времени было неблагоразумно расхаживать одному поздно вечером по улицам.
Разставаясь, Бибьена сказал Рафаэлю:
– Припомните, молодой человек!
– Я припомню, с улыбкой отвечал Рафаэль. Через несколько минут, когда Рафаэль в какой-то сладостной полудремоте мечтал о своей Форнарине, чья-то тень наклонилась с правой стороны носилок и знакомый голос проговорил:
– Добрый вечер, учитель!
– Франческо Пенни! – радостно вскричал Рафаэль. – Как и зачем ты здесь?…
– Чтобы оберегать вас. Я знал, что вы обедали у его святейшества и ждал у дверей, чтобы проводить вас в Фарнезе.
– Мой милый Франческо!.. Так вели остановиться носильщикам… Погода кажется, прекрасная?…
– Великолепная!
– Вместо того, чтоб отправляться в Фарнезе, ты проводишь меня?
– Куда?
– Я тебе скажу да дороге.
Слуги были отосланы. Чего бояться опасных встреч!.. Разве у Рафаэля и Франческо Пенни нет у каждого по доброй шпаге? Куда же отправлялись они? Но вы уже знаете: они спешили к дому Форнарины.
Она не спала. Не так она была глупа, чтобы спать! Она предчувствовала это посещение. Она стояла у окна. Милая малютка!.. Но как достичь до нее, чтобы не узнал отец?
– Поверните к саду… С помощью виноградных лоз, которые спускаются по стене, быть может, вы будете в состоянии…
– Хорошо!.. хорошо!..
То была та самая дорога, по которой Томасо Чинелли каждую ночь пробирался в комнату Маргариты. О! если бы эти лозы, эти камни могли говорить!.. Если бы могла говорить эта комната, в которую проник Рафаэль, и которая была свидетельницей таких страстных ласк!.. Но все безмолвствовало, и Рафаэль был несказанно счастлив.
Франческо Пенни остался в саду.
На рассвете его учитель отыскал его, извиняясь в том, что заставил ждать пять часов.
Пять часов, ни больше, ни меньше. И даже, наконец, возвращаясь в Фарнезе, Рафаэль был занят только Маргаритой.
– Я никогда не любил ни одной женщины так, как люблю ее, говорил он, и я решил, что она будет моею совершенно… Я дам её отцу всё, что он потребует… Я хочу свободно видеть ее во всякий час дня и ночи…
Франческо Пенни молчал, но невольно вздохнул, потому что глубоко любил своего учителя, и глядя на него, видел как глубоко впали его глаза.
Рафаэль подслушал вздох.
– Что с тобой? спросил он. – Ах, правда, мой бедный друг? Я заставил провести тебя бессонную ночь. Тебе нужен покой.
– Что за дело до моего покоя! быстро возразил Франческо. – Дело в вас, учитель. Форнарина прелестна; я сознаюсь; но если вы верите мне, – любите ее нежнее, умереннее…
Рафаэль пожал плечами.
– Ты также, как Папа и кардинал Бибьена, читаешь мне мораль Франческо! сказал он. – Ты не подозреваешь, стало быть, что художник тогда только имеет талант, когда он любит и любим. Любовь удваивает гениальность. Ты увидишь, какие картины напишу я, когда Маргарита будет моей моделью… Мне ее послало само небо!..
«Увы! – подумал Франческо Пенни, – дай Бог, чтоб она не отправила на небо тебя!»
* * *
Во все времена, повсюду есть родственники, которых легко убедить золотом; но в то время, особенно в Италии, в низших классах, почти не было примера, чтобы за порядочную сумму нельзя было купить отцовской или материнской снисходительности. За пятьдесят экю Джемиано позволил Рафаэлю рисовать с Форнарины, за три тысячи экю – он дал ему позволение увезти, ее, куда он хочет.
Правда, в Альбано был некто пугавший Джемиано; но Маргарита прочла это в отцовских глазах и, обнимая папеньку, тихо сказала ему: «я берусь за Томасо». Джемиано оставалось только благодарить богов…
Рафаэль нанял любовнице виллу близ Рима.
Он накупил ей нарядов и драгоценностей.
У нее были лошади, экипажи, носилки, лакеи.
В течение целого года он, как говорится, не оставлял ее ни на минуту.
Обладание не успокоило его страсти; через год он всё ещё был счастлив только с нею; днем он бродил с нею под тенью садов виллы, вечером, как вчерашний только любовник, сидел у ее ног на подушке, полный восторга…
Он никого не видел, никуда не выходил…
Он оставил работы в Ватикане, – и Папа начинал сердиться.
Он также бросил работу в Фарнезе, и Августин Чиджи начинал приходить в отчаянье…
– Вы влюблены, сеньор Рафаэль, сказал однажды банкир художнику, – прекрасно!.. Я также бывал влюблен; я мог бы еще быть: мне только пятьдесят от роду лет… Но это не причина бросать искусство. Теперь вы не больше раза в неделю показываетесь в вашей мастерской, в моем дворце; из этого выходит, что и ваши ученики ничего не делают. Давайте всё это устроим как-нибудь. Если вы не в состоянии жить без вашей любовницы, – ну! привозите ее в Фарнезе. Она поместится с вами.
Рафаэль просил подумать, предполагая, что Маргарита испытала бы слишком сильное огорчепние, если бы ей пришлось покинуть гнездо любви, которое он устроил для нее у подошвы горы Пинчио. Но к крайнему его удивлению, когда он сказал ей о предложении Августина Чиджи, она воскликнула, что его следует принять: что она будет огорчена, если из-за нее Рафаэль будет отказываться далее от богатства и славы.
В глубине души художник ничего не желал так, как снова серьозно приняться за кисти. Он возвратился в Фарнезе вместе с Маргаритой, которую Августин Чиджи, верный своему обещанию, принял с почетом. У Маргариты были свои комнаты рядом с любовником; Рафаэль был в восхищении от возможности упиваться и любовью и искусствами.
Между тем, так легко соглашаясь на желание банкира, Форнарина на это имела свою причину. Томасо Чинелли, приходя в ярость от нетерпения, не раз писал ей письма, наполненные угрозами.
А какого лучше защитника против Томаса, защитника более могущественного, чем сам его хозяин – сеньор Чиджи, – могла найти Маргарита? Нужно было только найти средство приобрести это покровительство. Форнарина не долго затруднялась этим предметом.
Хотя и не занимаясь более, со времени печальной разлуки с La bells Imperia, любовными похождениями, Августин Чиджи имел еще глаза и сердце.
Его глаза находили любовницу Рафаэля действительно прекрасной.
Его сердце воспламенилось, когда при третьем или четвертом свидании с ней он начал полагать, что его общество приятно для Форнарины.
Рафаэль со всею страстью предался работе. Сделанный начальником всех Римских зданий, воздвигавшихся в это время, постоянно занятый вне своей мастерской, Рафаэль оставлял Маргариту часть дня одну в Фарнезе, и внимательность, которою окружал ее Чиджи, ни мало не тревожила и не могла тревожить его. Можно ли было предположить, чтобы молоденькая, любимая молодым человеком, женщина могла относиться к старику иначе, как к другу?
Паследний поддерживал иллюзию Рафаэля такими лицемерными речами:
– Я чувствую к, милой Маргарите отцовскую привязанность!.. повторял он каждую минуту.
Странный отец!.. Вот что произошло на пятнадцатый день, между Форнариной и Августином Чиджи:
Рафаэль отправился в Ватикан; Маргарита была одна в своем будуаре, читая новое письмо Томасо, принесенное ей накануне ее отцом. В этом письме Томасо говорил своей неверной невесте: «что она солгала ему при второй, также как солгала при первой клятве; что он более не сомневается в том, что она намерена навсегда его покинуть, и что вследствие этого, пренебрегая всякою опасностью, какая могла бы произойти для нее и для него, он решился на скандал; что если в течение трех дней она не назначит ему свидания, он, Томасо, откроет все сеньору Рафаэлю. Я знаю, заканчивал отвергнутый любовник, что поступая таким образом, я иду не по той дороге, которая привела бы меня к тебе; тем хуже! так как я не должен более обладать тобою, я по крайней, мере хочу, чтобы тот кто обладает тобой знал чего ты стоишь. Его презрение отмстит за твое!»
Через три дня!.. Через три дня Томасо увидит Рафаэля?… Колебаться более нечего: во чтобы то ни стало она должна освободиться от Томасо.
Она сидела одна с недвижимым взором, с бледным лицом, конвульсивно сжимая пальцами проклятое письмо, когда ей доложили об Августино Чиджи.
Вдруг подобно солнечному лучу пробивающемуся сквозь тучи улыбка осветила лицо Форнарины.
– Просите, сказала она.
И пока горничная ушла, чтобы ввести банкира, быстрым движением куртизанка, – ибо она была ничем иным, – сбросила утреннее платье и открыла свои обольстительно пышные плечи… она шла во всеоружии…
* * *
Каким бы самолюбием не обладал старый некрасивый человек, он всегда почувствует некоторый стыд, становясь соперником прекрасного юноши.
И казалось ясно, что с тех пор как Форнарина живет у него, она ему делает, как обыкновенно говорится, глазки…
Он поздравлял себя. Но он так часто бывал жертвой женского кокетства!.. la bella Imperia, между прочим, так хорошо доказала ему, что в любви должно верить только тому, что в руках, – что как ни была сильна страсть его к Маргарите, он решился быть осторожным.
В этот раз, при виде молодой женщины, туалет которой был в слишком прелестном безпорядке, чтобы быть делом случая, – банкир понял, что наступает час, в который он должен убедиться смеются ли над ним или нет…
Джулио Романо. «Дама за туалетом, или Форнарина»
Она предложила ему битву… он принял вызов.
Он сел рядом с нею, обнял рукой гибкую талию и коснулся старческими губами белой груди… Она его не отталкивала.
Это придало ему смелости. Его губы приблизились к полуоткрытым губкам. Она дала ему выпить первый самый сладостный поцелуй. Он обезумел от радости.
– О, Маргарита! прошептал он. – Я…
– Вы меня любите? перебила она. – Я верю. Докажите вашу любовь – и я ваша.
Это было ясно и прямо. Он отвечал тем же тоном:
– Говорите. Она начала:
– Прежде чем познакомиться с Рафаэлем Санцио, я была невестой одного человека из Альбано. Человек этот сын одного из ваших фермеров.
– Его имя?
– Томасо Чинелли.
– Действительно. Потом?
– Этот человек все еще любит меня, хотя я его не люблю…
– Дальше?
Форнарина смотрела прямо в глаза банкира.
– Дальше? повторила она, с особенным ударением. – Дальше!.. Я вам говорю, что есть человек, который меня любит, и которого я не люблю… и я только что вам сказала, докажите мне свою любовь, чтобы я принадлежала вам… а вы не догадываетесь, чего я желаю?…
– Так! так! быстро возразил Чиджи. – Я догадываюсь, я догадался… Томасо Чинелли угрожает тебе. Он тебе мешает; быть может, пугает тебя?… Нынче вечером, клянусь тебе, ты не станешь более беспокоиться…
– Браво!.. – вскричала Форнарина, захлопав в ладоши. Банкир встал.
– Я немедленно займусь его участью, – заметил он. Он уходил. Она остановила его.
– Только без крови… – сказала она.
– Нет!.. нет!.. к чему убивать!.. – Он встал на пороге комнаты и обернулся.
– Я имею ваше слово, Маргарита? – сказал он. Она послала ему поцелуй.
– До завтра, синьор Чиджи!
– До завтра, жизнь моя!..
Понятно, что банкир Августино Чиджи без труда мог спровадить такого беднягу, как Томасо Чинелли.
Через несколько часов после этого разговора, вечером, когда пастух сидел на мраморной античной гробнице, думая о своей неблагодарной любовнице, четыре замаскированных человека, вышедшие из маленького леска, бросились на него, связали ему руки и ноги, бросили поперек мула и отправились по дороге в Субиано.
У Августина Чиджи был кузен и друг настоятелем в монастыре св. Козьмы в Субиано. Взамен пожертвонания в церковь монастыря, – небольшие подарки поддерживают дружбу, – достойному падре поручалось держать некоего Томасо Чинелли в монастырской тюрьме до тех пор, пока будет сказано: «Довольно!»
На другой день банкир отдал Форнарине отчет о своем поручении. На другой день Форнарина изменила любимому человеку ради человека, который избавил ее от нелюбимого любовника.
Но как бы ни была недостойна эта измена, она имела хоть подобие извинения. Но в течение шести лет, в которые Форнарина была любовницей Рафаэля, она часто обманывала его ради других в большинстве случаев недостойных соперников, за счет спокойствия и счастья великого живописца.
Прежде, чем окончить эту историю мы расскажем еще один случай из жизни Форнарины, замечательный по драматическим частностям.
Это было в 1518 году; Рафаэль трудился в эту эпоху над мадонной для Франциска I, которой доселе можно восхищаться в Луврском музее.
Рафаэль постоянно имел свою мастерскую в Риме, в Фарнезе, и не проходило месяца без того, чтобы какой-нибудь неаполитанский, болонский, моденский художник, или какой-нибудь художник из Испании, Нидерландов не посетил этой мастерской, чтобы иметь счастье побыть учеником знаменитого живописца.
И к чести всех этих людей, молодых и весьма склонных к удовольствиям, мы должны сказать, что несмотря на то, что Форнарина была очень обольстительна и податлива, ни один из них, из уважения к учителю не постарался воспользоваться легкий победой. Они уважали не её, а его. То была, как будто их религия. Красавец Перино-дель-Вага, один из наиболее замечательных учеников Рафаэля, говоря о Маргарите с Джулио Романо, заметил: «Если бы я нашел ее у себя в постели, то скорее бы побросал все матрасы, чем решился бы иметь ее.»
Но в 1518 году один болонец по имени Карл Тирабоччи вступил в число учеников Рафаэля. Он был довольно красив; по приезде в Фарнезе Маргарита начала с ним заигрывать; он не замедлил ответить ей тем же…
Вскоре стало совершенно ясно для всех, исключая одного, наиболее заинтересованного, что он любовник Маргариты. Тирабоччи, по мнению прочих учеников совершил дурной поступок. Его товарищи выразили ему свое неудовольствие тем, что прервали с ним все сношения. Никто не говорил с ним в мастерской, и когда он обращался к кому-нибудь, тот поворачивался к нему спиной.
Кто не сознает своей вины, не может понять почему его наказывают. Болонец вообразил, что поведение художников по отношению к нему происходило из зависти к его счастью. Маргарита подкрепила в нем это убеждение. «Они все за мной ухаживали, но я не желала их, сказала она. – Они сердятся за то, что ты мне нравишься.»
Наконец положение Тирабоччи дошло до того, что ему невозможно стало жить в мастерской. Пользуясь однажды утром отсутствием учителя, он осмелился спросить у своих товарищей объяснения их поступков.
– Наконец, что я вам сделал? – высокомерно сказал им он. – Есть между вас хоть один, который осмелился бы сказать мне в лицо? Вы решились изгнать меня отсюда. За что?
– Спроси свою совесть, если она у тебя есть, – сказал Джулио Романо. – Она ответит тебе.
– Моя совесть не упрекает меня.
– Это потому, что она глуха и нема, – сказал Франческо Пенни.
Тирабоччи пожал плечами.
– Полноте! – возразил он. – Я не такой дурак! Вы играете в добродетельных, а нап самом деле все вы только завистники. Вы меня ненавидите за то…
– Ни слова больше, поверь мне, Болонец! – прервал Перино-дель-Вага важным тоном. – Нам нет нужды говорить тебе причину, ненависти и презрения нашего к тебе… Для нас достаточно, как должно быть достаточно для тебя, чтобы ты подчинялся ей, оставив мастерскую…
Тирабоччи дрожал от ярости.
– Чтобы я подчинился… Я?!.. Не раньше, как сказав вам всем, что вы не только завистники, но и подлецы.
Оскорбление это было брошено в лицо десяти человекам.
– Хорошо! Мы завистники, мы подлецы, – сказал Винченцо де Сан-Джемиано, – но мы изгоняем тебя!.. Вон!..
– Да, подлецы, которые не прощают мне того, что я любим Форнариной, которая…
Болонец не кончил. Бросясь на него, как один человек, все десять учеников, готовы были растерзать его своими двадцатью руками, своею сотней железных пальцев.
В то же время Перино-дель-Вага проговорил за всех:
– Мы тебя приглашали молчать… Произнеся здесь известное имя, ты произнес свой приговор. Ты хочешь знать, за что мы ненавидим тебя! За то, что ты не побоялся замарать счастье учителя. Теперь выбирай того из нас, который окажет тебе честь убить тебя…
– Тебя! тебя! Перино! – пробормотал Болонец.
– Хорошо! Идем же!..
Через несколько минут Тирабоччи пал, пораженный смертельным ударом в необыкновенной дуэли с Перино-дель-Вага.
Свидетелями дуэли был Джулио Романо и Франческо Пенни.
Они-то и рассказали на другой день Рафаэлю, что Перино-дель-Вага, будучи оскорблен Тирабоччи в споре по поводу игры в кости, убил его. Рафаэль крепко побранил Перино-дель-Вага, но так как по инстикту он имел слабую привязанность к Тирабоччи, – он недолго был занят его потерей.
А Форнарина?
Она нашла нового любовника, вот и все.
* * *
Смерть Рафаэля большинство писателей объясняют простудой. Но на самом деле он умер от истощения, вследствие излишеств.
Вот что говорит Вазари, в своей книги: «Жизнь великих живописцев скульпторов и архитекторов.»
«Однажды Рафаэль возвратился домой в сильной лихорадке. Медики полагали, что он простудился; он скрыл от них настоящую причину своей болезни, они до крайности ослабили его сильным кровопусканием, вместо того, чтобы укрепить его упавшие силы.»
Бедный Рафаэль! Медики пускали ему кровь из-за простуды: его любовница до последнего вздоха безмерно возбуждала его душу слишком пылкую для ее слабой оболочки. Нужно было чтобы он умер!
В свою очередь Октавий Виньон говорил:
«Подчиненный своей безумной страсти, еще накануне смерти, Рафаэль принял за возврат сил то, что было только лихорадочным возбуждением чувств, как яд сладострастия на груди Форнарины.»
Она дала бы уж лучше стакан простого яда.
Но когда он ощутил приближение смерти, он почувствовал как бы отвращение и ужас к предмету смертельного безумия.
Франческо Пенни и Джулм Романо, два его любимые ученика, бодрствовали у его постели.
– Не позволяйте ей входить, – сказал он им, – она помешает мне умереть, с Богом.
Они повиновались ему… Тщетно Фориарина просила, умоляла… Они были непоколебимы, и она увидала его только тогда, когда он навеки закрыл глаза.
«Рафаэль Санти умер в великую пятницу, 6 апреля 1520 года. Он оставил по завещанию Форнарине чем жить в довольстве и разделил остальные 16 000 дукатов, – около миллиона,– между Джулио Романо, Франческо Пенни и одним из своих дядей, завещав дом свой, построенный близ Ватикана, кардиналу Бибьена.»
Известие о смерти Рафаэля погрузило весь Рим в великую печаль. Он был погребен в Пантеоне, и над гробницей его, по его желанию поставлена Мадона, высеченная из мрамора Лоренцетто. Друг его Пьетро Бембо, написал эпитафию.
Рафаэль в могиле, что же сталось с Форнариной? По правде сказать, об этом мало можно найти известий, но вот один из последних эпизодов из ее жизни, который передает Октавио Виньон:
Вследствие совета Августина Чиджи, – который боялся за нее какой-нибудь опасности со стороны учеников Рафаэля, – Форнарина через несколько часов после смерти своего знаменитого любовника, удалилась в дом отца.
Это было вечером, довольно поздно; и она была одна в маленьком саду; сидя на скамье она думала быть может о том, кого не стало… Все возможно!..
Вдруг она вздрогнула.
В то же время как чья-то рука прикоснулась к ее плечу, слишком хорошо знакомый голос говорил ей:
– Добрый вечер, Маргарита.
Приветствие это было сказано Томасо Чинелли.
Томасо Чинелли? Так он бежал из тюрьмы?
– Да! ответил он, как будто подслушав ее мысль. – Да, я убежал из моей тюрьмы, благодаря Бога!.. Тебя удивляет, Маргарита, что через пять лет я захотел подышать свежим воздухом? Я был в Субиано, в монастыре св. Козьмы, – без сомнения, это для тебя не новость, – заперт за двойными дверями в узкой келье, Ах! меня хорошо сторожили!.. Тот, который, чтобы сделать тебе одолжение, бросил меня в эту тюрьму, – господин Августин Чиджи, – отдал серьезные приказания. Но нет такой хорошей собаки, которая не перестала бы лаять. Нет такого тюремщика, который не устал бы от надзора. Сегодня вечером, пользуясь тем, что забыли задвинуть засовы, с помощью гвоздя, который я вытащил из моего башмака, я отпер дверь… Потом, с помощью веревки, привязанной к окну, я выбрался в поле… И вот, я здесь. Скажи мне, Маргарита, если бы ты была мужчиной и находилась на моем месте, что бы ты сделала с невестой, с любовницей, которая постыдно изменив тебе, на пять лет лишила тебя свободы?…
Форнарина встала.
– Убей меня! сказала она.
– А! ты согласилась?.. Ты заслуживаешь…
– Я согласна, что ты мужчина, а я – женщина, что ты силен, а я – слаба, что ты меня ненавидишь, а я не люблю тебя больше, что я сделала тебе зло, и ты жаждешь мести… Я предаю душу Богу. Убей меня, если хочешь!..
Данный текст является ознакомительным фрагментом.