Марион Делорм
Марион Делорм
Мэтр Грампэн был экзекутор, но такой экзекутор, каких нынче и не увидишь, Он жил в Шалоне на Марне, в Шампаньи. Его любили на двадцать лье в окружности, и ему, надо заметить, вовсе не следовало бы, по своему характеру, делаться экзекутором. Собратья его говорили о нем, что он только портит ремесло. Ну, да и то сказать не черт его нес на дырявый мост! Кто велел ему браться не за свое дело? Всё это – предопределение, и ничего больше!
На самом деле, каким образом, человек с мягким и даже так сказать рыхлым сердцем может брать на себя такие обязанности, который требуют непреклонного характера и устойчивого нрава. Он вздыхал когда ему приходилось делать опись имущества и не спал целую ночь, если получал приказ о чьём-то аресте, – а разве это входило в его обязанности? Он должен был поражать хладнокровием, а он иногда даже плакал сильнее, чем сам должник, у которого отнимали последнее. Нет, с таким характером мэтр Грампэн должен бы был сделаться раздавателем милостыни, и уж ни в каком случае не вступать ни в какую административную должность, требующего только точности и исполнительности, и воспрещающую сострадательность, ибо закон должен быть строг и неумолим.
И вот однажды, когда он возвращался домой после того, как ему едва было не пришлось продать последний скарб одного бедняка-фермера, по неумолимо законному требованию барона де Баньоля с означенного фермера денег, на дороге он встретил почтальона, который подал ему письмо, извещавшее Грампэна о смерти где-то в Нормандии его восьмидесяти семилетней тетушки, оставившей ему в наследство семьдесят пять тысяч экю, дом и пятнадцать арпанов земли.
Понятно, что он тут же решился бросить своё ненавистное ремесло и поспешил домой, обрадовать свою супругу, бывшую в интересном положении.
И вот он уже в Шалоне; он проехал ворота Святого Креста, старинные ворота, пробитые в стене, окружавшей город, еще несколько минут, и мэтр Грампэн достигнет улицы Воронов, на которой у него был свой дом.
Он уже готовился въехать в эту улицу.
Но что это? На углу этой улицы какой-то мальчишка машет ему платком. То был Жан-Клод, сын его садовника. Чтобы такое делал там этот маленький негодяй? И к чему он машет платком?
– Хозяин, а хозяин!..
– Ну?
– Спешите!
– Но ты видишь, я спешу, как только возможно.
– Ах, хозяин!.. Госпожа!..
– Госпожа?
– Уже есть!
– Есть! Что есть?.. Ах! возможно ли!.. она…
– Да да!.. Дочь… у вас дочь, хозяин.
– У меня… жена моя подарила мне…
– И совершенно здоровая как кажется… Уже кричит!..
– Кричит! дочь моя уже кричит?..
– Это еще не все.
– Как не все?..
– Так. У вас какой-то прекрасный господин с дамой, которые сказали г-же Грампэн, что они будут крестным отцом и крестной матерью вашей дочери.
– Прекрасный господин и прекрасная дама? А откуда они явились?
– Вот уж этого, хозяин, я не знаю.
– Достаточно… отведи лошадь в конюшню… я… Что же такое! меня уже и ноги не держат!.. Однако, я должен взойти, поцеловать мою дочь и мою жену… жену мою и дочь…
Говоря таким образом с самим собой, мэтр Грампэн поднимался по лестнице, держась за перила, потому что все вокруг него вертелось, в комнату своей жены.
Вот что произошло, когда он отправился по служебным обязанностям: еще он не выехал из Шалона, как почувствовав муки, жена его послала за доктором, и очень скучала, что мужа ее не было при таком важном событии. Но что делать? Тоолько то, что и сделала она: родить, с Божьей помощью, меньше чем в пол часа, существо, которое она девять месяцев носила под сердцем, родить, не испустив ни одной жалобы, ни одного крика.
И вот в то время, когда к великой радости родильницы, доктора и прислуги маленькое существо уже лежало около матери, – мужчина и дама, без доклада вошли в эту комнату, по той причине, что ни души не встретили в доме.
То были: Маркиз де Вильярсо и графиня Сен-Эвремонт.
По возращении из Германии в обществе маркиза своего кузена, графиня, проезжая через Шалон, выразила желание отдохнуть здесь денёк. Но главная гостиница "Золотое солнце" не отличалась изяществом.
– Узнайте, кузен, – сказала графиня маркизу, – нет ли в го-роде какого-нибудь дома, где нам было бы лучше чем здесь?..
Вильярсо справился и ему указали на дом Грампэна, и он немедленно отправился сюда с графиней.
Минута для гостеприимства была дурно выбрана нашими путешественниками.
Нет! в тот день, когда небо дало ей ребенка г-жа Грампэн не запрёт дверей для тех кто отворил их, особенно для знатной дамы и вельможи из Парижа.
Графиня и маркиз хотели удалиться, но экзекуторша воспротивилась. Почему будет она лишена чести принять благородных посетителей? Графиня и маркиз желают покушать, выпить… Скорей приготовить им завтрак!.. – Благодаря Бога, в провизии недостатка нет… "Да приготовьте две лучшие комнаты".
– Но, госпожа Грампэн, мы стесним вас?
– Напротив, графиня, нисколько… Я счастлива и горжусь тем, что принимаю вас. Посещение знатных лиц, в день рожденья, принесет счастье моей дочери.
– Пусть так! – мы согласны, ответила графиня, обменявшись потихоньку с Вильярсо несколькими словами, – но с условием.
– Каким?
– Что мой кузен и я будем крестить вашу дочь.
– Как графиня!.. вы удостоите?..
Хотя метр Грампэн и был предупрежден Жан Клодом обо всем случившемся в доме во время его отсутствия, но при виде дочери, лежавшей рядом с матерью, при виде вельможи и знатной дамы без церемонии сидевших у постели, он совсем потерялся. Богат, отец и удостоенной такой чести от знатных и могущественных особ – всё сразу… Это уж слишком! Он хотел в одно и тоже время и приветствовать гостей, и обнять жену и дочь, и объявить всем о нежданном богатстве и ничего не мог сделать.
Мадам де-Сент-Эвремонт подумала, что если она не вмешается, то экзекутор никогда не кончит. Нежно взяв с постели ребенка, она подала ему его.
– Ну же, мэтр Грампэн, взгляните, – сказала она, – и поцелуйте вашу дочь, а мою крестницу – Марию-Анну.
– Марию-Анну… – пробормотал добряк, – мою дочь зовут Марией Анной… О! она очень хорошенькая!.. – И он приложил свои влажные губы ко лбу дитяти. – Радуйся же Мария-Анна, ты родилась в сорочке, моя куколка!,.. Крестница знатной дамы, ты в свою очередь можешь сделаться такой же, если захочешь, потому что ты богата, слышишь ли?..
– Богата? – повторила г-жа Грампэн. – Как! Почему богата?
– Прочти! – сказал экзекутор, кидая жене письмо, полученное им в дороге.
Экзекуторша прочла и вскрикнула от радости, но вскоре ее лицо сделалось задумчивым, ибо она была очень религиозна.
– Одна душа уходит на небо, другая приходит оттуда, – сказала она, крестясь, – Боже прими одну и обереги другую!..
– Да будет так!.. заключил мэтр Грампэн.
* * *
Такова история рождения Марионы Делорм, ибо Мария Анна Грампэн, дочь экзекутора в Шалоне, и крестница графини д’Эвремонт и маркиза Вилльярсо была никто иная как знаменитая куртизанка, Фрина ХVII века, которую мы успели представить еще в колыбели.
* * *
Главной причиной падения Марии-Анны была смерть ее матери, случившаяся двенадцатью годами позже.
Мэтр Грапмэн был превосходныv человекjv; он обожал свою дочь. Но отец не может заменить мать для молодой девушки, и при том же смерть жены несколько расстроила его способности, с того дня, в который умерла его Ангелика, он стал печальным и сумрачным; он никуда не выходил и не хотел никого принимать.
Предоставленная самой себе, под надзором старой гувернантки, жизнь которой проходила в постоянном несварении желудка, – если Мария-Анна и дождалась шестнадцати лет и Парижа, чтобы сделать первую ошибку, то не вследствие добродетели, но просто потому, что в ее родном городе не доставало случая согрешить.
Впрочем, когда ей было пятнадцать с половиною лет, то если бы Афанасий Лемудрю захотел бы…
Он жил в той же улице Воронов, как раз напротив дома Мэтра Грампэна и так хорошо играл на теорбе, что по общему мнению и даже отца, – если бы он преподавал игру на этом инструменте в Париже, то составил бы себе состояние. Этим талантом он был обязан одному своему родственнику, монаху в монастыре св. Петра, но уже давно ученик превзошел в искусстве своего учителя. По воскресеньям целые толпы шли в собор, послушать игру Афанасия Лемудрю на теорбе.
Мария-Анна, которая естественно разделяла энтузиазм всего города, однажды возымела желание учиться у него играть на этом инструменте. Мэтр Грампэн беспрекословно дал свое согласие.
Mapия-Анна без замедления отправила свою гувернантку за Афанасием; тот прибежал, будучи сильно польщен приглашением мадемуазель Грампэн. В цене урокам вскоре согласились, Mapия-Анна была прекрасно одарена музыкальными способностями и делала быстрые успехи.
Как мы уже сказали, ей было пятнадцать с половиной лет, и она была уже хороша собой; ему шел двадцать второй год, и он был красивый юноша; проводя целые часы вместе, рядом друг с другом, пожимая руки (гувернантка хотя и присутствовала при уроках но если не была больна от обжорства, то спала), Мария-Анна и Афанасий приметили, что игра на теорбе не составляем абсолютного счастья на земле, и что есть также любовь, которая имеет право на почетное место.
Однажды Афанасий осмелился взять поцелуй, на другой день два, на третий – без счета.
На четвертый день гувернантка спала, по своему обыкновению, как сурок. Но она могла проснуться; оставив ее в покое на стуле, наши влюбленные перешли в соседнюю комнату, – в спальню Марии Анны, – прелестную маленькую комнату, с кроватью покрытую белым…
О, какая сладостная дрожь овладела учителем, когда он приблизился к этой постели! Марияне видала ничего, не думала ни о чем; она находилась в одном из тех восторгов чувства во время которого, по живописному выражению одного знаменитого синего чулка «если бы разрушился мир, они сожалели бы об одном, умирая, что не кончен начатый поцелуй…» Но вдруг – о чудо! – ничего не разрушилось около них, – внезапно вырвавшись из страстных объятий молодой девушки, Афанасий отскочил на два шага, угрюмый, бледный, с устремленными глазами на портрет висевший над изголовьем постели. То был портрет матери Марии-Анны.
Милая женщина! Она сделала все, что могла после своей смерти: она один раз спасла свою дочь!..
Афанасий знал госпожу Грампэн; он даже припомнил в эту минуту, что будучи еще совсем маленьким, однажды он плакал на улице, потому что отец побранил и даже высек его. Г-жа Грампэн встретила его, взяла на руки, поцеловала, и чтобы успокоить принесла к колыбели дочери, где накормила пирожным и конфетами.
И перед портретом этой то доброй женщины он хотел совершить с ее дочерью самый недостойный поступок.
– Что с вами? – прошептала Мария Анна, удивленная сдержанностью своего возлюбленного.
– Я… – бормотал он, устремив взгляд свой на изображение и говоря так, как будто мертвая могла его услыхать. – Я прошу у вас прощения, но клянусь вам этого со мной больше не случится…
– Чего? Чего не случится с вами?..
– Оскорбить вас! Я сознал: я слишком беден, чтобы быть вашим мужем, а увлечь вас ко злу с моей стороны было бы преступлением… Прощайте Мария Анна, – прощайте навсегда!..
И Афанасий скрылся.
На другой день он уехал в Париж.
«Только позже, – рассказывала Марион Делорм впоследствии, – я поняла сколько было здесь добродетели, даже героизма. Потому что совершенно расположенная по инстинкту, я была слишком невинна, а следовательно невежественна в том, что он называл злом, одно только верно, что я очень опечалилась, когда мой учитель на теорбе покинул Шалон, так печальна, что с отчаяния я только написала к моей крестной матери, графине д’Эвремонт, которую я никогда не видывала, но с которой я не переставала переписываться, когда вступила в возраст, – что я смертельно соскучилась в Шалоне, и что она будет до невозможности любезна, если пригласит меня провести несколько дней в Париже. Ответ графини не заставил себя ожидать. Она отправила преданного лакея в Шалон вместе с письмом, в котором писала отцу, что ей будет приятно видеть меня близ себя четыре или пять месяцев.
«Батюшка колебался исполнить желание графини д’Эвремонт, но видя радость, которую я не скрывала, когда читали письмо моей крестной матери, он решился победить свои тайные предчувствия.
«– Поезжай, малютка, в Париж, если тебе это приятно, – сказал он целуя меня, – но не оставайся там долго, если хочешь застать меня живым по возвращении.
«Я обещала, что отсутствие мое не продолжится долее пяти месяцев, и вероятно, сдержала бы обещание, если бы через три недели моего приезда в Париж не получила известий о скоропостижной смерти моего отца. Я искренно плакала, потому что любила его. Но я была свободна, богата… Я любила удовольствия. Я осталась в Париже. Чтобы покончить с Афанасием Лемудрю, я должна сказать, что надежда встретить его, значила ничто в моей радости при отъезде в Париж. Но увы! точно также, как сравнивая столицу с моим родным городом, я находила последний самым отвратительным городом, какой только существовал в мире, так и мой шалонский музыкант, в сравнении с блистательными вельможами, которых я каждый день видала в отеле Сент-Эвремонт, показался мне не то чтобы дурным, но жалким, что гораздо хуже…»
Бедный Афанасий – стоило быть добродетельным!..
* * *
Но однако Марион Делорм встретила своего маленького музыканта; только об этой встрече мы расскажем позже….
Графиня с очень умеренным намерением ждала свою крестницу. На самом деле, чем могла быть эта дочь экзекутора, воспитанная в провинции? Какой-нибудь краснолицей, застенчивой неловкой дурочкой. «Я позабавлюсь ею неделю, – думала графиня, – и поспешу отправить на ее родину.»
Графиня ошибалась. Мария Анна в шестнадцать лет всего менее была застенчива и глупа. Высокого роста, смуглая лицом, с черными волнистыми волосами, которые при голубых глазах придавали ее лицу странную прелесть. Она представилась без смущения, отвечала на все вопросы без жеманства. В самый вечер ее проезда в отеле д’Эвремонт был приём; дочь экзекутора была предметом общего внимания и ни мало не удивлялась.
Она имела безумный успех; на другой день только и было разговоров, что о крестнице графини. Последняя поздравила Марию-Анну.
– Знаешь ли, моя милая, что ты прелестна,– сказала она ей.
– Вам нравится так говорить, матушка?
– Нет, честное слово! Я никогда не подумала бы, чтобы Шалон мог произвести такую прелестную и умную личность, как ты. Ты на верном пути, милочка.
– Руководимая вами, я была бы очень несчастлива, если бы осталась на правильном пути.
Остается узнать о каком пути-дороге говорила г-жа д’Эвремонт, потому что судя потому, что рассказывают о нравах этой дамы, мы полагаем, она вела не в рай.
А эти нравы, – больше чем ветреные, – не имели ничего необыкновенного в то время. Париж, в царствование Людовика XIII, был клоакой разврата, которая непонятно как могла породить тот великий век, который дал миру Декарта, Паскаля, Расина и Мольера. Разврат, дошедший до апогея; роскошь во что бы то ни стало, даже ценой стыда и крови; притворство и экзальтация чувств, смешной и дурной вкус в разговоре и одежде – таковы суть малейшие недостатки этой эпохи, того города, который Скаррон так изображает смелым пером:
«Домов там смешанная груда,
Навоз и грязь лежат повсюду,
Мосты, дворцы, монастыри
И лавки грязные внутри.
Там бездна черных, красных, рыжих,
И честных женщин и бесстыжих, —
Измен, убийств и слез немых
И литераторов кривых,
Без денег в пудре есть вельможи —
Воров, пажей, лакеев тоже,
Сержантов, страшных для иных,
И фанфоронов пресмешных,
Колясок, лошадей и шума…
Таков Париж!..
Но нам скажут, что при Людовике XIII был Ришелье… На самом деле Ришелье оказал Франции великую услугу, подавив аристократию. Но больше занимался отрубанием голов, чем очищением душ; он казнил высокомерие, а не распутство. Притом же у кардинала тоже были свои страсти и пороки. История Марион Делорм служит тому доказательством. Марион была одной из любовниц кардинала.
Наконец, Мария-Анна, хотя и родилась от честных людей, в себе самой носила все задатки куртизанки.
Первые три месяца своего пребывания в отеле Сент-Эвремонт Мария Анна была довольно спокойна. Она так еще недавно получила известие о смерти отца, которое действительно ее опечалило. При том же, как ни были лишены принципов постоянные посетители графини, он не хотели слишком скоро вести свои дела с её молодой крестницей…
Приезд Жака Валле Дебарро изменил все.
Дебарро, хотя был еще очень молод – всего двадцати пяти лет – уже давно отличался своим эпикуреизмом и связью с распутным и скептическим поэтом, Теофилом де Вио, которого он не замедлил превзойти, если не талантом, то безверием. Дебарро не верил ничему, кроме наслаждений. У него было состояние, ему, стало быть, было дозволено приносить жертвы своему богу. Красивый, изящный, веселый, умный он сразу понравился Марии Анне. Со своей стороны с первого взгляда на молодую девушку, он отметил её, как свою очередную жертву.
Дебарро возвращался из Прованса и тотчас же по-своему обозначил свое прибытие в столицу.
Прогуливаясь однажды близ Монмартра с одним приятелем д’Эльбеном, Дебарро захотел есть.
Вблизи находилась гостиница: приятели вошли в нее. Это было в великую пятницу, ни котлет, ни курятины достать было нельзя.
– Ну так сделай нам яичницу! – сказал Дебарро.
Трактирщик угрюмо повиновался; яйца и масло запрещены в пост верным католикам; и заметьте, что не смотря на оппозицию трактирщика, Дебарро, наблюдая за приготовлением яичницы, бросил в нее четыре или пять кусков свиного сала, которые он достал неизвестно откуда.
Наконец завтрак был готов; они сели за стол; но едва они начали есть, как разразилась жестокая гроза…
Весь бледный, испуганный, прибежал трактирщик.
– Слышите, господа?
– Ну?
– Это вследствие вашей яичницы….
– Полно!..
– Нечего полно. Я положил яиц – это было уже слишком… вы же прибавили свиного сала… Мы погибли… Господь намерен истребить нас.
– Ты нам надоедаешь, глупец!
– Господа, ради Бога! не кушайте эту яичницу… во имя вашего спасения!.. из жалости ко мне! Бум! Бум!.. еще!.. Ах!.. это конец света!..
Гром действительно, как будто удвоил свою ярость.
– Parbleu! сколько шума из за яичницы! – сказать Дебарро, выбросил яичницу за окно и ушел вместе со своим приятелем.
Рассказанная д’Эльбеном, история об яичнице распространилась по всему городу. Когда Дебарро явился в отель д’Эвремонт, от него потребовали, чтобы он рассказал эту историю при всем обществе. Графиня хохотала до колик.
– Тем не менее верно, – сказала она, – что вы уступили грому.
– Совсем нет! – ответил Дебарро. – Я бросил яичницу потому, что она подгорела, вот и все! Спрашиваю я вас, возможно ли, чтобы Бог нарочно послал грозу, потому что я хотел сесть несколько несчастных кусков свиного сала?.. Откровенно сказать, Бог был бы в большом затруднении в отношении своего грома, если бы за такую малость вынимал его из ящика!..
– Молчите, Дебарро! вы чудовище, которого ожидает адский огонь…
– Тем лучше! Я люблю тепло.
Мария Анна слушала, как Господин Советник (так звали Дебарро), расчесывая свои усы и бороду свинцовым гребнем, шутил над тем, что она постоянно привыкла уважать. Но мы сказали, что Дебарро был красив, его насмешки придавали ему в глазах молодой девушки еще более грации.
Между тем, отведя мадам де Сент-Эвремонт в сторону, Дебарро говорил ей, указывая на Марию Анну.
– Графиня, кто эта прелестная особа?
– Моя крестница, господин советник, мадемуазель Мария-Анна Грампэн, и я буду благодарна если вы без моего позволения не поцелуете и кончика ее пальца.
– Ба!.. Разве уже запрещено касаться дамских пальчиков?
– Совершенно запрещено, а вам больше, чем другим. Она сирота…
– Причиной больше, чтобы она взяла любовника. Он заменит сиротке утерянное семейство.
– Ей нужен не любовник, а муж. Хотите быть ее мужем?
– Охотно, после того, как я уверюсь, что мы способны жить в мире. Несогласные супружества так печальны!.. Доверьте её мне, графиня, и если через месяц или через два мы не подерёмся, я на ней женюсь.
– Доверить ее вам?.. Но вы, мой друг, фат! Почему вы думаете, что Мария-Анна захочет вас?
– Ба!.. Я ведь желаю ее, так уж полдороги сделано. Так решено, графиня, вы позволяете?..
– Да нет же, я ничего вам не позволяю… Напротив, я серьёзно рассержусь, Дебарро, если вы к несчастью попробуете обольстить мою крестницу.
– Это другое дело. Извините, графиня! С той минуты, так как это вам может быть неприятно, я отказываюсь от всяких притязаний на мадемуазель Грампэн!.. Рассердить вас!.. О! но, надеюсь, вы не сомневаетесь, что я скорее соглашусь каждый день ходить к обедне…
Вопреки этим уверениям, Дебарро с этого же вечера повел осаду.
Профессора Вожела и Вуамюр учили молодую девушку, – один хорошему языку, другой стилю; Дебарро предложил учить ее пению. Графиня имела слабость согласиться. Каждый день новый профессор проводил два часа с Марией-Анной. Эти уроки были гораздо опаснее уроков Лемудрю. Они, конечно, происходили в присутствии третьего лица, но Дебарро был так ловок и изворотлив. Он беспрестанно изобретал предлоги, чтобы удалить наблюдательницу и тогда… тогда если для формы струны теорбы про-должали звучать, – Мария Анна не пела, она не могла петь и по причине…
Дебарро умолял Марию Анну принять его ночью в своей комнате.
– В доме моей матушки!.. Никогда! – отвечала она.
Что не было дозволено из любви, то дозволили из благодарности.
Мария-Анна со своей крестной матерью была однажды в коляске на Cours-la-Reine, – гулянье, бывшем в моде при Людовике XIII. Был вечер, воздух был нежен; им пришла фантазия выйти из коляски; их окружили пажи и пьяные школьники.
Без Дебарро, который подъехал верхом и который шпагой разогнал этих каналий, сам, впрочем, получив удар ножом в переднюю часть руки, графиня и ее крестница были в опасности не только получить всякого сорта оскорбления, но и лишиться всех своих драгоценностей.
Рана Деббаро была легка; но все таки требовала перевязки и в то время, когда занимались этим в отеле, улучив свободную минуту, Дебарро сказал Марии-Анне сентиментальным тоном.
– Вы видели, для вас я рисковал своею жизнью, и между тем, жестокая, вы меня не любите.
– Я не люблю вас?!.. О нет! я люблю! и сегодня больше, чем вчера.
– Правда? Так позвольте, моя красота, найти вас сегодня ночью в вашей комнате…
– Подумайте, вы ранены…
– Моя рана – безделка… В моем сердце есть другая, более опасная, которую вы одна в состоянии излечить…
– Но как вы устроите?..
– Не беспокойтесь! Я берусь достигнуть вас, не будучи никем встречен. Я прошу от вас только одного, чтобы вы оставили совершенно отворенной вашу дверь. Ну что же?..
Графиня возвращалась.
– Да! – прошептала Mapия-Анна.
* * *
В десять часов Дебарро простился, в одиннадцать прокрался в комнату Марии-Анны. Но как он достиг этого, не возбудив ни в ком подозрения? Вместо того, чтобы удалится он скрылся в кабинете, в котором складывались дрова, соседнем с комнатой Марии-Анны.
Целую неделю он оставался у своей любовницы, ночью в ее объятиях, днем скрываясь за дровами, куда она приносила ему пищу и питьё.
Графиня де Сент Эвремонт удивлялась отсутствию поэта тем более, что самые друзья Дебарро не имели ничего объяснить ей. Его не было в своем отеле; люди отвечали, что не знают где он. Его семейство начинало о нем беспокоится; заговорили об убийстве, о задержании… Без сомнения какие-нибудь злобные монахи, желая наказать его за историю с яичницей, засадили его in расе.
Ночью Мария Анна забавлялась этими предположениями со своим любовником, днём же слушала их, прилюдно выражая сожаление.
"Бедный Дебарро! – повторяла она.– Где бы он мог быть?!.."
Тем не менее Дебарро начал сознавать, что сладостные часы, которые он проводил с прелестной и влюбленной девушкой, не вознаграждали его за ту скуку, которую он испытывал в обществе дров.
– Милая моя, – сказал он в восьмую ночь Марии Анне, – я хочу возвратиться домой.
– Уже! – воскликнула она.
Дебарро внутренне улыбнулся.
"Только эти провинциалки и могут быть недовольны!.."– подумал он.
А вслух произнес:
– Но вследствие этого я не отказываюсь от счастья, к которому я сделал сладостную привычку, и единственно от вас зависит, чтобы мы не разлучались. У меня в предместье Парижа есть жилище, в котором я предлагаю вам достойное вас убежище.
Мария Анна вздохнула.
– Покинуть матушку!.. – произнесла она.
– Ба!.. Немного раньше, немного позже!..
– Это правда! А когда и как привезете вы меня в это убе-жище?
– Когда? Не позже завтрашнего вечера. Как? в коляске, которая в известный час остановится у дверей этого отеля, и в которую вы сядете, постаравшись не быть замеченной.
– Графиня рассердится!..
– На минуту… потом успокоится. Притом, будьте спокойны, она очень уверена, что вы не из тех птичек, которых можно долго держать в клетке. Как вы решаете, моя прелестная Мария?.. Через несколько минут я спасусь, перескочив через стену; желаете ли вы, чтобы мы соединились завтра вечером?..
Мария Анна вздохнула снова. Но она также привыкла к известным наслаждениям.
– В котором часу будет ждать меня коляска?
– В восемь.
– Вы будете сами?
– Нет, не я, но Доменик, интендант Кипра.
– Что такое Кипр?
– Вы увидите завтра, мой ангел.
* * *
«Кипром» назывался небольшой домик принадлежавший Дебарро. Он предупредил XVIII век; у него был уже маленький домик, в котором обыкновенно жили его любовницы… То был храм любви!..
В этом-то храме наслаждений Мария Анна была встречена Дебарро с таким почетом, как будто этот храм, был нарочно выстроен для нее, и как будто желали, чтобы она его никогда его не покидала. Президент Шеври, толстый мужчина, один из лучших друзей Дебарро, такой же viveur, как и он, в сопровождении д’Эльбена, де-Сент-Сорлэн, де-Монтмор, Теофила де-Bиo и четырех или пяти других вельмож и поэтов, все близких друзей хозяина, ожидали молодую девушку у дверей сада, и предшествуемые лакеем, несшим факел, проводили ее до самого крыльца, на котором Дебарро принял ее в объятия.
Ужин был подан, – изысканный ужин, орошенный лучшими винами. Дебарро был тонкий гастроном. За этим то ужином вдохновленный даром пророчества… и опьянения, Дебарро, предсказав своей любовнице самую высокую участь среди куртизанок, нашел необходимым перекрестить ее, вместо Грампэн, что пахло провинцией, ее Шалоном на Марне, в Делорм. Он назвал ее "Марион" (Машенька), "моей маленькой Mapион" в течении восьми дней или скорее ночей
– Привет Марионе Делорм! – вскричал он. – Мария-Анна Грампэн не существует более. Да здравствует Мариона Делорм!..
– Да здравствует Мариона Делорм! – повторили все собеседники.
И Мариона Делорм чокнулась со всеми. Ничто не способно так приглушить угрызения совести, как хороший стол и веселое общество.
Когда в середине ночи одни из гостей удалились, другие же упали под стол, Марион на руках Дебарро вступила в свою комнату.
– Ну! – сказал он. – Не прав ли я был? Не лучше ли нам здесь, чем у твоей крестной матери?
Опьяненная парами шампанского и ароматом цветов, долетавшим из сада, – Марионе казалось, что ее любовник никогда не любил ее так, и что она никогда не любила его с такой силой как в эту сладостную ночь!..
Не прошло и суток, как графиня Эвремонт узнала кто похитил ее крестницу, и куда он увез молодую девушку. Вы полагаете что она позаботилась начать розыски? И не подумала. Мадам де-Сент-Эвремонт кричала в своих салонах, что Дебарро чудовище, что он – кровожадный волк, но спасти овечку от ласки этого волка, она ни на минуту не позаботилась.
И вот Марион Делорм, королева Кипра, – царит посреди молодых вельмож и талантов, из которых каждый изо всех сил старается ей понравиться и похитить у короля. Но Мариана любила Дебарро и пока он казался влюбленным, ей не было причины изменять ему. Дебарро казался таким пять месяцев, потом же он охладел и наконец превратился в лед.
Часто по целым неделям она не видала его. Мариона начала досадовать. Между тем он избегал всех объяснений, которые могли бы произвести разрыв. У Дебарро была своя нравственность в любви, он говаривал, что последний знак уважение, которым мужчина обязан женщине, любимой когда то им, состоит в том, чтобы устроить всё таким образом, чтобы женщина оказалась сама виновата… Когда Марион упрекала его за долгое отсутствие, он отвечал.
– Это не моя вина!.. дела, и дела серьезные!..
От досады, Марион дошла до ярости.
– Вы меня больше не любите? Берегитесь! – сказала она. – Я отомщу!..
– Каким образом?
– Полюбив другого!..
– Разве такое возможно?!.. – и повернувшись на каблуках, он уходил посмеиваясь.
При втором подобном вызове, Дебарро достиг своей цели: Марион только о том и думала, чтобы доказать ему способна ли она найти ему преемника. Ей нечего было стесняться в выборе. Но именно по этой причине она и не решалась. И при том, обмануть любовника с одним из его друзей – это так обыкновенно, так просто!.. Марион хотела оригинальной мести. Случай доставил ей возможность исполнить свое желание.
Однажды утром, завтракая с своей любовницей, д’Эльбеном и Сент– Сорлэном, Дебарро говорил об одном музыканте на лютне, Афанасии Лемудрю, которого он слышал накануне и который был великолепен.
При этом имени, Марион сделала такое быстрое движение, что Дебарро его приметил.
– Вы знаете этого музыканта? – спросил он у нее.
– Я думаю. Он из Шалона, как и я же, и он же учил меня тому немногому, что я знаю.
– Ба!.. Это премилый мальчик, который, как говорят, имеет большой успех у женщин.
– Мне будет очень приятно увидеть его, – произнесла Марион.
– По причине его успехов? – насмешливо возразил Дебарро.
– Где живет он? – продолжала молодая женщина, не ответив на вопрос.
– Не знаю; но чтобы обязать вас, я узнаю сегодня же, а завтра он будет у вас.
– Благодарю. Только я прошу вас, не говорить ему, что Марион Делорм…
– И Анна Мария Грампэн из Шалона на Марне одно и тоже лицо… Хорошо! хорошо!.. хотят насладиться нечаянностью этого господина, который знал вас девочкой и найдет прелестной женщиной!.. Признайтесь, Марион, у вас был какой-нибудь роман с этим музыкантом?
– Во всяком случае, мой милый, вы лучше чем кто либо знаете, что если и был роман, так он дошел только до предисловия.
– Это правда. Я шутил!.. Наконец, я повторяю вам, что завтра от полудня до двух часов вы можете рассчитывать на визит г. Лемудрю.
– Рассчитываю.
На другой день она ждала с таким действительным нетерпением, от полудня до двух часов, посещения ее прежнего учителя, что когда ей доложили о приезде Афанасия Лемудрю, она почувствовала как сильно забилось ее сердце.
Пребывание в столице не повредило молодому профессору; талия его развилась, его походка стала изящной и грациозной. Марион нашла, что он стал гораздо лучше, чем был в Шалоне.
При виде ее он остановился как бы пораженный громом.
– Вы! – воскликнул он.
– Да, я, вам неприятно меня встретить?
– Неприятно?.. о нет!.. но я не могу понять…
– Что вам непонятно? Что Мария-Анна Грампэн сделалась Марион Делорм? А если я скажу вам, что вы много значите в этом превращении?
– Я? каким образом?..
– Я вам скажу, когда вы объясните мне, почему вы бежали из Шалона, как будто за вами гнался дьявол. Но прежде всего, сядьте… Разве вы спешите куда-нибудь?
– Нисколько.
– Итак, садитесь, и поговорим как друзья… я надеюсь, что мы друзья?
– О, да!
Сидя на кресле и продолжая разговор, Марион своей малюткой-ножкой придвинула к себе складной стул на котором уселся Афанасий.
Наступило молчание.
– На самом деле, почему вы меня так скоро тогда оставили?
– Потому что…
– Признайтесь, потому что вы меня любили, потому что вы догадались, что я неравнодушна к вам, и что вы боялись последствий?.. Итак, мой друг, вот почему я теперь Марион Делорм. После вашего отъезда я соскучилась в Шалоне, я приехала в Париж к моей крестной матери, графине де Сент-Эвремонт… у нее я встретилась с Дебарро… он ухаживал за мной, я его слушала…
– Увы! – вздрогнул Афанасий.
– Да, улыбаясь, – продолжала Марион, – ваша добродетель только замедлила мое падение…
– В пользу другого?
– В пользу другого… что однако не мешает быть вам первым виновником этого…
– Я?..
– Конечно! Вы так странно учили меня музыке…
– Мадемуазель!..
– Странно, не значит неприятно… Что за недостатком одного профессора, который в ту минуту, когда я начинала понимать, бросил свои уроки, я отправилась просить их у другого.
– Увы! – снова вздохнул молодой человек.
– Я не делаю вам упреков.
– Но я сам упрекаю себя!.. Сознаюсь, я был слишком добродетелен!..
– О! о!.. Разве бывают когда-нибудь слишком добродетельными?..
– Конечно, когда приходишь к убеждению что добродетель ни к чему не послужила. Но для чего этот портрет был в вашей комнате?
– Какой портрет?
– Вашей матушки.
– Какое же отношение имел он?..
– Какое отношение?.. Но он смотрел на меня своими большими глазами, испускавшими пламя.
– И это испугало вас? ха! ха! бедняжка!.. Нет, мой другой учитель не похож на вас: в присутствии портретов всех моих предков он не поколебался научить меня… ха! ха! ха!
Марион смеялась как сумасшедшая; Афанасий также смеялся, хотя внутренне он быть может был того мнения, что дочь экзекутора сделала слишком быстрые успехи со своим вторым профессором. Афанасий Лемудрю был человек отсталый от века, а потому удивлялся тому, что молодая девушка насмехалась над тем, что должно быть уважаемо.
Но Марион была так прекрасна! И притом же если некогда он был слишком добродетельным, то быть таким же теперь было бы слишком глупо. Афанасий должен был понять, что был позван не без причины.
Он стал на колени перед Марион, нежно сжал ее руки в своих и смотря ей в лицо, проговорил жалобным тоном:
– Итак, вас больше нечему учить?
– Кто знает! – возразила Марион. – А вы обедали? – спросила она, вставая.
– Нет.
– Хотите пообедать со мною?
– С удовольствием.
Марион позвонила в колокольчик. Явилась Тереза, ее первая горничная, с каким-то особенно странным видом.
– Тереза, два прибора. Господин обедает со мною.
– Сию минуту.
– И ты, Тереза, будешь прислуживать нам.
– Очень хорошо, сударыня.
Они обедали, или лучше сказать, казалось, обедали, сжав колени с коленями, забыв, что у каждого есть рюмка, и выпивая из одной, а когда Тереза обертывалась спиной – их губы сливались в долгий поцелуй.
О прошлом ни слова; в прошлом были сожаления, только радость в настоящем и будущем.
– Хотите ли вы дать мне еще урок? – спросила Марион за десертом, делая ударение над словом урок.
– О, сколько вам будет угодно!
– О! сколько мне будет угодно?.. Уверяют, что в Париже у вас много учениц и самых знатных?..
– Они всегда будут позади вас.
– Мы увидим.
Они были одни в самом восхитительном будуаре… Афанасий сгорал желанием искупить излишнюю добродетель… Марион сгорала жаждой мести… Но внезапно отворилась дверь в коридор, которую Марион считала вечно запертой, и в комнату вошел Дебарро.
Против воли Марион вскрикнула от ужаса при неожиданном появлении любовника; профессор поспешно скрылся в туалетной комнате. Между тем Дебарро, совершенно спокойный, поклонился молодой женщине, сладострастный беспорядок которой он рассматривал с минуту, как знаток.
– Милая Марион, сказал он, – я в отчаянии, что побеспокоил вас; но через час я еду в Фонтенебло, где останусь на неделю; по возвращении же я имею намерение представить здесь моим друзьям одну даму, которая…
– Довольно, – возразила Марион, возвращая все свое хладнокровие. – Вы можете представить свою новую любовницу своим друзьям, если вам угодно, завтра же; завтра я оставлю этот дом…
– О! к чему спешить, моя дорогая? Для меня даже было бы приятно думать, что если бы вам встретилась какая-нибудь нужда в моих услугах, то вы не сделали бы мне несправедливости, обратясь к другому. Я знаю, у вас есть состояние, но иногда недурно иметь в своем распоряжении кошелек друга, и…
– Господин Дебарро, я не нуждаюсь больше ни в вашей дружбе, ни в вашем, кошельке.
– Ба! посмотрите, вы не всегда будете говорить то же!..
– Это возможно! Но пока я вижу одно, что в настоящую минуту я всего менее желала бы вас видеть.
– Очень вежливо, чтобы не поспешить повиноваться вам, моя красавица. Притом же вы, конечно, правы: г-н Лемудрю сгорает от нетерпения в кабинете. Но что за идея пришла этому любезному музыканту бежать!.. Я отлично бы поговорил с вами и при нем. Наконец… моя дорогая Марион Делорм, имею честь с вами раскланяться.
И с этими словами, сопровождаемыми глубоким поклоном, Дебарро вышел откуда вошел.
– Предатель! – вскричала Марион, когда Дебарро удалился. – Он шпионил за нами!.. И без сомнения эта презренная Тереза была заодно с ним. Презренная, почему презренная? Она служит тому, кто платит. Я не у себя, а у него. И притом всё это даже к лучшему. Предчувствуя, что я узнала, что наскучила ему, и что я в свою очередь хотела обойтись без него, он схватился за первый предлог, который я ему дала, чтоб возвратить и себе и мне свободу. Это очень умно. Но куда же скрылся мой предлог? Верно в этот кабинет… Афанасий!.. Афанасий!.. идите… не бойтесь ничего. Мы одни!..
Марион отворила дверь кабинета; он был пуст. Испугавшись ярости Дебарро, Афанасий выскочил из окна в сад и в эту минуту бежал уже далеко от Кипра. Первым движением Марион, уверившейся в слишком благоразумном побеге музыканта, был гнев. Но тотчас вслед за тем она расхохоталась, что больше шло к приключению.
– Это уже слишком! – вскричала она. – Поистиние этот мальчуган рожден для того, чтобы все начинать и не кончать ничего!..
* * *
Мы уже рассказали о первой любви Марион Делорм к Дебарро и обойдём молчанием еще несколько неважных связей, которые последовали за этой. Мы даже ничего не скажем о ее связи с Ришелье, потому что эта связь не была любовью.
Но одна из связей Марион Делорм, стоит того, чтобы быть рассказанной, – по случаю некоторых любопытных и мало известных подробностей, – это связь её с герцогом Бэкингемом.
Родившись 28 августа 1592 года, в Бронсби, в графстве Лейчестерском, Жорж Виллерс был обязан своей редкой красоте и почестями и богатством, которыми был осыпан при английском дворе. Представленный своей матерью Иакову I, – который, если верить скандалезным хроникам, имел с Генрихом III французским много сходства в любви к миньонам, – Жорж Виллерс вскоре стал фаворитом короля. Сделанный бароном в 1615 году, великим конюшим и кавалером ордена Подвязки, он вскоре затем был возведен в сан герцога, лорда—адмирала Англии, Шотландии и Ирландии, сделан хранителем большой печати, и наконец первым министром, раздавателем всех мест и всех почестей…
Мы встречаем его во Франции, в Париже, куда он явился за принцессой Генриеттой, сестрой Людовика XIII и женой несчастного Карла I.
* * *
Известна безумная любовь Бэкингема к Анне Австрийской, – любовь пламенно разделяемая, по словам одних, и добродетельно отвергаемая, по уверениям других. Но каковы бы не были ее результаты, тем не менее она стоила английскому министру запрещения въезжать в Париж, – запрещения вышедшего от кардинала Ришелье, мужчины очень ревнивого… к чести короля. Это запрещение было предлогом для Бэкингема вовлечь Карла I в новую войну. Прекрасный герцог, поистине был жестокий любовник!..
Но как ни был он поражен при первой встрече красотою Анны Австрийской, – Бэкингем был не такой человек, чтобы не иметь любовницы во время своего пребывания в Париже.
Герцогиня де Шеврез, ближайшая подруга королевы, взялась одна из первых развлечь печаль г-на посланника, которую он ощущал вследствие невозможности обладания предметом своей страсти. Она была прекрасна, одарена сильной комплекцией и пламенным воображением; он жил у нее; г-н посланник из вежливости должен был быть некоторое время любовником герцогини.
Но однажды вечером, когда он прогуливался с несколькими молодыми Французскими вельможами на Gours-la-Reine, Бэкингем заметил в коляске великолепную брюнетку и поспешил спросить её имя. Один из спутников герцога был граф Ля Ферте Сен-Нетер: он улыбнулся, когда Бэкингем с особенным жаром вскричал:
– Кто же эта женщина?
– Эта женщина, милорд, – сказал, кланяясь ему, граф, – Марион Делорм, моя любовница.
– А! – воскликнул Бэкингем таким тоном, который ясно выражал: «какая жалость!» что граф продолжал с той же улыбкой!..
– К чему это сожаление, герцог? Любовница не жена, и если она имела счастье вам понравится, я очень хорошо знаю законы гостеприимства, чтобы не быть в восхищении, если вы пожелаете представиться мадемуазель Делорм.
Бэкингем, пожал руки Ля Ферте.
– Вы прелестный человек, граф! – вскричал он.– Ну, я признаюсь, мне было бы как нельзя более приятно познакомиться с нею.
– Когда?
– Как возможно скорее. Сегодня вечером.
– Прекрасно. Я отправлюсь предупредить мадемуазель Делорм, чтобы она приготовилась к чести принять вас сегодня вечером на ужин.
Выскочив из коляски, в которой он находился с Бэкингемом, Ля Ферте догнал ту, в которой сидела Марион и поместился с ней рядом. Она также заметила прекрасного посланника.
– А! это вы граф! – сказала она. – Как это вы оставили для меня Бэкингема? С вашей стороны это очень мило!
– Тем более мило, моя дорогая, что расставаясь с ним, чтобы явиться к вам, – я руководствовался только вашим интересом.
– Моим интересом?
– Будем говорить мало, но хорошо, Марион. Герцог Бэкингем влюблен в вас.
– Правда?
– Совершенно. О! я не из тех любовников эгоистов с узким умом, которые потому, что женщина удостаивает их благосклонности, противятся тому, что она имеет к другим… а особенно к другим в роде герцога Бэкингема, которые также легко сорят золотом, как сеют песок или пыль. Герцог Бэкингем будет сегодня вечером ужинать у вас моя, дорогая Марион.
– Один?
– О, нет еще!.. Черт возьми! как вы поспешны, мой друг!.. Нет с ним будут пятеро или шестеро. Миоссант, де Руввиль, д’Обижу, де Брион. До ужина мы сыграем в ландскнехт.
– А!
– Герцог очень любит ландскнехт, – продолжал Ля Ферте, на этот раз, как будто не замечая несколько саркастического восхищения своей любовницы. – И будьте спокойны, мы устроим таким образом, что игрок не долго будет близ вас – мешать любовнику.
– Я заранее уверена! возразила Марион тем же насмешливым тоном.
* * *
Она поняла намерение своего любовника: он соглашался стушеваться перед английским посланником с тем условием, чтобы этот посланник опорожнил свой кошелек в его, – г-на Ля Ферте.
О нравы того времени!..
Марион жила тогда в отеле в улице Сен-Поль. В десять часов Бэкингем явился к куртизанке в сопровождении Ля Ферте и еще четырех молодых и любезных французских жантильомов расположенных помочь своему другу дать урок в ландскнехте английскому джентльмену.
Игорный стол был поставлен в зале.
– Небольшую партию, сеньор? – сказал Ля Ферте…
– С удовольствием, господа!.. – ответил Бэкингем.
На самом деле, сыграли самую маленькую партию. Она продолжалась не больше часа, однако, этого времени совершенно было достаточно, чтобы фаворит Карла I проиграл около двадцати пяти тысяч экю.
Марион решила, что герцог заплатил довольно дорого за право ухаживать за ней. Лакей доложил, что ужин подан. Ля Ферте поморщился, потому что все шло так хорошо… но, одумавшись, вскричал:
– Мы дадим вам, герцог, реванш, после ужина.
– Нет, – возразила Мариш, – на сегодняшнюю ночь реванша не будет. На нынешнюю ночь такой игры довольно!.. и наклонившись к Ля Ферте, куртизанка тихо прибавила: – Извините, мой милый, теперь моя очередь.
– Справедливо! – ответил граф.
Марион Делорм во время первого путешествия герцога Бэкингема во Францию в 1625 году имела девятнадцать лет от роду, и находилась во всем блеске своей красоты.
То была странная красота, нечто мужественное и решительное, что особенно прельстило Бэкингема, пресыщенного томностью своих белокурых соотечественниц. За ужином он пожирал ее глазами.
В полночь, не заботясь больше о Ля Ферте он встал из-за стола вместе с ней и вошел в изящный будуар, весь обитый желтой материей, освещенный пятьюдесятью восковыми свечами.
Он был очень влюблен; она не имела намерения казаться жестокой. В несколько секунд под нетерпеливыми руками герцога три четверти одежды молодой женщины упали на ковер.
Бэкингем пришел в восторг, Удивленный при входе в будуар обилием света, он понимал теперь причину этого. Более кокетливая, чем целомудренная, Марион, прелести которой не имели ни малейшего изъяна, не отказалась бы от самого мелочного осмотра при солнечном свете!.. Опьянелый от желаний, герцог сжал ее в объятиях. Но Марион вырвалась из них.
– Милорд, – сказала она, улыбаясь, – я нравлюсь вам, вы – мне; это очень хорошо!.. Но скажите мне, разве в Англии нет обычая, что прежде чем уступить любовнику, женщины требуют от него, как доказательства нежности, какого-нибудь серьезного обязательства?
Бэкингем нахмурился. Слово "обязательство", которому он придавал меркантильный смысл, дурно звучало у него в ушах в эту минуту. Куртизанка очень уж спешила показать себя куртизанкой. Однако сдерживая неприятное впечатление:
– Приказывайте, прекрасная Марион, – сказал герцог, – и чего бы вы не пожелали…
– Вы обещаете исполнить?
– Обещаю! – вскричал герцог, без малейшего колебания.
– Я принимаю ваше слово, милорд, – сказала она. – И сейчас скажу вам чего я желаю. Но прежде всего, будьте откровенны: сколько поцелуев дали вы герцогине де Шеврез со времени вашего приезда в Париж?
– Чего вам угодно?
– Я полагаю, вы не намереваетесь делать тайны из того, что давно не тайна для всего Парижа. Это будет излишняя скромность.. Не осуждая герцогини, я могу вас уверить, что она из тех, сердце которой всегда отзывается на каждый вздох прекрасного кавалера. Итак, мадам де Шеврез без сомнения прекрасна, но я не менее прекрасна чем она…. солгала ли я?
– Нет! честное слово!..
– Вы живете у нее двенадцать дней, из этих двенадцати ночей вы вероятно посвятили ей восемь!
– Но…
– Но, заметьте милорд, что это не моя вина, а вашей щекотливости, если вы не тронулись тем, что я требую от вашей любви, прежде чем отдаться.
– Какая странная женщина! Ну, хорошо, Марион, я сознаюсь, что посвятил восемь ночей герцогине де Шеврез? к чему это ведет?
– Вот к чему: так как я столь же хороша, как и герцогиня де Шеврез, – я имею право быть столь же требовательной. Следовательно, прежде, чем отдать вам одну ночь…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.