Нинон де-Ланкло
Нинон де-Ланкло
Нинон де-Ланкло говаривала: «Я еще в детстве размышляла о неравномерном распределении качеств, которые существуют у мужчины и у женщины; я видела, что нас обременили всем, что есть суетного, а мужчины сберегли себе право на существенные качества, с этой минуты я стала мужчиной.
Это превращение потому особенно льстило Ниноне, что дало ей независимость и свободу действий, что ставило ее вне препятствий, присущих ее полу.
Она говорила также, что просила у Бога одного: «Господи! сделай из меня честного мужчину, но не делай честной женщины!»
На это можно бы было возразить, но теперь мы займемся историей жизни той, которую называли – царицей куртизанок прошедшего, настоящего и будущего.
* * *
Анна или Нинона, грациозное уменьшительное, – была единственная дочь дворянина деЛанкло и девицы де Реконт, из благородной фамилии из Орлеана. Она родилась в Париже 15 мая 1616 года.
Мать ее была богомольна, очень богомольна; часто, склоняясь над детской колыбелью она повторяла; «Вне религии нет спасения. Ты будешь монахиней, моя Нинона!»
– Э! моя милая! – со смехом заметил однажды г-н де-Ланкло своей жене; – говори эти слова, пока она еще не понимает, только я думаю, мы не для того произвели на свет дочь, чтобы запереть ее в монастырь!..
– Отчего же, если это для ее же блага?
– Так вы полагаете, что она будет дурна, горбата и глупа?
– Не одни только глупые, горбатые и дурные посвящают себя Богу.
– Очень возможно, но какова бы она не была, – а я уверен, она будет прелестна и умна, – объявляю вам, что Нинон не вступит в монастырь. У меня относительно ее есть свои идеи, вот вы увидите.
– Ваши идеи! о! вы погубите душу нашего ребенка!
– Нет, не погублю; напротив, я разовью ее. Вы же знаете, я эпикуреец.
– Увы! это значит, что вы верите только в удовольствия!..
– Извините я еще верю в высший разум; но также верю, что этот разум, поселив, нас на земле, желал чтобы мы срывали цветы, которые он сам же посеял. Вы говорили об Эпикуре, но известна ли вам его мораль? Послушайте: «Пользуйтесь вашими способностями, но не злоупотребляйте ими; не посвящайте долгих дней краткому наслаждению, никогда не противоречьте природе и вашей совести; пусть трезвость и сдержанность делают ваши удовольствия более живыми и чистыми; избегайте излишества, которые возмущают настоящее и оскудевают будущее, живя согласно с природой, вы никогда не сделаетесь бедными; живя согласно с убеждением, вы никогда не будете богаты; если свойство богов заключается в том, чтобы обладать всем; свойство мудреца – довольствоваться малым». Что вы об этом думаете? Эти правила не стоят ли других, а Эпикур не великий ли философ?
– Но ведь этот философ – язычник. Он говорит в своей морали – о ужас! – о богах…
– А не все ли равно! не все ли равно – исходит ли правда от язычника или христианина, – будто только одна правда?!.. мудрость и добродетель не имеют религии, также как не имеют отечества.
– Замолчите! замолчите!.. Вы меня пугаете за нашу дочь. О небо! в каких ужасных, принципах воспитают тебя, несчастная дочь моя!
* * *
Вопреки ужасу матери, Нинон, воспитанная своим отцом в этих ужасных правилах, выросла прелестной девушкой.
К несчастью де-Ланкло не долго наслаждался законной гордостью, по своему образовав ум к сердце Ниноны; он умер когда ей было четырнадцать лет; г-жа де-Ланкло следом за ним сошла в могилу.
В пятнадцать лет, полная хозяйка своих действий и состояния, Нинон тогда уже выказала некоторый характер. Она получила десять тысяч ливров дохода, – что равняется нынешним тридцати, – и жила с экономией и благородством, устроив таким образом, чтобы иметь впереди годовой доход на случай неожиданных издержек или помощи друзьям.
Царица куртизанок имела презрение к деньгам. План жизни, который она набросала, не имел ни примеров, ни подражателей; Нинона не хотела делать постыдной торговли из своих прелестей, но решилась отдаваться каждому, кто ей понравится. Ветреная в любви, постоянная в дружбе, честная до мелочности, всегда одинаковая характером, способная образовывать и обольщать молодых людей: – остроумная без злобы, прекрасная до старости, – она не обладала только тем, что называют добродетелью.
Но если бы Нинон была добродетельной, она не была бы Нинон!
Она жила для любви, а не любовью; и что всего страннее, эту страсть, которую она предпочитала всем другим, она рассматривала как только иллюзию чувств, как потребность, как слепое чувство, которое не предполагает никакой заслуги в предмете, его возбудившем и не заслуживает никакой благодарности; одним словом, как каприз, продолжительность которого от нас не зависит. Пока этот каприз продолжался, она любила; но вскоре он проходил и все прерывалось безвозвратно. Она сама объявляла об этом своим любовникам с такою искренностью, которая отнимала у них право жаловаться… Она размышляла как Сократ, а действовала, как Лаиса… Почти ту же мысль выражает один поэт, ее любовник, в следующем четверостишии:
«Всегда разумная натура
Творила душу для Нинон
Из сладострастья Эпикура,
Из добродетели Катона».
На счет Катона сравнение нам кажется слишком преувеличенным! Но нужна была рифма. Для Катона тем хуже. Сохранился список главных любовников Ниноны. Вот он:
Граф Колиньи.
Маркиз де Виларсо.
Граф де Палуан.
Маркиз де Креки.
Граф де Грамон.
Де Турвиль.
Маркиз де ла Шатр.
Граф де Миоссен.
Граф д’Эстре,
Аббат д’Эффия.
Принц де Конде.
Сент Эвремонт.
Граф Фиэски.
Аббат де Шалье.
Принц Марсильяк (Герцог де ла Рошфуко).
Де Жерсей.
Маркиз де Севинье.
Граф де Шуазель.
Пекур, танцовщик,
Барон де Банье.
Аббат Гедуан.
Всего двадцать один…
«Совершенная и изящная талия, кожа ослепительной белизны, большие черные глаза, в которых царила и стыдливость и любовь, и ум и сладостратие, восхитительные зубы, губки и улыбка, благородная постановка головы, открытая, нежная и трогательная физиономия, симпатический голос, прекрасный руки, грация в каждом движении, в каждом жесте…
Таков портрет Ниноны де Ланкло в тридцать лет. Какою же была она в шестнадцать, когда ее прелести ждали только одного дуновения, чтобы расцвести!..
Гаспар де Колиньи, внучатный племянник адмирала, убитого в Варфоломеевскую ночь, был первым любовником Ниноны. Ему был двадцать один год, когда он её узнал и уже шел вопрос о том, чтобы женить его на Елизавете Ангелике де Монморанси, сестре герцога Люксембургского. Но Нинона была так прелестна! Колиньи только и думал о том, чтобы жениться на ней. Он и ухаживал за ней с той целью. Только его несколько затрудняли проекты его семейства; Нинона сама освободила его от этого замешательства. В течении трех недель Колиньи являлся к ней… Однажды вечером он явился совершенно печальным.
– Что с вами, мой друг? – сказала Нинона.
– Я в отчаянии.
– От чего?
– Батюшка пишет мне, я вам говорил, что он намеревается женить меня на Ангелике де Монморанси.
– Ну что же?
– Да разве вы не понимаете моего отчаяния! Я люблю вас Нинона, одну вас!.. Отказаться от вас, – для меня смерть!
– Мой бедный друг! сказала Нинона важным тоном, – ваше отчаяние меня печалит, но отец ваш прав: между девицей Монморанси и девицей де Ланкло, – дочерью бедного провинциального дворянина, – разница неизмеримая. Вы должны жениться на Монморанси.
– Что я слышу! Вы сами советуете мне…
– Самую благоразумную вещь конечно!.. И по двум причинам: во-первых, я никогда не простила бы себе, что была причиной раздора между вами и вашим отцом… во вторых.
– Что во-вторых?
– Я не имею ни малейшей охоты выходить замуж.
– Вы не хотите быть моей женой?
– Ни сколько!
– Но в таком случае, почему…
– Я позволила вам любить меня? Очень просто, потому что я тоже люблю вас. Разве моя вина, что целых три недели, как я принимаю вас, вы воображаете то, чего нет… вместо того, чтобы догадаться о том, что есть…
Гаспар Колиньи был поражен, начиная догадываться, и боясь ошибиться… Это было так странно в семнадцатом веке, что молодая девушка так гордо отвергала все предрассудки, и презирая брак, ободряла любовь, почти упрекая ее за скромность… Но наконец граф не замедлил взять полный реванш за излишество своего уважения.
– О! милая Нинона, сколько потерянного времени! – вскричал он, через несколько минут, между двух поцелуев, в объятиях своей восхитительной любовницы.
– Это не моя вина! – повторяла она.
Маркиз Виларсо был приемником Колиньи. По поводу связи маркиза с Ниноной по городу ходил комический анекдот, которым впоследствии воспользовался Мольер для небольшой комедии графиня Эскарбанья.
Виларсо был женат – и женат на чрезвычайно ревнивой женщине, которая возненавидела Нинону. Однажды, когда у маркизы было много гостей, некоторые из них захотели видеть ее сына, которому было лет двенадцать или тринадцать. Он вошел в сопровождении своего наставника; его обласкали и расхвалили его ум. Мать, чтобы оправдать эти похвалы, просила наставника сделать несколько вопросов из того, что он проходил в последнее время.
– Граф, сказал педагог, – quern habuit successorem Belus, rex Assiriorum!
– Ninum[30], – отвечал ребенок.
– Ninum, Ninum! – воскликнула маркиза, пораженная сходством этого слова с именем Ниноны, – хорошие же уроки даете вы моему сыну, разговаривая с ним о глупостях его отца!..
Напрасно наставник объяснял значение этих слов, Маркиза де Виларсо не хотела ничего слушать. Она прогнала учителя.
Нинона, которой передали этот рассказ хохотала целый час и послала к бедняге учителю, выгнанному на улицу, пятьсот ливров со следующими словами:
– «Для Нина от Ниноны.»
* * *
Мы пройдешь молчанием Маркиза де Креки и графа де Валлуана и остановимся на графе де Граммоне, одном из величайших повес семнадцатого века….
Филебер де Граммон был человек без чести и совести, как говорит Сен Симон, – человек без веры, не останавливавшийся ни перед чем, замечательный тем, что сразу подмечал смешную или слабую сторону каждого…» То была, прибавляет он, бешеная собака, от которой ничто не ускользало. Его признанная трусость спасала его от преследований; при этом он был шулер и постоянно вел большую игру. Сделавшись опасно болен, за год до смерти, этот нераскаянный грешник, который не имел ни малейшего понятия о религии, был упрашиваем своею женой примириться с Богом. Полное забвение, в котором он находился целую жизнь, повергло его в большое изумление, когда жена старалась вразумить его о великих тайнах христианства. Наконец, обернувшись к ней, он спросил: «Но, графиня, правду ли вы мне говорите?» потом прослушав Отче наш: «Графиня, сказал он, – это молитва очень хороша. Кто ее сложил?»
Филибер де Граммон был пятью годами моложе Ниноны, когда он сделался ее любовником ему было 19 ей 24 года. Слабый, белокурый, он под скромной наружностью скрывал свои развратные инстинкты; Нинона влюбилась. Она думала, что пленила ангела, а отдалась демону, и быть может поэтому то она долее принадлежала ему, чем многим другим.
– Я его боюсь, но он меня забавляет! говорила она о Граммоне.
Он часто брал у нее деньги, но никогда не отдавал. И она считала эти займы за ничто. В то время была нередкость, что любовник жил на счет любовницы…
Но однажды ночью, думая, что она спит, граф слазил в ящике, в котором, он знал, Нинона запирала деньги и взял оттуда сто пистолей. Нинона не спала; она видела все. На другое утро, уходя от Ниноны, де Граммон, по обыкновению, сказал ей: «до свиданья!»
– Нет, не до свиданья, ответила Нинона, – а прощайте!
– Прощайте? с удивлением спросил граф. – Почему прощайте?
Нинона пальцем указала карман кафтана, в который де Граммон спрятал украденные им деньги.
– Мой ответ там, произнесла она, – поглядите у себя в кармане, вы найдете. Граф покраснел, пробормотать несколько извинений.
– Прощайте! повторила Нинона и повернулась спиной.
Честный человек, Нинона, не могла быть любовницей вора.
Гурвиль был доказательством честности Ниноны. Гурвиль из низкого звания достиг блестящего положения своим умом и умением вести себя…
Сначала конюх, потом камердинер и наконец секретарь герцога де ла Рошфуко, он вместе со своим господином пристал к принцу Конде, которому оказал важные услуги во время Фронды. Вынужденный, подобно принцу, оставить королевство, когда Мазарини снова получил свою власть, Гурвиль накануне своего отъезда отправился к де Ланкло и передал ей двадцать тысяч экю золотом, которые просил ее сохранить вместе с его сердцем до возвращения.
Подобная же сумма, за нисколько часов раньше, была им передана в руки одного из друзей, капитану монастыря, пользовавшемуся известностью своей святости. Через несколько месяцев Гурвилю было дозволено возвратиться во Францию; первой его заботой, по приезде в Париж, было отправиться к Капеллану, чтобы взять назад свои деньги. Но каков был его гнев и его печаль!.. Святой человек отперся совершенно от того, что получал от Гурвиля деньги. Напрасно Гурвиль пробовал его со всех сторон; невозможно было получить от него другой ответ, кроме одного:
– Я ничего не получал; вы мне ничего не давали; следовательно, мне нечего отдавать вам.
Друг оказался не верным хранителем. «Надеяться на любовницу было бы большей глупостью, сказал самому себе Гурвиль; – мне стало быть нечего торопиться идти к ней, требовать денег.
И в этом убеждении, тем более уверенный в нем, что узнал, что Нинона сделалась любовницей другого, Гурвиль не являлся к Ниноне. Но Нинона, узнав о ее приезде, послала за ним.
– Как! сказала она. – Вы в Париже и не придете ко мне! Разве вы узнали о несчастии, которое случилось с нами.
– Ай! ай!.. подумал Гурвиль. – Она хочет сказать, что ее обокрали!..
– Что вы хотите?.. продолжала Нинона, – я уж так устроена, что когда не вижу больше людей, я забываю их.
– Да! да! отсутствующие виноваты! Не будем говорить. Я постараюсь успокоиться.
– И вы поступите благоразумно. Но если я потеряла к вам привязанность как к любовнику, я не потеряла памяти, мой милый Гурвиль; вот двадцать тысяч экю, которые вы мне передали; они все в том же ящике, в который вы их спрятали.
Гурвиль, который не ожидал подобного заключения, вскрикнул от радости.
– Что с вами? – с удивлением спросила Нинона.
– О, Нинона! моя прелестная, добрая Нинона, – возразил Гурвиль и счастливый и печальный, – почему я не запер вашего сердца в этот же ящик, чтобы отыскать его, как я отыскал мои деньги. Ваша деликатность еще более заставляет меня сожалеть, что я не обладаю больше вашей любовью.
Нинона улыбнулась и протянув руку Гурвилю:
– Любовница оставила вас, остался друг, – сказала она. – Поверьте одна другого стоит.
Гурвиль подавил вздох.
– Увы прошептал он, – именно потому, что одна стоит другого, я хотел бы сохранить их обоих.
Маркиз де ла Шатр был один из прекраснейших вельмож двора Людовика XIV; он вступил в ряды поклонников Ниноны и имел честь победить своих соперников. Он чувствовал к ней не любовь, а страсть. Страсть заразительна, Нинона, столь ветреная до этого времени, серьезно привязалась к ла Шатру. Она только что купила в Марэ, в улице Турнэль небольшой домик, который впоследствии был местом собрания всего, что было великого во Франции в искусствах и науках; ради ла Шатра она не выходила больше из этого дома.
А возлюбленный все еще был недоволен. Ревнивый, как тигр, он зная даже, что любовница, так сказать, законопатилась дома, иногда приходил в безумный ужас.
Маркиз де ла Шатр, как рассказывает Теллемак де Ро, жил совершенно напротив Ниноны. «Однажды ночью он заметил у нее огонь и послал спросить не пускает ли она кровь?.. Она отвечала, что нет, и он вообразил, что она пишет к какому-нибудь сопернику. Его все больше и больше брало беспокойство; желая отправиться поговорить с ней, он в поспешности вместо шляпы надевает на голову серебряную кружку с такой силой, что его едва от нее освободили. Он увидал Нинону; она объяснила ему, но это объяснение не удовлетворило его, и он сделался опасно болен. Де Ланкло была так тронута этим, что обрезала все свои прекрасные волосы и послала их к нему, что она не имеет намерения ни выходить, ни принимать никого. Эта жертва ускорила выздоровление ла Шатра; лихорадка кончилась; узнав об этом, Нинона бежит к нему, ложится к нему на постель и они проводят таким образом целых восемь дней!»
Восемь дней? Вот так любовники!.. Египтянка Родона и царь Амазис, которые, если вы помните, провели вместе шестьдесят часов, – были перед Нинонои и ла Шатром – мальчишки.
«У Ниноны, говорит Тушар Лафос, – натура имела свои часы; затем дверь запиралась. Когда успокаивались животные восторги, новейшая Аспазия, закрыв стыдливой рукой убежище людской слабости, снова появлялась в обществе, блистая остроумием, тонкими эпиграммами, или глубокими и прочувствованными мнениями.»
Но однажды маркиз ла Шатр, который был полковником, не знаем какого полка, получил приказ отправиться к армии в Германию, где сражался Тюррень и герцог Энгиенский, будущий великий Конде… Нужно было ехать… покинуть все, что любимо!.. Какое отчаяние! Ла Шатр перестал спать!..
– Я умру там, Нинона!..
– Мужайтесь, маркиз.
– О! больше не видать вас каждый день… Не глядеться с утра до ночи в ваши прелестные глаза!.. Если бы вы еще обещали закрыть их во время моего отсутсвия!..
– Я их закрою мой друг!
– Не чувствовать как трепещут под моими губами эти пурпурные губки!.. Если бы еще вы обещали мне не улыбаться никому, когда я не буду с вами.
– Я никому не буду улыбаться, мой друг!..
– Вы обещаете?
– Клянусь!..
– Правда, вы будете верны? Ах, Нинона! есть жестокая пословица, которая говорит, что: далеко от глаз – вон из сердца!
– Это пословица лжет. Будьте уверены, я не забуду вас.
– Мне пришла идея моя, моя милая, великолепная идея!.. Согласитесь на мое желание, и я буду совершенно уверен.
– Приказывайте, мой друг; я готова повиноваться вам.
– Сядьте за это бюро. Хорошо. Теперь напишите, что я продиктую.
– Диктуйте!..
«– Клянусь всем священным, сдержать мое слово маркизу ла Шатру» и подпишите: «Нинона Ланкло!»
Нинона готовилась писать, но остановилась и взглянув на своего любовника:
– Но это похоже на вексель, сказала она, улыбаясь. – Разве мое слово не стоит этой записки?
– Нет! нет! с живостью возразил маркиз. – Слова улетучиваются; письма остаются. Умоляю вас, Нинона, напишите, или я подумаю, что вы намереваетесь изменить мне.
Нинона написала; ла Шатр положил в карман драгоценную записку… На другой день он отправился в Германию.
Через две недели Нинона была любовницей графа Mиoceнa.
О! в этом случае, она была не вполне виновна. Со времени отъезда ла Шатра она не выходила из дома. Однажды вечером граф де Миосен просил позволения ей представиться. Она колебалась. Граф был тоже очень красив, а почтение, красивого мужчины к прелестной женщине обыкновенно бывает не очень почтительно.
Но, не правда ли, если война продолжится пять месяцев, то неужели она должна приговорить себя к совершенному уединению?..
– Просите, сказала она лакею, который доложил о графе, и когда этот последний вошел: – я должна вас предупредить граф, – сказала ему она, – ни слова о любви, или я прогоню вас без жалости.
– Решено, ни слова о любви, Произнес он. Был августовский вечер; тяжелый, удушливый воздух, которому неизбежно было назначено окончиться грозою. Нинона, по природе, была очень нервозна; мы не скажем ничего нового, сказав что состояние атмосферы оказывает громадное влияние на нервных людей. Пока гроза только угрожала густыми темными облаками, Нинона отделывалась легким трепетанием сердца; но когда начинала блистать молния и греметь гром, она вся начинала дрожать.
Между тем де Миосен брался за шляпу.
– Вы уходите? сказала Нинона.
– Да; коляски моей нет, и я живу, как вам известно, далеко, в улице Дофина; с моей стороны было бы неблагоразумно…
– Неблагоразумно! совсем неблагоразумно!.. Как! вы оставите меня одну; когда (молния). Ах, ради Бога! закройте окно!.. (удар грома) Боже какой ужасный гул!..
– Вы боитесь грома?
– Ужасно!
– В таком случае я остаюсь.
– Благодарю. (Удар грома). О! она приближается! приближается! Возьмите пощупайте мои руки…
– Он холодны как лед! Бедная Нинона!
– А если бы вы слышали, как бьется у меня сердце!..
– Послушаем… Действительно, ужасно!.. Хотите, я закрою занавески, чтобы не было видно молнии.
– Да!.., задернете занавески… совсем задернете.
– А чтобы вы не слыхали грома, есть средство…
– Какое?
– Прежде всего дайте мне ваши руки, я их согрею в моих… так… теперь положите вашу голову ко мне на грудь… и не думайте…
– О чем не думать?
– О громе!.. это так легко, если только вы желаете…
Нинона, быть может, и не хотела того, чего хотел граф; но верно то, что гроза прошла так, что она ее не заметила. В половине ночи, лежа рядом со своим новым любовником, Нинона, вспомнив о чем-то, внезапно разразилась хохотом.
– Ах! славная записка у ла Шатра…
Де Миосен осведомился, что значит это восклицание; Нинона все ему рассказала; он хохотал вместе с ней, и на другой день рассказал в свою очередь эту историю своим друзьям.
Рассказ имел большой успех. Ах! славная записка ла Шатра! повторяли со всех сторон. Это слово так и осталось насмешкой для всех легковерных простаков… Нинона была сердита на Mиoceнa за огласку; по этому поводу она написала ему письмо, в котором его бранила. Он явился, чтобы выпросить прощение; она приняла его очень сухо.
– Я вас ненавижу!..
– Милая Нинона!
– Я запрещаю вам приходить ко мне!
– Милая Нинона!
Разве в этот вечер снова была гроза? Или он имел особенный дар произносить: «Милая Нинона!» так что куртизанка не могла противиться, только граф считал себя прощенным. Но, без сомнения, не таково было убеждение Ниноны, ибо на другое утро, когда граф уходил:
– По крайней мере, граф, крикнула она ему, – мы не помирились.
Что касается, Ла Шатра, узнав о своем несчастье, он оказал больше философии, чем предполагали. Он отослал назад записку Ниноны с этой простой надписью внизу:
«Для уплаты, после банкротства.»
«Маркиз де ла Шатр.»
Граф д’Эстре произведенный Людовиком XIV в вице-адмиралы Франции за то, что посещая порты Франции, Голландии и Англии, от изучил все, что необходимо моряку, – прогуливаясь однажды вечером с аббатом д’Эффиа, увидал Нинону и влюбился в нее.
Аббат д’Эффиа, четвертый сын маркиза д’Эффиа, маршала Франции и брата знаменитого и несчастного Генриха де Рюзе д’Эффиа, маркиза де Сен-Марса прогуливался однажды вечером со своим другом графом д’Эстре, увидал Нинону и влюбился в нее.
Кто был первым счастливцем? История уверяет, что оба вместе: граф д’Эстре имел дни, аббат – ночи. Великолепная система, употребленная Ниноной, чтобы любовники не встречались. Но им однако привелось встретиться, и угадайте, где? перед колыбелью!.. Да, от этой любви родился сын.
– Он мой! вскричал граф.
– Он мой! вскричал аббат.
– Честное слово! в свою очередь вскричала Нинона. – Что он одного из вас, – этого я не отрицаю, но чей именно, я не могу объяснить.
– Ах! Если бы был Соломон, вздохнул аббат, – он вывел бы нас из затруднения.
– Да, сказал граф, – но так как Соломон более не существует, следует найти средство, чтобы мы могли согласиться. Ведь вы хотите, аббат, приобрести малютку?
– Конечно, и тело и душу!
– А я душу и тело! Итак, мой друг! Я предлагаю разыграть его.
– В какую игру?
– В passe-dix.
– Идет.
Passe dix очень старинная игра, чрезвычайно простая. В рожок кладут три кости и потом бросают на стол. Если выпавшие очки превышают десять, – это выигрыш; если их меньше десяти – проигрыш.
Всего страннее, что Нинона присутствовавшая при этой партии, не сделала ни малейшего возражения. Напротив, она находила очень смешным, что два мнимые отца разыгрывали своего сына. У Ниноны не было материнской любви, потому что нельзя иметь все. Случай поблагоприятствовал графу д’Эстре. Он бросил четырнадцать противник его одиннадцать.
– У нас будет другой, Нинона! сказал аббат, ради своего утешения.
– Никогда! воскликнула куртизанка. – И одного довольно.
Однако у нее был и другой, драматическую историю которого мы расскажем. Было бы несправедливо, чтобы Нинона, дурная мать, не была наказана, за то, что грешила. Граф д’Эстре озаботился о своем сыне, и ребенок не мог жаловаться, что он принадлежала этому отцу; воспитанный под именем де ла Буасьера, он получил блистательное образование, вступил в морскую службу и достиг звания капитана корабля.
Нинона восхитительно играла на лютне. Раз в течение каждых двух или трех лет Шевалье являлся к Ниноне, церемонно целовал ее и дарил великолепную лютню. Нинона играла какой-нибудь отрывок на новом инструменте и говорила:
– Великолепно!
– Вы довольны?
– Очень довольна, Шевалье.
– Слишком счастлив, что сделал вам приятное, и имел случай еще раз наслаждаться прелестью вашего таланта. Честь имею кланяться.
– Прощайте, Шевалье.
И тем все кончалось. Шевалье удалялся; Нинона убирала новую лютню. То были не мать и сын, а музыкантша и ее поставщик лютней.
* * *
Что сказать нам о Великом Конде, как любовнике Ниноны? Очень немного. Это был, нельзя отрицать, великий полководец – победитель при Рокруа, Фрибурге, Нордлинге, хотя ему и ставили в упрек, что он не жалеет крови солдат, но как человек он всего менее был любезен.
Связь принца с Ниноной продолжалась всего несколько недель.
– Его поцелуи леденят меня, говаривала она о Конде. – Когда он подает мне веер, мне, всегда кажется, что в руках у него маршальский жезл Франции.
Венера была любовницей Марса, но скорее из любопытства, чем по любви. Марсу Венера всегда предпочитала Адониса. Но как бы то ни было Марс всю жизнь оставался другом Венеры, и эта последняя могла только поздравлять себя с этой дружбой.
У нее было много врагов; в главе этих врагов стояла Анна Австрийская, тогда регентша Франции, считавшая несовместным со своим достоинством дозволить разврат де Ланкло, бесстыдной куртизанки. Королева послала к ней курьера из своих гвардейцев, чтобы передать, ей приказ избрать себе для убежища какой-нибудь монастырь.
– Хорошо! отвечала Нинона, – с позволения ее величества я удалюсь в Корделер.
– Фи! негодная! вскричала Анна Австрийская, когда ей передали этот ответ.
И весьма вероятно, что Нинона раскаялась бы в том, что даже шутя оказала неуважение к государыне. Но принц Конде успокоил королеву регентшу, уверив ее, что мадмуазель де Ланкло, хотя и легкомысленна, тем не менее имеет сердце.
– Честь имею заметить вашему величеству, сказал принц, в виде заключения своему апологу о характере Ниноны, – что эта личность, никогда не принимала ни малейшего подарка от своих поклонников.
– А! право! заметила королева. – Она не интересанка?
– О! пусть уж Марион Делорм будет продажной! Но ваше величество вероятно не изволите знать знаменитый анекдот о кардинале Ришелье и мадмуазель де Ланкло?
– Нет? Что это такое?
– Кардинал Ришелье послал предложить пятьдесят тысяч экю Ниноне за ее благосклонность.
– Ну?
– Нинона отвечала, что она отдается, а не продает себя.
– Право? Это хорошо, это очень хорошо!..
Анна Австрийская постоянно продолжала проклинать Ришелье: Нинона его презирала, – и Анна Австрийская закрыла глаза на разврат Ниноны.
Между тем распространился слух, что куртизанке угрожали тюрьмой, или по меньшей мере изгнанием… В день посещения ее посланным королевы улица Турнелль блистала отсутствием льстецов мадмуазель де Ланкло. Вечером на прогулке на Cours-a la-Reine, – едва ее замечали. Но принц Конде тоже явился на прогулку и когда его экипаж встретился с экипажем Ниноны, он приказал своему кучеру остановиться и выйдя из коляски, снял шляпу, осведомиться о здоровье прелестной женщины… Через несколько минут мадмуазель де Ланкло не знала кому кланяться.
Подобно принцу Конде Сент Эвремонт недолго оставался любовником Ниноны; как Конде он всегда оставался ее другом.
Сент Эвремонт был одним из тех знатных вельмож, столь многочисленных в эту эпоху, которые занимались литературой… Он был остроумен и язвителен, когда писал прозой. Великий Конде, чтобы иметь его постоянно при себе, сделал его лейтенантом гвардии; но этот принц, охотно насмехавшийся над смешными сторонами других, не мог переносить, чтобы насмехались над ним. После спора со своим начальником Сент-Эвремонт потерял свою должность. Но это его не исправило. Ему необходимо было смеяться.
Он посмеялся над Мазарини и этот последний послал его на три месяца в Бастилию… позже, он пошутил над королем, который питал к нему неприязнь то, что он был другом Фуке, и хотел сослать его в Пинефоль. Вовремя Сент Эвремонт спасся в Голландию, потом отправился в Лондон, где был милостиво принят Карлом II.
* * *
«До изгнания, говорит один биограф, – Сент Эвремонт давал во Франции тон весельчакам; д’Олонн, Буадофин и он были прозваны Les Coteaux, потому что в своем сластолюбии они дошли до того, что не могли пить иных вин, кроме вин с берегов д’Э Эперне и Гот-Вилльерс.
И эпикурейка Нинона привыкла к этой диэте; но Сент Эвремонт, уже и так очень не красивый, соединял вместе с тем возмутительную неопрятность. Как один современный критик, он мыл руки только тогда, когда об этом думал, а он ни думал никогда. Рассказывают по этому поводу, что когда они сидели за столом (в это время на дворе был ливень) Нинона вдруг сказала Сент Эвремонту:
– Друг мой, вот случай, которым если вы не воспользуетесь, то сделаете большую ошибку.
– Какой случай?
– Разве вы не слышите, что идет дождь. Прогуляйтесь по саду, и вы вымоете руки.
Сент Эвремонт страстно любил собак. У него была их целая дюжина, – они обедали с ним, и даже спали вместе. По поводу одной из них, которую он привел в ее будуар, Нинона рассталась с Сент Эвремонтом.
– Довольно, что я столько терплю от умного человека, сказала своему любовнику Нинона, – чтобы еще быть обязанной терпеть от животного.
В течение своего изгнания Сент Эвремонт постоянно поддерживал переписку с Ниноной?..
В одном из его писем, находится следующее место:
«Вы принадлежите всем странам, столь же уважаемая в Лондоне, как и в Париже; вы принадлежите всем векам, и когда я ссылаюсь на вас, чтобы сделать честь моему времени, молодежь называет вас, чтобы отдать преимущество – своему. И вот, вы госпожа прошедшего и настоящего, – можете иметь достаточные права на будущее!..»
Позже Сент Эвремонт говорил, что она стареется:
«Если у вас нет столько же любовников, вы довольны, что имеете много друзей. Вы рождены, чтобы любить всю свою жизнь. Любовники и игроки, имеют много общего: кто любите, тот будет любить. Если бы мне сказали, что вы сделались святошей, я поверил бы; это переход от земной страсти к любви к Богу, а ваше сердце не может не любить…»
Граф Фиэски, принадлежавший к одной из лучших генуэзских фамилий, был приемником… мы не знаем кого.... Оригинальную особенность связи графа Фиэски и мадмуазель Ланкло составляет ее окончание. Фиэски был очень красив, изящен… она обожала его.
Вдруг, без всяких приготовлений, напротив после самой восхитительной ночи, граф прислал Ниноне следующее письмо:
«Не находите ли вы, моя милая, что мы достаточно любили, и что пора перестать любить? Вы изменчивы по наклонности, я горд – по природе. Вы скоро утешитесь о потере меня; потеря вас, когда я подумаю, что она произошла через меня, – покажется мне не столь жестокой, неправда ли, это решено? Прощайте!»
Нинона сидела за туалетом, когда ей подали эту записку; она побледнела при чтении оной; но удерживая чувство досады:
– Хорошо! с улыбкой сказала она посланному. – Возьмите, друг мой, вот это и передайте своему господину; это мой ответ.
Ответ состоял из густой пряди волос, которую отрезала Нинона. Она не была жадна до своих волос…
Волосы женщины – талисман, и Нинона знала это, посылая прядь своих волос неблагодарному!.. Он готовился покинуть Париж, когда лакей передал ему эти волосы. Через несколько минут он был у ног Ниноны.
– Вы?
– Я был глупец! Покинуть вас – разве это возможно?
– Но ведь я изменчива!..
– Я подожду измены.
– Но ведь вы горды?..
– Я перенесу стыд.
– А! мы достаточно любили!.. Негодный!
– Прости меня, моя Нинона!.. прости меня!..
Она простила. Так по крайней мере, думал Фиэски.
Эта ночь была восхитительнее предыдущих. Граф снова надел на себя цепи, которые были также легки для него, как цветочная гирлянда. Но едва он вернулся домой, как в свою очередь Нинона прислала к нему лакея, который передал прекрасному итальянцу такую записку:
«Не находите ли вы, мой друг, что мы достаточно любили, и что пора нам перестать любить! Я изменчива по склонности, но вы не знаете, что я тоже горда по природе, как и вы. Я не думала бросить вас, вы заставили меня об этом подумать. Тем хуже для вас. Утрата меня будет для вас жестока, это меня утешает в утрате вас. Прощайте!»
– Хорошо сыграно, Нинона! вскричал Фиэски, окончив чтение этого послания, и скрывая под смехом свое неудовольствие.
– Граф не имеет ничего передать моей госпоже? спросил лакей.
– Нет, ничего… но одумавшись… Ах, постой, постой минуту!
Граф вошел в свой кабинет, где на дне ящика из черного дерева среди подобного же рода реликвий лежал черный локон. Он разделил его на две половины, одну оставил себе, другую запечатал в записку со следующими словами:
«Благодарю за урок, но так как он может послужить моему восприемнику – я счастлив, дорогой друг, что мог доставить вам, – чтобы снова вы не употребляли ножниц, – то чем дан этот урок. Это меня не обидит; клочок был очень велик.
«И прощайте!
«Граф Фиэски!»
* * *
Шолье, аббат Аталя и Пуатье, Шанеля и Сент Эпьена, – что однако не мешало ему до восьмидесяти лет любить и воспевать вино и женщин, – Шолье, которого Вольтер называл современными Анакреоном, пользовался также благосклонностью Ниноны.
Но Шолье был учеником, в поэзии, Шапеля, – человека умного, но горького пьяницы. Он имел глупость представить любовниц своего учителя, а этот последний имел дерзость ухаживать за ней… Нинона не терпела пьяниц; она спровадила Шапеля, который отомстил ей эпиграммой.
«Чему тут удивляться,
Что стала завираться
О добродетели Платона
Прелестная Нинона?
Ведь если счесть ее года
– Она могла бы спать с ним, господа!..
– Во всяком случае, – сказала Нинона, когда ей спели этот куплет, – я предпочла бы лучше спать с Платоном, чем с Шапелем. – И с этой минуты стала холодно обращаться с Шолье.
Мы только для памяти упомянем о принце Марсильяке, герцоге де Да Рошфуко. Знаменитый автор «Пpaвил» – был слишком влюблен в герцогиню де Лонгвиль, и потом в г-жу Лафайет, чтобы долго заниматься Ниноной. Но как друг, герцог всегда считал за честь быть в числе друзей Ниноны.
За ним по нашему порядку следует де Жерсей, о котором в интересе нашего рассказа мы будем говорить в конце, перед аббатом Гедуаном.
Маркиз или вернее маркизы де Савиньи, ибо Нинона была любовницей и мужа знаменитой маркизы и его сына, – первого в 1643, второго 1667 году, – были довольно жалкие люди. Отец был очень не долго ее любовником.
Маркиз Савиньи сын, юность которого была бурная, гораздо долее отца подчинялся Ниноне. Мадам де Савиньи говорит об этой связи в своих мемуарах, в которых, шутя, называет своей невесткой ту, которая была старше ее на десять лет.
* * *
Граф Шуазель, бывший в 1693 году маршалом Франции, в 1676 г. ухаживал за Ниноной, когда ей было уже шестьдесят лет. Нинона была еще прелестна, свежа, жива, молода, несмотря на прожитые ею двенадцать люстров. Шуазель был безумно влюблен в нее… Каждый день, когда она вставала, он приносил ей букет, – единственный подарок, который она принимала, – днем он сопровождал ее на прогулку; вечером в Оперу.
Между тем, граф, который был на двадцать лет моложе своей возлюбленной, невольно сдерживал себя близ нее, вследствие какого то чувства уважения, которого не могла уничтожить страсть; прошло, по крайней мере шесть недель, как он открылся ей в любви и кроме нескольких поцелуев руки и в щеку – пожар не разгорался.
Шуазель нравился Ниноне; не будучи Антиноем, он имел большие физические достоинства. Он был высок ростом, имел прекрасные зубы, прекрасный рот и т. д.
Уважение Шуазеля надоедало Ниноне; она не привыкла к такому долгому уважению.
Она принимала его в таком неглиже, которое позволяет всякую смелость… Но этого было недостаточно; однажды Шуазель нашел куртизанку в постели; его нарочно не предупредили, он привскакнул так, что едва не достал до потолка.
– Что с вами? спросила Нинона, от которой не ускользнуло это движение. Я сегодня несколько больна, граф; вам не нравится, что я принимаю вас в постели?
– О! пробормотал граф, – этот знак привязанности…. напротив, очень для меня приятен…
– Так садитесь и поговорим…
– Но если вы больны!..
– Я не так больна, чтобы лишить себя вашего общества.
– Не следовало бы вас стеснять, дорогая Нинона; я слишком раб относительно женщин…
Именно слишком раб, подумала Нинона и прибавила вслух с некоторым оттенком нетерпения: – право граф, вы как будто боитесь меня…
– Боюсь!..
– У вас такой странный вид!..
На самом деле, Шуазель был красен как вареный рак.
– Ну, а что нового? спросила Нинона, после некоторого молчания.
– Нового?.. где?..
– При дворе, в городе?
– При дворе? да! г-жа де Монтеспан родила.
– Третью дочь, знаю. О! фаворитка очень плодородна! Потом, это если может забавлять короля, что его любовница дает ему столько детей, для нас это нисколько не забавно.
– Вчера во Французской комедии опять освистали новую трагедию Расина.
– Федру. И продолжают аплодировать Прадону. Тем хуже для тех, кто свистит и для тех, кто аплодирует. И те и другие доказывают что у них нет вкуса. И когда подумаешь, что такая умная женщина, как Дезульер, – у нее есть ум, хоть она и портит его своими кривляньями, – не боится стать в ряды тех, которые враждуют против истинного поэта… Кстати, граф, вы знаете сонет г-жи Дезульер на Федру Расина?
– Нет.
– Ба!.. там есть три стиха довольно комичных!.. Потом?
– Потом, вам говорили, что Маркиза де Брэнвилье была приговорена быть сожженной на Гревской площади в прошлую субботу?..
– Да; я была с вами в Опере, когда мне это сказали. Мне также сказали, что множество придворных дам предполагали нанять окна, чтобы присутствовать при казни этой несчастной… Фу! Если бы я была мужчиной, я не знаю какой ужас почувствовала бы я к женщине, которая выразила бы удовольствие видеть, как умирает таким образом ей подобная… как бы ни была она преступна. Но который час, граф?
– Половина первого, моя дорогая. Вам лучше? Вы хотите встать? Я позову вашу горничную, а сам подожду в зале, пока вы оденетесь.
Шуазель направился к двери спальни, как вдруг Нинона резко вскрикнула.
– Что с вами? – спросил граф обертываясь к ней.
– Я не знаю… на спине… о! наверное на спине у меня какое-нибудь животное!.. Я слышу как оно ползает…
– Животное?..
– Да… муха или комар… о! оно меня кусает! оно пожирает меня! прошу вас, мой друг вытащите его… освободите меня от него…
Вернувшись, Шуазель, краснее, чем прежде, счел своим долгом открыть это ужасное животное, которое позволяло себе пожирать Нинону… Чтобы облегчить эти розыски Нинона, сидя, согнувшись, на своей постели, своими малютками пальчиками широко открыла на спине свою рубашку.
– Ну?..
– Я не вижу ничего.
Бедный Шуазель! напротив, он видел слишком много. Он видел столько, что больше не мог различить что он видит.
– Ни малейшей мушки, ни малейшего комара!.. пробормотал он. – Вероятно на шею упал волос.
– Нет следа ужаления… красноты?..
– Ни малейшего!
– Однако, уверяю вас, мой друг, что я не ошиблась, я чувствовала… Взгляните, здесь, около плеча… Но куда же вы уходите?
– Гм!.. я… я бегу за вашей горничной она ловчее меня…
И граф бросился со всех ног вон из, комнаты.
– Это уже слишком! – прошептала Нинона, видя как скакал ее любовник. – Это не мужчина!.. это один из святых отцов. Несмотря на всю добрую волю, его нельзя любить!.. Досадно!
Нинона вздыхала, когда поспешно прибежала, ее горничная Роза.
– Граф сказал мне, что вас беспокоит какое то животное?
Нинона разразилась хохотом.
– Да, отвечала она, – но не беспокойся, это животное меня оставило!.. В ожидании пока я не брошу его.
* * *
Это не замедлило случиться. И по истине, животное стоило того, чтобы его бросили. В 1676 году, в опере, был танцовщик, по имени Пекур, который пользовался громадной известностью. Он был так грациозен и легок!.. Он был как будто отлит. Еще молодой и очень красивый юноша, как уверяли, потому что в то время танцовщики показывались на сцене только в масках… Но в городе, где Пекур мог показываться с открытым лицом, можно было видеть, что его лицо было очень приятно… Каждый вечер в его ложе он находил целый потоп записок, назначавших ему свидания; но хороший танцовщик должен оберегать свое сердце.
Но вот, однажды, Пекур, по обыкновению довольно спокойно перебирая свою нежную корреспонденцию, радостно вскрикнул, при чтении следующей записки.
«Я знаю, вы танцуете великолепно; говорят, что вы любите также, я хотела бы узнать. Приходите завтра ко мне завтракать.»
Эта записка была от Ниноны. Пробыв на хлебе и воде платонической любви графа Шуазеля в течение шести недель, Нинона, после рассказанного нами эпизода, решилась приняться за более существенную пищу. Кто-то сказал ей о Пекуре как о человеке весьма способном доставить ей жаркое, не считая соусов, entremets и десерта страсти… Она немедленно написала Пекуру. Пекур не замедлил явиться на призыв Ниноны.
А правду ли сказала ей ее подруга? Хорошо ли кормил танцовщик тех женщин, которые приглашали его завтракать? Надо так думать, потому что Нинона пригласила его и на другой и на третий день.
Между тем Шуазель не мог не заметить, что в экономии его связи произошло нечто. В первый и во второй день он еще ничего не подозревал: Нинона извинялась тем, что занята делами – в этом не было ничего необыкновенного; но на третий день граф не мог удержаться. Это значило, что любовница запирала для него двери. Он хотел знать, почему? с этой целью, вместо того, чтобы удалиться, как накануне, после таинственной фразы лакея: «Госпожа просит у графа извинения и т. д.», – Шуазель ответил:
– Хорошо. Я подожду пока госпожа окончит свои занятия. – И сел в зале.
Нинона, которой объявили о решении графа, не потеряла ни куска от пиршественного стола любви; мы даже расположены предполагать, что в этот день она нарочно долее просидела за столом. Пробило три часа, когда оставил ее собеседник.
Чтобы достигнуть лестницы, ведущей наружу, по выходе из спальни Ниноны, необходимо было пройти через залу, где уже в течение пяти часов граф Шуазель сгорал от нетерпения.
При танцовщике, которого он знал в лицо, граф вскрикнул от изумления и гнева.
– Пекур!
Тот поклонился; Шуазель продолжал:
– А! это вы были у мадмуазель де Ланкло? Полагаю, что вчера и третьего дня был тоже некто иной!
– Да, граф, в течение трех дней я имею преимущество быть принимаемым мадмуазель де Ланкло.
– Право? Разве вы даете ей уроки танцев?
– Не совсем танцев, граф. Притом же мадмуазель де Ланкло так образованна и совершенна во всем, что с моей стороны было бы дерзостью думать, что я могу научить ее чему-нибудь. Для меня весьма лестно считаться ее учеником.
Иронический тон Пекура все более и более раздражал Шуазеля. Но сердиться на подобного соперника, – ибо нельзя было сомневаться, что это соперник, – казалось ему несовместным с его достоинством. Он хотел его унизить. Пекур носил костюм, похожий на мундир. Смерив его с ног до головы, граф Шуазель насмешливо сказал ему:
– Поздравляю вас, мой друг, от вас я узнал, что танцовщики не только танцуют, но при случае даже говорят… почти как и люди… Но откуда черт побери! взяли вы это платье? В каком полку вы служили?
– С вашего позволения, монсеньор, не я служу в этом полку, а вы, я им командую. И Пекур повернулся на каблуках, оставив графа с сожалением, что не ему осталось последнее слово, не считая того, что еще и Нинона посмеялась над ним.
– Фи! сказал он, – изменить мне для паяца, для прыгуна!..
– Э! смеясь возразила она, – он по крайней мере прыгает, а вы, мой бедный друг, даже и не ходите.
В 1686 году Нинона была любовницей барона де Ванье. То была как вы увидите, самая эфемерная любовь!
Сигизмунд де Банье был молодой дворянин, приехавший из Дофине в Париж, чтобы повеселиться. Граф де Шарлеваль, один из друзей Ниноны, предложил ему представить его знаменитой куртизанке.
– Охотно, ответил барон; – мне любопытно взглянуть на это чудо, о котором я слышал еще в детстве. – Не правда ли, ваша Нинона де Ланкло должна быть ужасно стара?
– Стара – да, ужасно – нет.
– Хорошо! хорошо! я уже слышал об этом. Мадемуазель де Ланкло обладает вечной юностью; какая-то фея благословила ее в колыбели флаконом живой воды, которой она обмывается каждый день. Ха! ха! ха!.. Что за флакон! вероятно он с бочку, если служит до сих пор. Сколько лет теперь мадемуазель де Ланкло?
– Семьдесят лет.
– Семьдесят лет? брр!.. И она еще хороша? Ее еще обожают?
– И она прекрасна! и ее обожают, и первый я.
– Гм! Правда, кузен, ты попал в сети волшебницы… Мне думается, что благодарная в этом случай прекрасному юноше, она поспешила уступить твоим желаниям?
– Ты ошибаешься, барон; Нинона не желала меня, и каюсь, я был очень опечален.
– Полно, ты насмехаешься! С твоей стороны было только одно любопытство, которое, будучи удовлетворено, оставило только сожаление и отвращение.
– Мой милый Банье, ты говоришь сейчас о прелестнейшей женщине, как слепой о красках. Когда ты ее узнаешь, ты переменишь мнение.
– Да?.. Так поспорим на тысячу пистолей, что если мадемуазель де Ланкло и удостоит обратить на меня свое внимание, я останусь нечувствительным к ее прелестям!..
– Хорошо! посмотрим. Но с условием, что ты позволишь мне передать Ниноне о нашем закладе.
– Как хочешь. Для меня все равно. Напротив, это будет еще забавнее. Быть может, из самолюбия Армида захочет приковать меня к своей колеснице, и с моей стороны будет больше заслуги выиграть тысячу пистолей.
– Достаточно. Я согласен!..
– И я!
Через несколько часов после этого разговора граф де-Шарлеваль представлял своего двоюродного брата барона де-Банье Ниноне де Ланкло. И еще не кончилось это представление, как отведя в сторону Шарлеваля, де-Банье говорил ему:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.