Кальдерона
Кальдерона
Кальдерона. Картина Хуана Жозе де Аустриа
Трое любовников: поэт, герцог и король, потом, как бы по воле фатального закона, когда она оставила свет, – в котором только промелькнула, – чтобы заключиться в монастырь, – полдюжины капризов под формой полдюжины красивых монахов – таков был любовный учет Кальдероны, испанской актрисы и куртизанки.
Немного, как вы видите.
И история ее будет не долгой.
Однако, за недостатком великих событий, вы найдете в ней довольно любопытные черты испанского двора XVII века.
И именно поэтому мы хотим рассказать вам эту историю.
Где и в какое бы время он не жил, всегда, по нашему мнению, занимательно изучать одного из этих людей, которые под предлогом, что они короли, думают, говорят и делают такие глупости при полном свете дня, от которых самый последний из подданных, темный рабочий, покраснел бы во мраке.
Король, о котором идет речь, один из трех любовников Кальдероны, был Филипп IV.
Это был печальный государь, этот внук Карла V, – двойник блаженной памяти Людовика XIII.
Но у Людовика министром был Ришелье, который вместо него правил твердой рукой, тогда как Филипп IV доверил управление страною Оливаресу, человеку без способностей, натуре узкой, замечательной по скряжническому честолюбию: для него золото шло впереди славы.
И Испания, столь великая и прекрасная когда-то, находилась в опасности в это царствование.
Французы начали тем, что разбили испанцев при Авене и Казале; Каталония передалась Франции; Португалия сбросила с себя иго рабства; все, что оставалось от Бразилии, всё, что не было отнято голландцами, перешло к Португалии; Азорские и Мозамбикские острова, Гоа и Макао освободились из-под испанского владычества.
В Мадрид на громадном объявлении перенесли портрет Филиппа, внизу которого была сделана следующая ироническая надпись: «Чем больше у него отнимают, тем он больше отдает!»
Весь занятый своими любимыми удовольствиями – театром и женщинами, Филипп не подозревал даже, что для того, чтобы увеличить, его так сильно изрыли.
Давид Гэн, сын простого рыбака, достигнувшей звания вице-адмирала, получил приказание от Генеральных Штатов Голлландии захватить флот галионов, перевозивший в Испанию богатства Перу. Произошла жестокая битва в водах Гаваны, и победители голландцы привезли своим соотечественникам более двадцати миллионов.
Филипп IV, пребывая у ног своей прелестной любовницы, герцогини Альбукерк, не потерял из-за этого ни одного поцелуя.
Оливарес, подойдя к Филиппу, сказал ему тем тоном, каким сказал раз: «Франция наша!» – Государь, у меня есть для вашего величества чудесная новость! мы конфискуем на четырнадцать миллионов имущество герцога Браганцского; бедный герцог потерял голову: его провозгласили королем Португалии.
– А! ба! – ответил Филипп IV, и возвратился в свой кабинет дописывать сцену для комедии.
Филипп IV Испанский. Портрет работы Диего Веласкеса.
Между тем, если Филипп IV не имел никаких достоинств, как король, то как человек, он имел их: он был гуманен, приветлив, великодушен, благотворителен.
Мы только что сравнивали его с Людовиком XIII, но Филипп IV был лучше его. Людовик XIII, не морщась, видел как вступал на эшафот, воздвигнутый Ришелье, тот, которого он называл другом – великий конюший Сен-Марс. Точно также он выслушал известие о том, что пали головы вельмож, правда, виновных в мятеже, но в жилах которых текла кровь знаменитейших фамилий Франции – Марилья и Монморанси.
Он забыл на четырнадцать лет в Бастилии герцога Ангулемского, последнего Валуа и Бассомпьера, старинного друга его отца, Генриха IV.
Ни в чем подобном Филиппа IV упрекнуть нельзя.
Правда, то был король-ленивец; но разве публицист не сказал: «из всех королей, которыми должны особенно дорожить народы, ленивцы заслуживают предпочтения; если они не имеют смелости делать добро, они также не берут на себя труда делать зло».
Но пора заняться Кальдероной.
Как пролог к истории любви короля к комедиантке, мы вам расскажем о любви того же короля к знатной даме.
Крайности сходятся.
Это было в 1627 году. Рожденному в 1605, наследнику трона после отца в 1621, Филиппу IV в 1627 году было двадцать два года. И в перечне его любовниц было уже столько же имен, сколько ему было лет.
Однако Филипп был женат на Елисавете Французской, дочери Генриха IV и сестре Людовика XIII. Что однако не помешало последнему, в лице его министра Ришелье, объявить себя смертельным врагом Филиппа.
Но хотя и женатый, Филипп вел себя так, как будто был холост, и у него было на этот случай достаточно логическое извинение: в двадцать два года он уже считал двенадцать лет супружеской жизни, то есть не собственно супружеской, потому что, женившись одиннадцати лет на Елисавете Французской, которой было семь, – будущий король совершил только политический брак. Только через семь лет было дозволено ему рассматривать жену с менее грандиозной точки зрения, но за то, без сомнения, с более приятной.
Как бы то ни было, и даже сокращая восемью годами должное сношение, все таки Филипп давно уже, очень давно узнал свою жену. Вот почему, продолжая сохранять к ней дружбу, он не имел к ней ни малейшей любви. Вот почему, вместо того, чтоб заниматься ею, он занимался другими.
Другой в 1627 году, в сентябре, была герцогиня Альбукерк, жена Эдуарда Альбукерк-Коэло. Маркиза-де-Босто, графа Фернанбука в Бразилии, кавалера ордена Христа в Португалии и камер-юнкера короля. Последнее звание он получил четыре месяца назад… Он выказал весьма посредственную радость при известии о своем новом назначении.
Но король был так ловок…
А Оливарец был таким смышленым советником!..
Ибо Оливарец не ограничивался тем, что держал бразды правления, вместе с тем он прислуживал Филиппу IV в его любовных похождениях. Он отправлял вдруг несколько должностей.
И средство, изобретенное Оливарецом, средство, которым воспользовался Филипп, чтоб сблизиться с герцогиней Альбукерк, которую ревнивый муж старался удалить от двора, – было очень остроумно.
Однажды, вечером, в Эскуриале, когда он был в расположении играть в hombre, король вдруг вспомнил, что он оставил неоконченным на своем бюро, в кабинете, необыкновенно важное письмо. Партия была дорогая; его величество участвовал в ней на большую сумму!.. Но письмо!.. письмо было необходимо кончить.
Долг прежде удовольствия.
– Герцог, сказал он Альбукерку, который участвовал в партии, – прошу вас, поиграйте за меня… Я вернусь через несколько минут.
Герцог поклонился и взял карты.
Между тем, король, войдя в свой кабинет, быстро накинул на себя плащ и в сопровождении своего верного Оливареца отправился из дворца по потаенной лестнице и достиг отеля, где он был уверен, что найдет прекрасную Элеонору, герцогиню Альбукерк, – одну.
Но на вежливого хитреца всегда найдется недоверчивость мужа. Через час ожидания, рассудив, как странно, что его величество, который был пристрастен к игре, покинул ее ради корреспонденции, герцог Альбукерк пришел к уверенности, что был обманут.
И так как это убеждение вызвало на лице его холодный пот, то воспользовавшись выражением нравственного беспокойства, выразившимся расстройством физическим, которое было заметно каждому, он сказал игрокам:
– Извините меня, сеньоры, но я принужден удалиться; я дурно себя чувствую; у меня колики и дрожь во всем теле… Когда король вернется, вы будете так добры, что скажете ему…
– Как же!.. ступайте же! ступайте, герцог!..
Король был с герцогиней в будуаре, когда Оливарец, стороживший на улице, взошел уведомить любовников, что он видел герцога, приближающаяся к отелю.
Что делать? Оливарец только на несколько секунд предупредил герцога Альбукерка! Бежать невозможно!..
Герцогиня чуть не упала в обморок от ужаса. Сам Филипп не был спокоен. Бывают такие положения, которыми стесняются даже короли.
– Подождите! подождите! говорил Оливарец. – Не все еще потеряно. Быть может, какая-нибудь случайная причина, а не подозрение приводит сюда герцога Альбукерк!.. Нам нужно спрятаться. Когда он простится с герцогиней, то отправится в свои апартаменты, а мы, – мы свободно удалимся.
– Спрятаться… Но где!.. – пробормотала прекрасная Элеонора.
– Разве рядом нет какой-нибудь комнаты?… Ба! да вот же!..
Оливарец дотронулся до двери в глубине будуара.
– О! – возразила герцогиня, краснея, не смотря на свою бледность, – моя уборная!.. Я недавно приняла там ванну… Королю там будет ужасно дурно.
На лестнице послышались шаги герцога.
– Ба! – воскликнул Оливарец: – a la guerre соmmе а la guerre!..[23]
Он отворил дверь уборной, втолкнул туда короля, который имел надобность в этой помощи, и исчез с ним в сумраке уборной.
В ту же минуту, герцог, с палкой в руке ворвался как бомба в будуар.
– О, Боже! герцог, вы меня испугали! – воскликнула герцогиня, привскочив на своем кресле.
Альбукерк на минуту остался неподвижен, удивленный тем, что нашел жену свою одну. Уж не ошибся ли он? Король, быть может, не оставлял Эскуриала?…
Бух… В уборной повалился стул.
Герцогиня изо всех сил кашлянула… Поздно!.. Герцог узнал. Короля не было в Эскуриале: он был в уборной.
– А! я испугал вас, сеньора! – в свою очередь и во время возразил герцог. – Но вместо того, чтоб испугаться моего прихода, вы должны бы порадоваться.
– Порадоваться?… Почему?…
– Потому что я избавляю вас от большой опасности.
– От большой опасности?… от какой?…
– Сюда проник вор, быть может убийца, под железом которого вы должны бы были погибнуть…
– Вор?… убийца?…
– Да!.. но к сожалению слуги мои бодрствовали; они предупредили меня, и этот презренный падет под моими ударами… Он там, в этом кабинете… Он не выйдет оттуда живой…
Произнеся эти слова, Альбукерк бросился к уборной. Герцогиня хотела его удержать, но было поздно! Герцог уже находился в секретном приюте, где, махая направо и налево своей тростью, он кричал:
– А! разбойник! ты не ожидал быть открытым! Вот тебе, грабитель!.. вот тебе, злодей!.. А! ты хотел убить мою жену!..
– Остановитесь, герцог! – вскричал Оливарец, бросаясь к Альбукерку, трость которого он с трудом мог удержать. – Остановитесь, или вы дадите отчет в оскорблении величества!.. Здесь нет воров; здесь король и его первый министр Гаспар де Гусман, граф-герцог Оливарец!..
Гаспар де Гусман, граф-герцог Оливарес. Портрет работы Диего Веласкеса
Альбукерк не отвечал ничего, но направился к будуару…
Филипп IV вышел из уборной, сопровождаемый Оливарецом.
Король был бледен, но тою бледностью, которая вовсе не выражала мщения. В глубине души он извинял поведение обманутого мужа. Он искоса бросил взгляд на этого последнего, также бледного, неподвижного, с наклоненной головой, с опущенными глазами; другой – на герцогиню, плачущую в углу, закрыв лицо руками.
Потом, не сказав ни слова, он взял под руку своего фаворита и удалился.
На другой день утром герцог Альбукерк, получил предписание немедленно отправиться в Бразилию. Его жена была назначена camarer’ой к ее величеству императрице, и герцог должен был отправиться один.
* * *
В то время, когда мы начинаем свой рассказ, 20 сентября 1628 года, – герцог Альбукерк вот уже четыре месяца как изучал Бразилию. И ровно четыре месяца, – против своего обычного не постоянства, – Филипп IV изучал любовь в Испании с прекрасной герцогиней Леонорой.
Однако уже три или четыре недели пламень любовников по-видимому потух: герцогиня была мечтательной, рассеянной возле короля; король был менее нежен с герцогиней…
Любовь умирала…
Кто же сожалел о ее быстром умирании? Не тот, кто вы думаете.
20 сентября, вечером, скучая в Эскуриале, Филиппу пришла фантазия провести час с женою в Прадо, королевской резиденции, около двух лье от столицы, где королева жила летом.
В то же время то был для него счастливый случай поцеловать руку герцогини Альбукерк, которую он не видел уже четыре дня.
В сопровождении одного пажа, он поехал верхом.
Достигнув решетки Прадо – вечер был великолепный! – король соскочил с лошади, решившись дойти пешком до дворца через парк.
Лакей отвел лошадей в конюшню, за королем следовал только паж.
Причиной этого каприза было вот что: Филипп IV, как мы сказали, страстно любил театр; он сам сочинял комедии. Еще со вчерашнего вечера он почувствовал литературные роды; он соображал план нового произведения, названного «Dar su vida роr su dama» (умереть за свою даму), над которым он изощрял все свои поэтические способности.
И если ему хотелось пройти пешком через парк Прадо, то не для того, чтоб упражняться в ходьбе, а чтоб придать своей музе, – оживляемой вечерним воздухом и ароматом цветов, – некоторое парение, которым она конечно поспешила бы воспользоваться.
Паж, ребенок лет четырнадцати, по имени Мариано, который как умный мальчик угадал намерения своего короля, – шел сзади его на цыпочках.
И Филипп не мог пожаловаться на свое уединение. «Умереть за свою даму» развертывалась вполне в его воображении. Еще одна или две сцены – и комедия будет готова…
Но за то, если поэт был доволен король мог бы быть недовольным в самом скором времени…
Увлекая короля, поэт вел его по прелестным маленьким дорожкам, которые все более и более удаляли его от дворца.
Если бы это продолжилось, поэт достиг бы своей цели, но король, заблудившись в парке, должен бы был отказаться на этот вечер от удовольствие видеть свою супругу.
Именно в эту минуту его величество приближался к вязовой и дубовой роще, довольно обширной.
«Если мы войдем в нее, мы погибли, подумал Мариано. – Нам не выйти!..»
Но вдруг паж и король одновременно остановились, пораженные шепотом, выходившим из беседки из дикого винограда.
Шепот этот производился двумя голосами…
Быть может, под этими цветами под этими листьями шел разговор…
Поэт уступил любопытству короля, желавшему узнать, кто таким образом изъяснялся в любви, ночью, в саду одной из его резиденций?…
Знаком он приказал пажу молчать и проник в самую беседку.
Он только бросил взгляд, и крик ярости вылетел из его груди…
То герцогиня Альбукерк, его любовница, была там с одним из первых его сеньоров, с герцогом Медина дела Торес.
При крике короля, при его внезапном появлении, виновные бросились в глубину беседки. Филипп вынул свой кинжал.
При известных обстоятельствах, в самые дурные минуты, он был всего менее зол.
Ему говорили: «Герцогиня обманывает вас» – он смеялся. Он уже не любил ее… Но увидать себя обманутым? Он убьет ее.
– Государь!.. государь!.. умилосердитесь!..
Эти слова произнес маленький паж, обнимая колени своего короля.
Герцогиня Альбукерк всегда была милостива к нему; он не хотел, чтобы ее убили.
Филипп вложил свой кинжал в ножны, и, обращаясь к герцогине и герцогу, сказал:
– По крайней мере, сеньор и сеньора, – сказал он, – такие вещи делаются у себя, а не у королевы!
Тем все и кончилось; он повернулся спиной к чете, слишком счастливой, что отделалась так дешево.
Но направляясь вправо, ко дворцу, Филипп не без некоторой горечи, прибавил сквозь зубы:
– И это в то время, когда я старался доказать, что хорошо умереть ради своей дамы! Нет! Еще не для этой следует умереть!..
* * *
Со всем тем у Филиппа не было любовницы. Ясно, что от него зависело заместить неблагодарную Леонору. При его дворе не было недостатка в желающих иметь счастье принадлежать королю. Но опять знатная дама!.. У короля было довольно знатных дам. До сих пор он имел одних только знатных дам. Неверность одной из них внушила ему желание сделаться в свою очередь им неверным всем.
Он размышлял об этом важном предмете в своем рабочем кабинете, когда ему доложили о сеньоре Морето и Каванна.
Морето и Каванна и Кальдерон-де-ла-Барка, два наиболее знаменитых драматических поэта Испании, еще очень молодые в эту эпоху, а следовательно, не получившие еще всей своей известности, имели неизъяснимую честь быть друзьями Филиппа IV, который спрашивал у них советов насчет своих литературных произведений.
Морето особенно пользовался симпатией Филиппа IV, – не потому, чтоб у него было больше ума и таланта, чем у Кальдерона, но потому, что он был большим льстецом: когда король удостаивал что-нибудь прочесть ему, он лучше и чаще Кальдерона восторгался. Представляя из себя артиста, король все-таки остается королем; ему нужны не товарищи, но куртизаны.
Филипп призвал Морето, чтобы посоветоваться насчет плана Dar su vida роr sa dama; и поэт, ничего не сказав о заглавии, помер от смеха. – Умереть для своей дамы!.. Только его величество мог придумать подобное заглавие!
Затем, целый час толковали о пьесе; Филипп думал то, Филипп думал это… такое лицо будет иметь такой-то характер, в такой-то сцене встретится такая-то перипетия…
Морето постоянно восклицал:
– Прелестно!.. бесподобно!.. восхитительно!..
К счастью еще, что пьеса была в одном только акте; будь она в двух, Морето принужден бы был остановиться: он истощил весь свой словарь восторгов.
Наконец, это свидание так расположило Филиппа, что излившись перед Морето как автор, он ощутил потребность открыться ему как человек.
В виде букета своего искусственная восхищения, Морето говорил королю, что он должен гордиться, обладая всеми почестями, будучи увенчан всеми лаврами…
– Не считая, – закончил он тоном улыбающегося умиления: – лавров любви!..
Филипп вовсе не гнушался тем, что занимаются его любовными похождениями.
Однако, при этих словах поэта, лицо его несколько омрачилось.
– А, Морето! ты думаешь, – сказал он: – что любовь меня балует… Ты ошибаешься, друг мой! Женщины смеются надо мной как над последним нищим в моем государстве.
Морето всплеснул руками.
– Ваше величество шутите!
– Нимало; и ты будешь очень удивлен, если я расскажу тебе мое последнее несчастье. И я решился отныне искать любовных развлечений не в том мире, от которого я имел обыкновение их требовать. Обман за обман; по крайней мере я буду иметь утешение – быть обманутым женщинами, которых я не буду столь глуп, чтобы любить… мещанками… актрисами… и я думаю…
Король пристально посмотрел на Морето и продолжал:
– Ты мог бы руководить мной на этой новой стезе. Вот уже четыре месяца, как я не был в театре del Principe… Видаешь ли ты там, в кулисах, какую-нибудь девушку, способную занять меня на неделю?… Но ты понимаешь?… Я не хотел бы слишком подвергаться посрамлению… если я склоняюсь к былинке, то не хочу, чтоб она была слишком увядшей… И так?…
Морето молчал. Он мысленно разбирал новую стезю.
Вдруг он вздрогнул, как человек, который борется с дурной мыслью. Нечто в роде колебания отразилось в его чертах.
– Итак? – повторил король.
– Итак, – сказал поэт: – я могу исполнить ваше желание, государь.
– Можешь?
– То есть я знаю, на кого обратить внимание вашего величества.
– А!.. а!.. Актриса?
– Актриса.
– Молодая?
– Шестнадцати лет.
– Хорошенькая?
– Как игрушечка.
– А имя этой игрушечки?
– Mapия Кальдерона.
– Кальдерона?.. погоди!.. это не родственница…
– Кальдерону? нисколько… столь не родственница, что…
– Что?
– Кальдерон до сумасшествия влюблен в нее…
– Черт возьми!.. уж и соперник!..
– О! соперник не опасный. Кальдерона не любит Кальдерона.
– Кого же она любит?
– Никого.
– Никого?… В шестнадцать лет?.. актриса?..
– О! Кальдерона, не смотря на свои шестнадцать лет, вовсе не похожа на других актрис… Театр для нее вроде подножки…
– Чтоб достигнуть?
– Состояния.
– А! а!.. Но если она хороша и благоразумна… ей будет легко… Состояние, о каком мечтает девушка шестнадцати лет… актриса… это вовсе не то, что галионы Индии…
– А! Пусть ваше величество не доверяет этому… Кальдерона будет требовательна.
– Но ты достаточно хорошо знаешь эту малютку, Морето?
– Очень просто: я люблю ее!
– Ты любишь ее…
– И оставляю ее вам?… Так что же, если она меня ненавидит?…
– А! а!.. она тебя… Бедный друг! это ты с досады…
– Досада во всяком случае довольно ласкового свойства, – ваше величество убедитесь в этом, – последствия которой не будут пагубны для той, которая ее возбудила…
– Не пагубны!.. не пагубны!.. это смотря… Ты быть может не знаешь, что женщина из низшего класса, бывшая любовницей испанского короля, не имеет права, когда король ее бросит, оставаться в обществе и должна…
– Вступить в монастырь. Извините, государь, я вполне знаю этот закон. И это не мешает мне желать, чтоб Кальдерона принадлежала вам… Никому, прежде вас и после…
– Никому. Это справедливо. Я сейчас ошибался, Морето. Ты следуешь в эту минуту не ненависти, а мести, которую я не вменю однако тебе в преступление… Она остроумна и быть может я ею воспользуюсь… Итак, благодарю тебя, мой друг. Кальдерона сегодня вечером играет?…
– Да, государь, играет в «Жизнь есть Сон».
– Кальдерона? Хорошо. Я пойду смотреть ее. Прощай.
Его величество отпускал поэта, но поэт не уходил.
– Ты имеешь еще что-нибудь сказать мне?… спросил Филипп.
– Последнее слово государь. Я друг Кальдерона… и хотя Кальдерона также не любит его, как и меня…
– Тебе было бы неприятно, если бы он узнал, что тебе он обязан тем, что не может даже и надеяться?… я буду скромен!.. ступай!..
На этот раз Морето ушел. Когда он остался один…
– Тьфу! – с отвращением пробормотал Филипп,– эти поэты не лучше вельмож! Этот бедный Кальдерон быть может поплачет о том, что заставил смеяться его друга. Но если эта малютка не любит его?…
* * *
Театр дель-Принчипе был полон.
В этот вечер играла Кальдерона.
У нее стало быть был талант, если она привлекала толпу? Нет не талант, а чрезвычайная прелесть.
Родившись в Мадриде 15 августа 1611 года, от бедняка, по ремеслу носильщика, и conchita (странствующей плясуньи) Mapия Кальдерона, сирота в семь лет, была воспитана актрисой, Mapия де Кордова, – более известной под именем Амарилисы, – которая выучила ее читать по одной из своих ролей.
В двенадцать лет Кальдерона знала наизусть четвертую часть пьес Лопе де Вега, а Лопе написал тысячу двести пьес. Тринадцати лет она поступила на сцену в Кадиксе.
Пятнадцати она приобрела репутацию в Севилье в ролях ангелов, в autos sacramentales, называвшихся во Франции в XVI веке мистериями.
Наконец шестнадцати лет, в Мадриде, где она была уже три месяца, ее заметили в пьесах «плаща и шпаги» (сара y espada), что в то время обозначало высокую комедию.
И она была особенно обязана страсти, внушенной ею Кальдерону, автору одной из пьес, в которой она играла, теми рукоплесканиями, какими ее осыпали каждый вечер… Ибо он заставлял ее повторять роли, с первого до последняя действия…
И из благодарности за такие заботы действительно ли Кадьдерона не любила своего наставника? Морето солгал королю. Кальдерона любила Кальдерона.
Но… но войдем в ложу актрисы, готовящейся одеваться. Перед «Жизнь есть сон» играли другую комедию, в которой она не участвовала, а потому она не спешила одеваться, находясь в обществе поэта и камеристки…
Мы подслушаем их разговор…
Но прежде всего, мы должны сказать, что в одном случае Морето был прав: Кальдерона была прелестна; более чем прелестна, – восхитительна. Она была среднего роста, ее волосы, падавшие локонами на лоб, а сзади заплетенные в косы, были черны как смоль; ее белая матовая кожа была облита теплыми и оживленными тонами; глаза, осененные длинными ресницами, бросали пламя и искры страсти; ротик, пунцовый и свежий, как цветок гранаты, просил поцелуев.
И при этом против моды, царившей в то время в Испании, – смешной и глупой моды, требовавшей, чтобы женщина достойная названия красавицы была худа как щепка, – Кальдерона не будучи жирной, обладала той крепостью и округлостью форм, которые привлекают взгляды…
Кальдерону в 1627 году было двадцать шесть лет; высокий и худой, черноволосый, с твердым носом, с мясистыми губами, густыми бровями – он походил на Мольера.
Педро Кальдерон де ла Барка.
И действительно, если Филипп IV не был Людовиком XIV, то Кальдерон был Мольером его века.
Кальдерона, когда мы вступаем к ней в ложу, бранила своего Кальдерона. Он был печален.
Тщетно старалась она в продолжение четверти часа заставить его засмеяться, рассказывая ему театральная истории, морщины на лице его не разглаживались. Сидя перед зеркалом, перед которым она причесывалась с помощью своей камеристки Инесы, Кальдерона могла судить о безуспешности своих усилий.
Наконец, она рассердилась и вся покраснела.
Бросив гребенки и щетки, и быстро обернувшись к Кальдерону, она вскричала:
– И для чего вы здесь, если все, что я говорю, вам надоедает!.. Ступайте вон!
Он встал и пошел к двери.
– Педро!
Так звали Кальдерона. Он остановился.
Нежная рука, в одно время с нежным голосом удерживали его.
– Оставь нас на минуту, Инеса, – приказала Кальдерона.
Камеристка вышла.
– Посмотрим, что с вами? – начала актриса. – Почему вы печальны? Что сделала я вам сегодня вечером?…
– Увы! – вздохнул он, – ничего более, чем обыкновенно, ни доброго, ни злого.
Она закусила губы.
– А! – прошептала она. – Упреки! Всегда упреки! Я сказала вам, что люблю вас. Я доказала вам это.... На что вы жалуетесь?…
– Я жалуюсь на то, что эти доказательства чувства, которое, как вы говорили, имеете вы ко мне, – вовсе не доказательства.
Актриса с комической досадой топнула ногой.
– Santo Dios! Это уж слишком! – воскликнула она. И быстрым движением схватив обеими руками голову поэта, она два раза поцеловала его глаза. – Ну, а это, милостивый государь, не доказательство?… Вы не называете этого доказательством?… Чего же вам еще нужно?
– Чего мне нужно!..
Возбужденный действием молодой девушки, Кальдерон в свою очередь, схватил ее; его пламенные губы приблизились к ней, чтоб возвратить поцелуи самому источнику этих поцелуев… Но она оттолкнула его и серьезная, строгая, проговорила:
– Нет! Не так!
– Ах, вы видите сами, что не любите меня! – сказал он, – что все ваши уверения ничего не значат. Я… я никогда не буду для вас ничем, как другом…
– Никогда?… Почему вы знаете?
Он наклонил голову с видом сомнения.
– Послушайте, Педро, – начала она, – хотите поговорить пять минут, как я никогда не говорила с вами, – со всею откровенностью?…
– Со всею откровенностью? Но я с своей стороны никогда не говорил вам ни одного слова, которое было бы неискренне… Я обожаю вас и…
– Женитесь вы на мне, если я попрошу вас?.. – При этом неожиданном вопросе, Кальдерон не мог скрыть сильного смущения.
– Полно! – улыбаясь, продолжала актриса. – Вы мне не отвечаете Педро?
– Извини, дорогая Мария… я…
– Тс! тс! Без ненужных фраз!.. Вы меня обожаете, но не на столько, чтобы жениться на мне… Успокойтесь, если вы полагаете, что я не могу быть вашей женой, я тоже с своей стороны не имею желания иметь вас мужем! Не смотря на подобие имен, сеньор Педро Кальдерон де ла Барка, – Кальдерон – поэт, призванный быть в будущем славой Испании, не может быть мужем Кальдероны, дочери Мигуэля Кальдерона, носильщика и Елены, бродячей плясуньи… Он будет ее любовником и довольно.
– Это все! – вскричал Кальдерон, физиономия которого прояснилась.
– Все!.. – весело повторила молодая девушка. – Это подлежит разбору, но не станем разбирать!.. Мы согласны: вы любите меня, я люблю вас; я буду ваша, я этого хочу, я в этом клянусь!..
– Милая Мария! но в таком случае, почему?…
– Разве я не ваша сейчас? Я вам объясню это со всею откровенностью, мой друг. И именно потому, что я уважаю ваши причины, по которым вы не можете, соединиться со мной узами, который отяготят вас, я надеюсь, что вы не станете укорять меня не за колебание, а за осторожность, с какою я не спешу сделать вас счастливым… Сделать нас счастливыми… Вы не обвините меня за кокетство?…
Упоенный радостью, Кальдерон упал к ногам Кальдероны.
– А причина этой осторожности? – спросил он.
В ложе актрисы, на ее туалете была роза; она взяла ее и подала любовнику.
– Не правда ли эта роза прекрасна? – сказала она.
– Да. Кто вам дал ее?
– Приятельница моя, Балтазара. Да, эта роза прекрасна, и я была в восхищении, когда она мне подарила ее. Но не полагаете ли вы, что мне было бы приятнее самой сорвать ее с ветки, чем иметь из других рук? Иметь ее, когда никто еще не вдыхал ее аромата?…
– Без сомнения.
– Итак, мой друг, я похожа на эту розу. Мне шестнадцать лет… Я недурна, но одно из моих достоинств, самое привлекательное, особенно в глазах тех, которые могут за мной ухаживать – то, что я еще на стебле. Пусть завтра узнают, что у меня есть любовник, и я потеряю три четверти моей цены. Итак, не имея возможности быть женой человека, которого я люблю, и имея от него одно только его сердце, – потому что вы ничего не можете дать мне Педро, вы не богаты, – я решила, что я буду иметь состояние от человека, которого я не люблю. Но чтоб этот, – второй, – согласился дать мне то, чего я желаю, – необходимо, чтоб он думал не только, что он мне нравится, но еще и то, что он нравится мне первый. Понимаете?…
Кальдерон горько улыбнулся.
– Я понимаю очень хорошо, – ответил он, – и поздравляю вас, моя дорогая Мария. Для шестнадцатилетней девушки вы отлично умеете рассчитывать.
– Это вас возмущает?
Поэт встал, не отвечая, взял свою шляпу и снова направился к двери.
Кальдерона снова, остановила его, сказав:
– Так вы меня больше не любите? Потому что я открыла вам, что настоящее для меня еще не все, что я также думаю о будущем, вы гнушаетесь мною? Вы не хотите, чтобы я была вашей женой… Как любовницу вы не можете меня обеспечить, – а я хочу золота, – оно мне нужно! Я ужасаюсь бедности!.. И вы находите дурным, что я говорю вам: «Взамен моего сердца, которое будет твое, скоро, завтра, сегодня вечером, быть может, оставь мне право и власть приобрести богатство!..
Кальдерон продолжал молчать.
– А! Берегись, Педро! – с угрозой произнесла молодая девушка. – Я люблю тебя, это правда, но презрение убивает любовь!.. Если ты выйдешь сегодня отсюда, не сказав: «всегда твой», я никогда не буду твоею.
Бедный поэт не размышлял более. Обернувшись к Кальдероне, с бледным лицом, по которому катилась слезы, он пробормотал:
– Ах! ты хорошо знаешь, демон! что я всегда буду твой, чтобы ты ни делала, и чего бы ни желала!..
– В добрый час! – воскликнула она, торжествуя; и бросившись к нему на шею она дала ему третий, на этот раз настоящий поцелуй. – На… Вот тебе, чтобы придать смелости для ожидания.
* * *
Кальдерон ушел. Кальдерона, вздохнув глубже, чем то могут высказать буквы, позвала свою камеристку.
Ты вбежала радостная.
– Ах, синьорина!
– Что?
– Король в театре! Он вошел в свою ложу. Он будет смотреть вашу игру.
Актриса покачала головой.
– Меня и других, – сказала она. – Балтазара и Бака тоже играют в «Жизнь есть сон».
– О! Но Вана стара, а Балтазара дурна… А вы молоды и хороши…
– О льстивая!..
– Скажите, сеньорина, если бы король влюбился в вас!..
– Поди! ты с ума сошла!.. одень меня!
То была правда. Так, как он обещал по утру Морето, Филипп IV явился в этот вечер в театр del Principe, удостовериться действительно ли Кальдерона была достойна того, чтобы заставить его забыть герцогиню Альбукерк.
И всего страннее, что в тот же вечер, по той же причине и с той же целью, как и король, герцог Медина-дела-Торес также был в театре del Principe.
Как и король Медина в первый раз видел Кальдерону; как и король он нашел ее прелестной.
И еще раз также как и король, по окончании спектакля, осведомившись о месте, где жила молодая актриса, герцог решил, что, не мешкая, он отправится к ней, чтобы формулировать свои любовные предложения.
Не тогда как Медина направился по самой краткой дороге к жилищу Кальдероны, Филипп, руководимый Оливарецом, избрал самую длинную.
И когда, около полуночи, его величество постучал в дверь актрисы, герцог Медина уже с полчаса был у нее.
На что же Медина употребил эти полчаса? Мы сейчас объясним, начав рассказ несколько раньше.
* * *
Когда Кальдерона играла, Кальдерон имел обыкновение ожидать ее у театрального входа, чтобы проводить домой.
Но в этот вечер, в одно и то же время и счастливый и несчастный вследствие откровенного разговора, более даже несчастный, чем счастливый, поэт удалился: после этого разговора, он убежал как сумасшедший, хотя со всех сторон кричали ему: «Король в театре…»
Но однако, уходя, Кальдерон просил одну из подруг артистки, Барбару Коранель, исполнить на этот раз его роль, роль проводника, и Кальдерона без спора приняла это изменение.
Прежде всего, она была уверена, что Кальдерон будет на нее некоторое время зол за ее откровенность. Потом, как артистка, она была слишком восхищена этим вечером, чтоб позволить господствовать над ней, как над любовницей, вследствие дурного расположения духа.
По предсказанию Инесы, король во время всего спектакля, казалось, имел глаза и уши только для нее…
А если это предсказание сбудется до конца! Если король? Почему нет… Но монастырь, в который она должна будет заключиться, после того, как король перестанет ее любить! Э! пусть он только ее полюбит! Она чувствовала в себе силу удержать его в своих руках, так что монастырь представится еще не скоро.
То была, как вы видите, девушка с характером. Но она была воспитана в таких прекрасных правилах ее приемной матерью, Марией де Кордова, которая уже около месяца жила в Севилье, удерживаемая своими семейными делами. Кальдерона оставалась одна со своею горничной в самом скромном обиталище, в нижнем этаже одного из домов улицы св. Иеронима.
Прошло минут двенадцать, как она вернулась домой, куда ее привела старая Барбара Коранель. Она занималась в своей спальне ночным туалетом, тогда как в соседней комнате камеристка готовила ужин.
– Если вам угодно, сеньорита, – закричала Инеса, – все готово!
– Вот и я! – ответила Кальдерона.
И она уселась за стол напротив своей камеристки. О! она не была горда! Chorizo[24], кисть винограда и по две или по три фиги каждой… хлеб и вода для обеих – вот и все….
После подобного ужина, по крайней мере, не рискуют увидать дурной сон.
Кальдерона уничтожала свою порцию, Инесса – свою, когда постучались в дверь, выходившую на улицу.
– Стой! – прошептала служанка и добавила громко: – Кто там?
– Герцог Медина дела Торес, – отвечал голос за дверью.
– Герцог Медина дела Торес! – тихо повторила со вздохом Кальдерона. Однако, она встала и подошла к двери…
– Что вам угодно, сеньор?
– Говорить с Кальдероной… говорить с вами, потому что я узнал ваш голос.
– Но я вас не знаю… Я никогда вас не видала…
– Отоприте: вы увидите и узнаете меня.
Мария глазами советовалась с Инесой, в тоже время внутренне советуясь сама с собой. Герцог не король… но это почти то же блюдо… Во всяком случае можно посмотреть!
Инеса движением головы сказала ей: «Отоприте!» В одно время с нею, Кальдерона сказала самой себе: «отпереть!»
Она отперла.
И ее первым впечатлением при виде посетителя, было вовсе не сожаление, – напротив! Герцог был молод и красив; моложе всех вельмож двора Филиппа IV. Двадцати трех лет, он обладал стройной талией, благородными и нежными чертами лица.
Он поклонился актрисе и поцеловал у нее руку.
– И при том, – сказал он голосом, в котором слышался самый легкий оттенок надменности, – и притом, сеньорита, разве слишком поздно теперь; когда вы меня знаете, уделить мне несколько минут вашего внимания?
Он подчеркнул эти слова «слишком поздно». Кальдерона покраснела, чем доказывалось, что, она отлично поняла смысл этих слов.
– Нет, ответила она, – нет, сеньор, не слишком поздно.
– Dios sea leado! (Благословен Бог!) Поговорим же сейчас! – весело вскричал Медина. Он сел.
– Прошу вас сюда, сеньор! – сказала актриса. Около стола еще уставленного простыми кушаньями, ей не нравилось беседовать с блистательным вельможей.
– Как вам угодно! – ответил он.
Между спальней Кальдероны и ее приемной матери, была маленькая комната, которая при случае могла сойти за залу, говорим при случае потому, что она ничем не отличалась по своей обстановке от прочих комнат. В нее то Кальдерона, предшествуемая Инесой со светильником, ввела герцога.
И этот последний, от которого не ускользнула чрезмерная простора убранства, вывел из этого благоприятное для себя заключение, что цитадель, нуждаясь почти в самом необходимом не долго выдержит осаду.
Камеристка вышла.
– Мое милое дитя, – приступил Медина, – я не буду несправедлив, сомневаясь в вашем уме. Вы знаете зачем я у вас сию минуту. Вы прекрасны, я – богат. Я хорошо понял ваш ответ: у вас нет любовника. У меня нет любовницы. Хотите быть моею? Неправда ли, да? Подпишем контракт.
Проговорив эти слова, герцог обнял Кальдерону за талию, но она вырвалась, и еще вся пунцовая, но однако улыбающаяся, сказала:
– Вы чересчур поспешны, сеньор.
Он рассматривал ее с изумлением.
– А! это вам не нравится? – возразил он. – Вы предпочли бы, чтоб близ вас я оставался холодным и бесчувственным?…
– Но мне в первый раз говорят так, как вы. Я скромна!..
– Тем лучше, per Dios! Условие нашего взаимного договора будут более для вас выгодны… Молода, прелестна, скромна… Посмотрим: за молодость дом на площади Алькада! Довольно?
– О сеньор.!
– За красоту тысячу дублонов в месяц. Достаточно?…
– Сеньор!
– А за скромность… О! я уже и не знаю что… скромность неоценима!.. Ну, за скромность две тысячи дублонов в месяц и целый дождь поцелуев каждый день… Достаточно? Хочешь больше? Приказывай! Но… подпишем, подпишем…
Он снова сжал ее в объятиях.
Он был красив, очень красив!..
И при том, казалось, деньги ему так мало стоили… Грезы Кальдероны осуществлялись: у нее будут полные руки золота!
Она подписала.
Тук! тук! – во второй раз постучались в наружную дверь актрисы, стук дошел до слуха любовников, сидевших в зале.
– А это что? – спросил герцог, уже сожалея о том, что он прибавил за скромность. – Ждете вы кого-нибудь?
– Нет! клянусь вам!
Она сказала это так искренно, что он устыдился своего сомнения.
Тук! тук! тук! – стучал кто то, по-видимому, нетерпеливо.
Прибежала Инеса,
– Сеньорита, слышите? Это двое мужчин. Я, их видела из залы. Двое мужчин, закутанных в плащи.
Медина вынул свою шпагу.
– Если б их было четверо, десятеро, целая сотня, – гордо сказал он, – там, где герцог Медина, – другим нет места!
Он хотел броситься вперед.
– Умоляю вас, сеньор! – сказала Кальдерона, думая о Кальдероне. – Повторяю вам я никого не жду… Но вас я тоже не ждала, а вы между тем пришли… Быть может это друг, может быть театральная подруга, которая имеет во мне нужду – позвольте же мне…
Тук! тук! тук!.. тук! тук!.. – Ясно, что теряли терпение.
– Хорошо, ступайте!.. – сказал Медина.
Но он стоял на пороге залы, между тем как актриса ж служанка подошли к двери выходившей на улицу.
– Кто там? – спросила Кальдерона.
– Король! – ответил Оливарец. – Отпирайте скорее!..
Король!.. Бледный, как мертвец, Медина на цыпочках подскочил к Кальдероне и задыхающимся голосом прошептал:
– Отоприте! но если вы не хотите моей гибели, ни слова его величеству, что я здесь.
Герцог вернулся в залу.
– Отоприте, Инеса, – сказала Кальдерона.
Король и Оливарец, когда наконец открылась дверь актрисы, скорее проскользнули, чем вошли к ней. И первые слова, с которыми они обратилась к ней выражали дурное расположение духа.
– Право, моя милая! – сказал король. – Вы очень долго не отвечаете. Что вы делали? Полагаю, вы еще не ложились? – спросил министр.
Стоя около Инесы, с опущенными глазами, Кальдерона, казалось, была жертвой такого смущения, которое отняло у ней дар слова.
– Скажите, милое дитя, – начал более нежно Филипп, – почему вы не отпирали?…
– Боже мой! государь, потому что… вовсе не полагая что это ваше величество удостаивает чести свою преданную служанку, стучась в ее дверь, я не спешила отпереть… я не имею обыкновения принимать в это время посетителей… потом… потому что я была занята… вместе с камеристкой в моей спальне чтением письма, которое я получила от моей доброй и любимой приемной матушки, сеньоры Марии де Кордова… Взгляните, государь!..
Актриса подала королю бумагу, которую она вынула из кармана.
Филипп взял ее, и бросив машинальный взгляд, возвратил назад Кальдероне.
– Хорошо! хорошо! – сказал он. – Во всяком случае, не вам извиняться, милое дитя… я должен просить у вас извинения за то, что так внезапно явился к вам.
– О, государь я так счастлива!..
– Право!.. Вы не принимаете от меня извинения?… Видев вашу игру сегодня вечером, я пожелал высказать вам лично, тотчас же, весь интерес, какой вы мне внушили. И если бы я был расположен выразить вам этот интерес самым нежным образом, вы не оттолкнули бы меня?…
Король прижал к губам руку Кальдероны.
Наступило молчание, в продолжение которого министр и служанка отвернулись.
В это время поцелуй короля переменил место.
О! Филипп был тоже очень скор в любви!.. однако не скорее, герцога Медина!..
– Ты никого не любишь? – вполголоса спросил Филипп Кальдерону.
– Никого, – не колеблясь, отвечала она.
– Ни Морето… ни Кальдерона?…
Она взглянула на короля.
– К чему мне любить их?
– Простой вопрос! Я не знаю от кого я слышал, что оба поэта ухаживают за тобой.
Она наклонила голову, чтоб размыслить. «Это Морето говорил обо мне королю из ненависти к Кальдерону, которого я предпочла ему».
– Вас обманули, ваше величество! Я не люблю ни того ни другого… я только имею дружбу к Кальдерону, который добр, и совершенно равнодушна к Морето, который завистлив и зол.
– Выть может ты права, – сказал Филипп. – Оливарец!
Граф-герцог подошел.
– Завтра я буду говорить с тобой о том, что может пожелать эта милая крошка, и желай многого, слышишь Мария? Чтобы ни делали голландцы, у меня в ящиках есть еще золото для любимой женщины…
– Я буду обращаться с вами ваше величество по достоинству, – ответила Кальдерона: – как с королем.
– Да, да! насмешливо сказал король, – я также знаю, что ты способна третировать меня как короля!
«Это опять Морето сказал ему, – снова подумала Кальдерона. – Морето сказал ему, что я жадна и честолюбива».
– А теперь, – продолжал Филипп, – мы оставим тебя отдохнуть после ужина…. Ведь ты еще не ужинала, как мне кажется?
Он, улыбаясь, взглянул на стол.
– Я получаю только двадцать дублонов в месяц, государь! – сказала Кальдерона; которая прочитала эту улыбку.
– Потому то ты мне и нравишься! – быстро возразил Филипп. – Если бы ты получала тысячу, ты не была бы, тем, что ты теперь: королевским кусочком. До свиданья, моя жемчужина!.. До скорого.
Через несколько секунд, уверенная, что царственный посетитель и его спутник уже далеко, Кальдерона отправилась в залу к герцогу Медино.
Он все слышал из своего убежища.
– Ах! – вздохнул он, снова увидев молодую актрису. – Это досадно!
– На что вы досадуете, сеньор? – спросила она самым наивным тоном.
– На то, что вы нравитесь королю… Мне вы столько же нравитесь… Но чего бы мне не стоило на этот раз, я уничтожусь перед его могуществом!..
Она с изумлением смотрела на него.
– На этот раз?… – повторила она. – Так вы не всегда уничтожались?…
– Милое дитя, в том положении, в каком мы находимся, я не могу иметь от вас секретов. Недавно я совершил проступок, полюбив одну женщину с королем… и он меня застал на месте преступления в измене…
– А! что же сказал его величество?
– Ничего. Или очень мало.
– Его Величество уже не любит эту даму.
– Очень возможно. Но вот что дурно: чтоб доказать королю, что я чувствую его великодушие, я немедленно разошелся с нашей любовницей… и ищу новую, за которую он не мог бы упрекнуть меня, что я ее похищаю… И надобно же было, чтоб та, которую я нашел, самая прелестная девушка в Испании, – вы – была та же самая, с которой его величество хочет забыть неверную. Не правда ли, что я имею право роптать на судьбу!
Кальдерона кивнула головой.
– Справедливо, ответила она.– Я понимаю вашу печаль. Ибо теперь, как вы сказали сейчас, на этот раз, вы должны преклониться перед всемогуществом. Если король меня любит, – а если он не любит, то полюбит, – он не простит вам, что вы тоже любили меня. Прощайте же, сеньор. Благоразумие – хороший советник… Мы никогда не видались и никогда не увидимся снова! О, не беспокойтесь! В первый раз, как я вас встречу, я не покажу и виду, что знаю вас. Я вас не скомпрометирую.
Говоря таким образом, Кальдерона устремила на герцога шаловливый взгляд. Нужно было быть слепым и не иметь двадцати трех лет, как Медина, чтобы противиться этому вызову. Он наклонился к ней, и голосом, дрожавшим от страсти, проговорил:
– А если, не смотря на все… я скажу тебе, что все-таки люблю, что из этого выйдет?
Она пожала плечами.
– Очень обыкновенное, – ответила она.– Король явился вторым, он вторым и останется!
– Милая Мария!..
Но оттолкнув его, она сказала:
– Нет! будем благоразумны. Завтра я жду герцога Оливареца; завтра вечером, мой друг, вы получите обо мне известие.
– Ты клянешься мне?
– Клянусь! Если я прелестна, – вы красивы! Если вы меня любите, – я люблю вас. Сначала любовь… потом всемогущество… Это в порядке вещей. Прощайте!
Эту ночь, столь чреватую событиями, Кальдерон провел, прогуливаясь по берегу Мансанареса; только при начале утра он пришел домой, разбитый и физически и нравственно.
Он спал, когда Инеса, камеристка Кальдероны, разбудила его, чтобы передать ему письмо:
«Мне необходимо сегодня вечером поговорить с вами, мой друг; необходимо. Я не шучу. От девяти до десяти я вас жду у себя, и без глупостей! Вы жестоко в них раскаетесь! Мария».
Кальдерон был точен. В девять часов он явился к своей возлюбленной.
Она приняла его в спальне.
В физиономии, в движениях молодой девушки было нечто, поразившее Кальдерона. Это была смесь радости и страдания, стыда и гордости; но надо всем царило какое-то приятное выражение.
– Педро, – быстро сказала она ему: – король меня видел вчера в театре… после спектакля король явился сюда, ко мне… Он меня любит… я буду его любовницей.
Кальдерон, сидевший рядом с актрисой, поднялся с своего стула, как будто тот превратился в колючки.
– Так вы меня для этого звали! – вскричал он.
– Разве бы вы предпочли, чтоб я не говорила вам до тех пор, пока я уже не буду принадлежать себе?
– Прежде ли, после ли – все равно!
– А! вы находите!.. Я думала, что вы будете благодарны мне, когда я, готовясь отдаться другому, – и кому же! королю! – вспомнила, что обещала быть прежде этого другого вашей. Но вы презираете мои слова!.. Вы презираете то счастье, которое я сохранила для вас… Пускай! Не будем говорить об этом!..
Он слушал молодую девушку, одурелый, остолбенелый…
– Любовница короля!.. Вы будете любовницей короля! – повторял он.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.