Шиффонета

Шиффонета

История этой куртизанки, нашей современницы, будет последней в предлагаемой читателям в этой книге. Но прежде, чем начнем мы наш рассказ о жизни Алисы Шартрон, или Шиффонеты, или Бианчини, знаменитой кокотки настоящего времени, мы должны предупредить читателя, что все имена выдуманы, ибо частная жизнь живых людей должна быть для каждого священна.

Нужно знать, как производится в настоящее время в Париже торговля любовью. Дамы с камелиями жили, теперь живут дамы с банковыми билетами. А затем, мы можем начать рассказ.

В 1856 году жила маленькая торговка букетами, по имени Алиса Шартрон, очень хорошо известная на Тамильском бульваре.

Алисе было пятнадцать лет в ту эпоху, о которой мы говорим; она была худенькая девочка. Ее болезненно бледное лицо, ее страшно худое тело не имело уже в себе ничего детского и ничего женственного. Прибавьте к этому, что Алиса всегда была одета самым печальным образом! Мало того, что она носила ветошь, она носила такую мерзость, что не знали, когда она проходила мимо, отчего нужно прежде сторониться: от дыр или пятен ее рубища

Между тем, Алиса продавала цветы. Она проходила по бульварам, в одежде бродяги Галльо, нося с собой то, что всего прелестнее на земле, т. е. цветы, блеск, веселость, свежесть и аромат. Цветы в руках Алисы были живой антитезой.

Навозная куча предлагала вам перлы.

Наконец манера, с какой она продавала свои букеты, уменьшила немного сожаление, которое ощущали при виде их в ее руках. Она достигла уподобления цветов своей бедности. Алиса вовсе не была продавщицей букетов, а, так сказать, нищей с букетами. Когда она останавливалась перед вами и совала вам под нос букет из роз или фиалок, крича визгливым голосом: «купите у меня это!», она менее рассчитывала, чтобы приобрести от вас несколько су, – на удовольствие, которое могли вы ощутить при виде товара, чем на отвращение, которое должна была внушить вам торговка.

Спешили подать милостыню этой несчастной, не заботясь о том, чтобы спросить, сколько стоят ее розы или фиалки: было жалко покупать их.

И это так верно, что для своей странной торговли, Алиса иногда целую неделю пользовалась одними и теми же цветами. И в особенности на восьмой день эти цветы были достойны делаемого из них употребления, – они совершенно увядали.

Алиса должна бы была никогда не предлагать других.

Мы уже сказали, что она была очень хорошо известна на Тамильском бульваре, потому что именно на этом бульваре, – тогда еще цветущем и украшенном маленькими театрами; – она упражнялась обыкновенно в своей эксплуатации.

У нее были свои покупатели в тех многочисленных кафе, которые наполнялись местными актерами, бродячей цыганской расой, всегда больше расположенной изучать искусство на дне кружки с пивом, чем в книге, но также великодушной расой, полных добрых инстинктов, никогда не говоривших губами нет, когда сердце сказало да.

Например, то, что слыхивала Алиса, отправляясь вечером предлагать свои цветы, – она занималась преимущественно вечером своей торговлей, – иногда могло бы заставить подняться дыбом волосы даже у плешивого!

Но без сомнения эта девочка обладала для своего ума и сердца крепким щитом против наглых речей своих покупателей, или, скорее, ее сердце билось тогда так слабо, а ум спал так крепко, что они не рисковали ничем среди этого странного существования.

Самое важное для нее заключалось в собирании су, чтобы не поколотила ее мать. И она каждый вечер собирала на Тамильском бульваре от двух до трех франков. Те, которые ей давали эти су, могли обращаться с нею как хотели: ей было все равно.

Однажды вечером, когда она предлагала белые лилии молодому историческому живописцу, артист был поражен выражением лица Алисы, наполовину диким, наполовину ласкающим.

Он искал для одной из своих картин именно подобного типа; он рассматривал несколько минут Алису, которая монотонно повторяла ему; «Прекрасный букет! Купите мой букет, сударь.

– Но! – сказал он ей, подавая ей монету в двадцать су, которую она поспешно спрятала в карман, и не думая отдавать букета, так она привыкла к своему образу продажи, и удалилась отыскивать нового покупателя.

Но остановив ее за руку—

– Послушай, – сказал ей артист, – сиживала ты в мастерских?

Алиса обратилась к своему вопрошателю.

– Нет, – ответила она.

– Хочешь ты получить сто су за три часа?

– А что делать?

– Почти что ничего. Сесть и быть спокойной.

Она пожала плечами.

– Это вы на смех?

– Нисколько. В доказательство этого, если ты согласишься прийти завтра ко мне, я заплачу тебе вперед за первый сеанс. Но только без фарсов. Ты придешь?

Алиса с жадностью смотрела на пятифранковую монету, которую артист вынул из кошелька.

– Но, – сказала она, становясь на этот раз прямо перед художником и смотря ему в глаза, – как я должна буду сидеть? У меня есть подруга, которая тоже сидит, понимаете? Ну, так это мне не подойдет.

Артист улыбнулся.

– И куда только не скрывается стыдливость! – подумал он и прибавил: – Успокойся, мне нужна только твоя голова.

– Моя голова?

– Да. Это тебя удивляет?

– Меня все находят дурной.

– Потому что никто хорошо не смотрел на тебя. Твой главный недостаток в том, что ты грязна; если бы ты захотела о себе позаботиться… Ну, мы это устроим завтра вместе. Я тебя пообчищу.

Алиса покраснела под своей грязью.

– Я обчищусь и сама! Мне в вас нет нужды.

– Хорошо. Это меня избавит от труда. Ну, так кончено. Ты придешь?

– Где вы живете?

– Наваринская улица, № 23. Адольф Родье.

– В котором часу я должна к вам прийти?

– В десять.

Она взяла пятифранковую монету, положенную артистом на ее лоток.

– Завтра, в десять часов, – сказала она, – не бойтесь, я буду.

Начиная с этого вечера, весь Тамильский бульвар заметил не без удивления метаморфозу, которая произошла в костюме маленькой торговки букетами. Она стала почти чистой!

Ее платье, фартук, чепчик, платок не изменились ни по форме, ни по ткани, но пятна были менее многочисленны, а дыры совсем исчезли.

На Тамильском бульваре над ней остроумничали ее покупатели.

Между тем, Шиффонета исправляла теперь две должности: днем она сидела в мастерской Адольфа Родье, вечером – продолжала продавать цветы.

И мало помалу, улучшения, начатые ей на другой: день после встречи с художником, приняли развитие.

Она вскоре перестала довольствоваться чистотой, она стала почти кокетливой.

И заметьте, что значит влияние костюма: с того дня, когда Алиса заботливо изгнала из своей одежды пятна и дыры, она перестала попрошайничать, Она продавала, продавала действительно букеты, и букеты почти свежие. Вечером плохо видно! И когда, не беря ее цветов, хотели, как прежде, подать ей милостыню, она презрительно уклонялась, говоря:

– Я не христарадничаю.

Весь Тамильский бульвар находился в недоумении. Шиффонета отказывалась и от больших и от маленьких подарков…

Прошло два месяца. Адольф Родье, который в эти два месяца дал Алисе двадцать сеансов, однажды сказал ей, отдавая деньги:

– Теперь конец, моя милая; ты мне больше не нужна.

– А! – возразила Алиса. – Конец! Так скоро!..

– Скоро!.. Э! Э!.. Кажется, ты начинаешь входить во вкус ремесла? Приятно ведь каждые два или три дня получать пять франков, не правда ли? Но что же делать! Этюд мой окончен; не могу же я, чтобы доставить тебе удовольствие начинать его снова. Но слушай, если тебе удобно, я мог бы представить тебя некоторым из моих друзей… Только, предупреждаю, что в живописи чаще бывают нужны модели для тела, чем для головы… А так как ты, по-видимому, не расположена к этому роду занятий…

– Во всяком случае, дайте мне адрес ваших друзей, сказала Алиса.

– Охотно.

На другой день она позировала для торса у одного из друзей Адольфа Родье.

Даная. С картины Леона Франса Каммере

Через несколько недель – для ансамбля.

Аппетит приходит за столом. Привычка является со временем. Профессия была прибыльна… Притом же ее подруга жила хорошо…

При этом мы должны заметить, во-первых, что Алисе было только пятнадцать лет, когда она начала свое новое ремесло, и что с этой минуты она приобретала каждый день; во-вторых, с тех пор, как Алиса больше приобретала, мать била ее меньше и лучше кормила. И, не правда ли, вы признаете, что лишняя котлета и уменьшение кулачных ударов должны были значительно повлиять на ее физическую организацию! Итак, Алиса позировала и даже была любима как модель, за чистоту своих форм и оригинальность физиономии…

Мы только для памяти упомянули о матери Шиффонеты, также для памяти мы скажем вам, что эта мать внезапно умерла вследствие неумеренного употребления водки.

И вот Шиффонета одна в мире. – Она никогда не знала своего отца. – Должна ли была она печалиться сверх меры об этом происшествии? Гм! Она так мало и так дурно жила с той, которая умерла. Тем не мене она плакала, потом поспешила оставить жилище, в котором она провела такие печальные годы!..

Она жила на улице Попенкур и перебралась в комнату около предместья Сен Мартен, и там, сберегая свои доходы, она составила план как можно лучше и скорее привести в исполнение желание, давно уже ласкаемое ей, обладать маленьким помещением, не то чтобы изящным и комфортабельным, – она этого не понимала еще, – но чистым и приятным.

Истинно, встреча с Родольфом Родье принесла счастье Шиффонете!

На той же самой лестнице, в том доме, где жила молодая девушка, жил молодой человек лет двадцати, Эдуард Шаванн, комми в одной из частных администраций с жалованьем в полторы тысячи франков, – что доказывает, что он не зарывался в золоте.

Но если он в нем не зарывался, то не потому, что не имел желания! Напротив, он имел такое сильное желание, что в эпоху, о которой мы говорим, – в 1857 году, – в обществе одного из своих друзей, которого также пожирала жажда наслаждений, Эдуард Шаванн регулярно употреблял все свои вечера на то, чтобы перечислить все удовольствия, которым он предастся, когда будет обладать двумястами тысяч годового дохода.

В этих разговорах всего любопытнее было то, с каким особенным тоном друзья тратили воображаемые миллионы, и тот способ, каким они намеревались их приобрести, способ, не имевший в себе ничего достойного уважения, хотя в тоже время эти способы не были совершенно бесчестны. Но в их грёзах с открытыми глазами, очарованные формой, они пренебрегали сутью. Станете ли вы презирать подобных людей? В ожидании, пока они поселятся во дворце уже построенном из золота и мраморов Испании, Орест-Шаван, принимал Пилада Берто в мансарде предместья Сен Мартен. И Пилад обыкновенно довольно странно пользовался гостеприимством Ореста.

Была зима; и так как в мансарде бывало холодно при его приходе к Оресту, – Пилад, раздевшись с верху до низу, закутывался в одеяло, тогда как хозяин старался согреться перед двумя поленьями дров, которые он хвастливо называл добрым огнем.

В первый раз, когда было употреблено это оригинальное средство для согревания, Эдуард Шаван разразился безумным смехом и просил остаться в этом положении целый вечер.

– Не упрашивай; это бесполезно! – отвечал Берто. – Мне хорошо так: – Я остаюсь… и останусь.

И на самом деле остался до полночи.

В полночь он оделся, пожелал доброго вечера Эдуарду и отправился домой. Другой день был точным повторением первого, третий тоже… Пилад регулярно каждый вечер согревался у Ореста, который посиживал себе у дымящегося камина.

И в таком то положении наши друзья делили портфель, найденный на улице, клад, зарытый в погребе, русскую княгиню, воспылавшую страстью к их прелестным глазам, неожиданное наследство и тому подобный вздор.

Засияла весна; растаял снег; Берто перестал доказывать необходимость успокоения на изголовье своего друга. Однажды он даже не мог придти к Эдуарду Шаванну, потому что уехал в Англию добывать состояние, с помощью мы не знаем каких спекуляций.

Оресту и хотелось бы ехать с Пиладом в Лондон, но у него не было ни гроша на это путешествие, а Пилад не смотря на выражения преданности не захотел разделить с Орестом своих средств.

Согревайте же после этого шесть месяцев друга для того, чтоб он вас бросил, как пустую бутылку!

Эдуард Шаванн продолжал мечтать уже один, и мечтал в особенности об Англии, – этой благословенной стране, где Берто в несколько лет должен был озолотиться.

Однажды вечером он отворил окно, чтобы на вольном воздухе предаться своим любимым мечтаниям; и заметил направо в соседней мансарде самое пикантное женское личико.

Хотя и честолюбивый, Эдуард Шаванн был мужчина и молодой мужчина, ему показалось, что глаза миленькой головки ему улыбались; он отплатил тем же.

Потом он рискнул сказать несколько слов, на которые ему отвечали.

Вот прошло дней двенадцать, в течение которых они менялись улыбками и словами из своих окон, Эдуард Шаванн и молодая девушка убедились, наконец, что они друг друга любят. Он получил от нее позволение представиться к ней.

Шиффонета, которая дотоле только и думала о том, чтобы накопить по грошам сумму, необходимую на покупку мебели, внезапно влюбилась в своего соседа, увидев его в первый раз из окна…

Эдуард был очарован своей победой… Он был очарован, тем более, что не надеялся встретить в модели то, что он встретил; первые восемь дней этой любви было для обоих днями восторгов. Он забыл свое бюро, она – свои мастерские и букеты.

Особенно она была счастлива! Бедное, никем нелюбимое дитя, она гордилась, слыша: «я тебя люблю!» Она желала бы никогда не расставаться, даже на час со своим любовником… Между тем, через неделю опьянения надо было вернуться к рассудку.

– У меня есть место, моя милая, – сказал однажды поутру Эдуард своей любовнице – кроме этого места у меня ничего нет для жизни. Ты еще можешь отдыхать, сколько тебе нравиться… Никто не имеет права упрекнуть тебя; но если меня прогонят, что я стану делать?..

Шиффонета сделала гримасу.

– Ну, ты пойдешь завтра в свое бюро.

– Нет, послушай: я пойду сегодня, а останусь только завтра. Я скажу, что я был и в настоящее время еще болен.

– Хорошо. Ступай, а я приготовлю пока завтрак.

– До свидания.

– До скорого.

Завтрак был подан; Шиффонета напевала песенку.

Эдуард явился бледный, расстроенный…

– Что с тобой? – спросила она.

– Что со мной? – свирепо ответил он. – Конечно, я должен был ожидать. – Целых восемь дней!.. Меня поблагодарили.

– Бедный друг!

– Да, бедный! На! Он бросил десять пятифранковых монет. – Вот все, чем я теперь обладаю на свете, пятьдесят франков, которые мне заплатили за полмесяца… Да и этого еще не хотели было давать… Они были мне должны только за девять дней! Нужно же было мне, черт побери, с тобой познакомиться!..

Шиффонета была с минуту безмолвна.

– Я в отчаянии от того, что с тобой случилось, мой друг, – прошептала она.

– Ты в отчаянии… А я все-таки на улице.

– Разве это единственно моя вина?

– Нет!.. Конечно, если бы я не был так глуп!..

– Любить разве глупо?..

Эдуард пожал плечами.

– А! Если мы будем только нежничать!..

– Тебя убивает печаль… большая, без сомнения, печаль!.. – продолжала молодая девушка, – но должна ли она разлучить нас? Мне, кажется, напротив. У тебя нет денег, зато есть у меня. Мы их будем делить, пока ты найдешь место. Это очень просто!

Эдуард с изумлением взглянул на любовницу.

– У тебя есть деньги?

Она подбежала к ящику и вынула из него кошелек.

– Видишь, – сказала она.

– Что это? – вскричал он, еще более изумленный.

– Золото! Почти шестьсот франков!

– Да, м. г., пятьсот восемьдесят франков, которые я сберегала, чтобы купить хорошенькую мебель вместо этой ужасной кушетки, этого ужасного стола. И сегодня я отдаю их в ваше распоряжение.

Эдуард отер пот, покрывавший его лоб. Внезапный вид золота внушил ему гнусную мысль. Но совесть еще говорила его молодому сердцу. В двадцать лет без колебания не делают подлости, он подал молодой девушке кошелек, который она ему передала.

– Нет, – сказал он, – береги… береги его; благодарю! С моими шестьюдесятью франками я могу терпеть, искать и…

– То есть вам стыдно быть мне одолженным, злой!

– Не то… но ведь ты хотела купить мебель…

– Я куплю после. Это не торопит. Главное, чтобы ты не скучал и не беспокоился. Разве я должна просить тебя на коленях? Но если бы у меня не было денег, разве ты не предложил бы мне?

– О! Конечно.

– Так что же удивительного в том, что я предлагаю тебе, когда у тебя нет?.. Большая с моей стороны заслуга! Разве я не знаю, что ты мне отдашь. Скорей! Скорей! кладите кошелек в ваш карман. И поцелуйте меня… и давайте завтракать!.. Завтра ты подумаешь о своих делах.

Эдуард больше не отказывался. Пятьсот восемьдесят франков исчезли в его кармане. Он поцеловал Шиффонету.

«Печально! Печально! Печально! – как говорит Гамлет».

На другой день, утром Эдуард Шаванн, не сомкнув ночью глаз, оставил любовницу под тем предлогом, что отправится в дом, в котором прежде ему обещали место.

Прошел целый день без известий о нем. Шиффонета, ждавшая сначала его с песнями, больше не пела, после того, как пробило три часа.

В четыре она стала печальна, в пять она плакала. Уж не случилось ли с ним нового несчастья? О! Она даже не подозревала истины.

Наконец отворяется дверь мансарды. Это он! Шиффонета бросается на встречу.

Увы! Это не он, а комиссионер!

– Алиса Шартрон?

– Я.

– К вам письмо.

– От кого?

– От одного господина.

– Какого господина?

– Не знаю. Прочтите.

– Но где этот господин передавал вам письмо?

– На станции Гаврской железной дороги.

Шиффонета все еще ничего не понимала. Господин… на станции железной дороги… Это не мог быть Эдуард!

Между тем она взяла письмо; сломила печать; прочла… она с трудом прочла его, ибо она с трудом читала писанное… а эти буквы, написанные дрожавшей рукой, были очень не разборчивы.

Вдруг молодая девушка испустила крик. То, чего не могла прочесть, она угадала. Вот послание Эдуарда Шаванна к семнадцатилетней девушке, отдавшей ему свое сердце и доверившей кошелек:

«Прости меня, моя милая, но этого требует необходимость: я уезжаю, увозя с собою деньги, которые ты так великодушно мне предложила. Но не бойся; я честный человек и когда-нибудь отдам тебе то, что должен. Прощай!»

Это было все. В предвидении будущего, Эдуард Шаванн имел благоразумие не подписаться.

Алиса не проронила ни слезинки.

Она читала и перечитывала письмо Эдуарда Шаванна, как будто желая запечатлеть его в памяти. Потом она снова сложила его и тщательно заперла его в маленький ящик, из которого накануне она вынула деньги, чтобы предложить любовнику.

Однако, при виде этого ящичка, она вздрогнула. Веки ее задрожали. Слезы прихлынули к глазам. Но, возвратив тотчас же самообладание, усилием энергии, которую трудно было подозревать в таком слабом теле.

– А! – произнесла она, глухим голосом, – Так, так-то обращаются в этом свете с теми, кто любит…

и докончила с горьким смехом: – Теперь пусть же заставят меня любить. Мне это стоило с ним шестьсот франков! Им, клянусь, будет стоить дороже, чем моя покупка!..

В тот же вечер, Шиффонета со своей корзинкой, наполненной фиалками и розами ходила по Тамильскому бульвару: цветы были свежие, продавщица веселее обыкновенного. Продажа шла отлично. Она получала сто на сто от восьми до одиннадцати часов. Нужно было вернуть улетевшие или украденные шестьсот франков.

Но вопрос интереса всего менее занимал Шиффонету. У нее в голове были теперь более обширные планы, чем покупка мебели, на собираемые гроши.

Предлагая свои розы, Шиффонета, под влиянием известных идей, с любопытством рассматривала женщин, – в большинстве случаев женщин галантных, составлявших основание ее торговли. В этот вечер она обращала особенное внимание на турнюру, на туалет своих покупщиц. Более прелестные, лучше одетые, более эксцентричные как по разговору, так и по обращению были для нее предметом особенного изучения. После так сказать, фотографического снимка с той или другой в своем уме, маленькая торговка цветами с улыбкой шептала сквозь зубы: «Это не трудно!»

Что было не трудно? Сравняться с этими женщинами? Конечно, не трудно!

Но Шиффонета добивалась не того, чтобы стать лореткой третьего или четвертого разряда, – она добивалась выше.

Несколько раз в продолжение вечера, проходя мимо кафе цирка, Шиффонета вопросительно посматривала на толпу потребителей, сидевших на бульваре около дверей: и под окнами означенного кафе.

Кого она искала? Конечно того, кто заставлял себя ждать. Он явился только в половине двенадцатого.

То был мужчина лет тридцати пяти. Мы назовем его Флоримоном. Драматический писатель, который уже насчитывал многочисленные успехи в 1857 году. С тех пор он не мало присоединил новых пальм к старым, но, во всяком случае, менее, чем имели право ожидать. Это потому, что хотя одаренный большим умом, Флоримон имеет несколько приходных недостатков, вредящих его карьере. Во-первых, он завистлив, он завидует всему и всем. Не правда ли, странная и глупая слабость? Вместе с тем, он несколько ленив, непостоянен в своих наклонностях и идеях, в дружбе и планах. Сегодня он бросается вам на шею, завтра пройдет мимо вас, не поклонившись; по утру весь в огне, он способен произвести нечто достойное Мольера; вечером, идущей по стопам г. Coupe-toujours, фабриканта трескучих мелодрам.

Вот Флоримон.

Другой конек, которому писатель посвятил лучшие ночи своей юности, которому уже в зрелые лета он посвящает лучшие часы – это любовь, – любовь по его способу. Способ Флоримона состоит в том, чтобы иметь любовниц для того, дабы знали, что у него есть любовницы. «Этот Флоримон удивителен! Всегда в женских юбках». Эти две фразы звучат в его ушах слаще, чем какие бы то ни было похвалы его произведениям.

– Последний букет фиалок, г. Флоримон. Купите у меня.

То была Шиффонета, обратившаяся таким образом к писателю и ставшая перед ним.

Должно вам сказать, что уже несколько недель Флоримон по своему ухаживал за маленькой торговкой цветами. Это волокитство было самого наглого свойства. Но Флоримон взял себе за правило, что у женщин можно успеть только наглостью.

Он поднял голову, взглянул на молодую девушку и ее букет, потом своим язвительным голосом, согласовавшимся с насмешливым выражением его лица, проговорил:

– Итак, я должен избавить тебя от того, что у тебя осталось. Я гожусь только на то, чтобы избавлять тебя от остачи? Очень благодарен!.. Покупая фиалки, я их выбираю.

Шиффонета была знакома с этим тоном; он не испугал ее.

– Право? – возразила она, – Вы выбираете?.. Это меня удивляет.

– Почему?

– Потому что, по репутации, вы не так взыскательны.

– Пусть так! Я согласен… быть может, я не взыскателен, если говорю, что нахожу тебя милой и готов любить тебя двадцать четыре часа.

– Что такое двадцать четыре часа!..

– Ты полагаешь, что для тебя этого было бы недостаточно? Ты ошибаешься. Двенадцати с тебя будет довольно… ступай!

– Да, быть может, я удовольствуюсь… Но я не уверена, что вы удовольствуетесь…

– О! О! Какое самолюбие!..

– Это не самолюбие, но я знаю чего я стою.

– Ты думаешь, что чего-нибудь стоишь?

– Я думаю, что стою, по крайней мере, довольно для того, чтобы меня сохраняли далее, чем рубашку.

– Ну, так попробуем. Я ничего лучшего не желаю.

– Что если бы вас ловили на слове!.. Г. Флоримон любовник букетницы! Что скажут об этом ваши прекрасные дамы!..

– Какие дамы?

– Ваши актрисы… комедиантки, с которыми вы воркуете с утра до ночи.

– Ты очень хорошо видишь, что я не воркую с ними, потому что воркую теперь с тобой.

– Смешная история!

– Если бы это была плачевная, признаюсь, она меня не забавляла бы. Наконец, где же ты живешь? Вот уже двадцатый раз я тебя об этом спрашиваю.

– К чему?

– Конечно для того, чтобы явиться к тебе.

– Вы заблудитесь на моей лестнице.

– Разве есть пропасти?

– Есть очень много ступеней.

– Я буду переступать через две. Ну, в котором часу ты встаешь?

– Как случится. Теперь в пять.

– Я буду у тебя в четыре.

– О! В четыре часа еще темно.

– Тем лучше. Ночью…

– Все женщины милы. Точно! Вы говорите очень вежливо.

– Я шучу. Ты прелестна как амур, и я тебя обожаю, честное слово!.. Позволь мне обожать тебя в твоей квартире. Ты живешь?

– В предместье Сен Мартен 48 №.

– Хорошо! Но, полагаю, тебя не знают там под именем Шиффонеты?

– Меня зовут Алисой.

– Алисой? Ну, и так, мадмуазель Алиса, если вы позволите завтра от девяти до десяти часов.

– До завтра.

Маленькая торговка удалялась.

– Подожди же, – сказал Флоримон, удерживая ее. – А твой букет? Теперь я его куплю.

Он взял букет и бросил наполеондор в корзину Шиффонеты.

Шиффонета возвратила монету.

– У вас нет мелочи, и у меня нет сдачи. Вы должны мне два франка.

– Но…

– Вы полагаете, что мне нужен задаток? Если я вас приму у себя, так потому, что мне нравится… вот и все. До свидания!

– О! О! – произнес Флоримон, оставшись один. – Неужели на самом деле она…

О суетность!..

На другой день утром Флоримон явился в мансарду Шиффонеты. Она читала его комедию, которую готовились дать на театре Гимназии. Лесть, к которой он не остался равнодушен. Но так как он не мог обойтись без насмешки.

– Так ты умеешь читать? – спросил он.

– Кажется, потому что читаю ваши комедии, – ответила Шиффонета.

– Скажи, что же ты в них находишь? Не видишь ли ты, что я гений, назначенный стать славой и украшением отечества?

– Не знаю, гений ли вы, но, мне кажется, у вас талант– ум… и по этому…

– По этому я тебе не противен? Ты не чувствуешь отвращения…

И говоря, таким образом, он наклонился к молодой девушке, чтобы поцеловать ее. Но она его оттолкнула.

– Извините, – сказала она. – Сознаюсь, вы мне непротивны. Скажу больше: вы мне нравитесь. Но если вы не хотите, чтобы то, что я к вам чувствую, не обратилось в дым, вы перестанете говорить так, как говорите сейчас. Эти манеры хороши в кафе, перед друзьями, чтобы посмеяться… Здесь, другое дело!..

Флоримон закусил губы, изумленный уроком. Он не любил их.

– Ба! – еще насмешливее возразил он, – ты меня не предупредила, моя милая, что, являясь к тебе, нужно надевать перчатки. Здесь другое дело!.. Что ты понимаешь под этими словами? Разве нужно испытание, чтобы заслужить твою благосклонность? Объяснись. Если это не очень длинно, мы, быть может, сойдемся. Sapristi! Полагаю, ты не имеешь претензии, заставить меня ухаживать за тобой шесть месяцев, прежде чем позволить поцеловать тебя. Ты ведь не герцогиня?

– Э! Есть герцогини, которые желали бы иметь моих семнадцать лет и…

– И?.. Что же у тебя такого, чего не имеют герцогини?

– Если вы не в состоянии догадаться, не я объясню вам.

Шиффонета сопровождала эти слова шаловливой улыбкой, которая возбудила погасшие вследствие неожиданного сопротивления желания Флоримона. Он приблизился к ней; ирония исчезла с его лица и голосом почти нежным он прошептал, сжимая руки молодой девушки:

– Возможно ли… я был бы первый, который… Ты лжешь! Сознайся, что ты лжешь!

– К чему я солгала бы?..

– Это шалость!.. Конечно для того, чтоб лучше заманить меня.

– Но вот, вы уже давно меня знаете…

– Правда, я тебя видел еще совсем маленькой, и тогда ты была даже очень дурна.

– Благодарю.

– Что за дело! Зато теперь ты прелестна! Настоящее и будущее – все в этом мире.

– Так вы не заботитесь о прошлом?

– Иногда забочусь и сильно даже. Черт возьми! Это так невероятно… то, в чем ты хочешь меня уверить!

– Слыхали ли вы, что у меня есть любовник?

– Нет, это правда… Но это доказывает только, что ты ловко скрывала свою игру.

– О! Оставьте меня! Я вас ненавижу!

– А я тебя люблю и хочу удостовериться, что… о! О! Шиффонета добродетельна! Шиффонета достойна получить девственный венок!.. Это стоит труда, чтобы разъяснить!.. Когда мы разъясним это, Шиффонета? Диктуй мне твои условия; я заранее их подписываю.

– Во-первых, здесь вы не должны называть меня Шиффонетой. Меня зовут Алисой.

– Ну, Алиса; я не упрям. Моя Алиса, я без ума от тебя… Хорошо так?

– Так лучше.

– Дальше?.. Этот чердак печален, хочешь я…

– Нет, ничего!.. Я не хочу, чтобы вы истратили один сантим… Нет, я ошибаюсь, это будет стоить вам несколько денег… Я даже боюсь просить вас…

– Говори, чего ты желаешь?

– Ну… Вы были бы очень любезны, о! Очень… Меня печалит, что я такая невежда!.. Особенно это печалит с тех пор…

– С каких? Шиффонета опустила глаза.

– Со вчерашнего вечера… Чтобы разговаривать с вами, не говоря много глупостей, и когда вас не вижу, писать к вам, я желала бы…

– Учителя чистописания и французского языка. Ты будешь иметь их, моя милая Шиф… моя милая, маленькая Алиса, – с завтрашнего дня, будь спокойна. И если тебе хочется, учителей английского и итальянского языков.

– Если не трудно выучиться по-итальянски и английски охотно. Потом вы доставите мне книг, таких книг, которые следует прочесть женщине. А то, чего я не пойму, вы мне объясните, не правда ли?

– Конечно!.. A mademoiselle Алиса, вы желаете быть ученой? А с какою целью намерены вы узнать все эти науки?

– Боже мой! Да просто потому, чтобы не казаться вам такой глупой.

– Гм! Есть другие причины, я замечаю в вас обширное честолюбие!..

– Какое честолюбие?

– Мы это увидим позже, когда вы распустите ваши крылья, которые вырастут у вас за плечами с моей помощью. Но для меня все равно. Идет! Делайся, если можешь благодаря мне, прелестной и лукавой негодяйкой, а затем покинь меня, я не оскорблюсь. Неблагодарность – мать благополучия. В ожидании, теперь, когда мы согласились, когда я не шучу больше и обязуюсь доставить тебе средства, после того, как ты продавала букеты по два су получать в десять луидоров, я принял бы задаток; я не так горд, как ты.

Шиффонета покраснела, Флоримон сжал ее в объятиях.

В течение получаса молодой писатель пользовался очень незначительными преимуществами, казавшимися ему еще более восхитительными. Шиффонета знала, что делала. И всего любопытнее то, что этот распутник, этот вивер, этот скептик, убежденный умом, что эта девочка его обязывает, с сердечной радостью позволил обмануть себя до конца. Когда через две недели она, наконец, согласилась отдаться ему, Флоримон взял ее такой, какой хотелось Шиффонете казаться.

Еще теперь, когда говорят о Бианчини, прежней Шиффонете, Флоримон принимал на себя хвастливый вид, не совсем то подходящей к его поседевшим волосам, и восклицает:

– А! Бианчини!.. Она была чертовски мила в семнадцать лет, когда продавала букеты на Тамильском бульваре. Я был ее первым любовником!

И разглаживает свою бороду при этом воспоминании, что доказывает, что счастливые воспоминания господствуют в его памяти над воспоминаниями неприятными.

Ибо Алиса – Шиффонета сыграла плохую шутку с Флоримоном.

Он был уже пятнадцать месяцев ее любовником самым внимательным. Он потребовал, чтобы она отказалась от своего двойного ремесла цветочницы и натурщицы. Потом, хотя она и противилась, он нанял и обмеблировал для нее очень приличное помещение в улице Готвиль.

Алиса стала восхитительной маленькой женщиной с изысканным обращением с точным разговорным языком, с ровным, прелестным характером.

О! Флоримону нечего было жалеть о денежных пожертвованиях, в которые вовлекла его страсть к этой девочке, которую он взял с бульвара. То был бриллиант, случайно попавшийся ему на дороге; в тот день, когда ему довелось бы похвастаться этим бриллиантом, ограненным и выполированным его заботами на удивление, весь свет поспорил бы о его обладании. Но он не спешил испробовать соперничества; мы сказали, что он был совершенно влюблен; быть может, в первый раз в жизни любовь в нем господствовала над самолюбием: он скрывал свое счастье.

Со своей стороны Алиса казалась тоже удовлетворенной тем существованием, которым она была обязана Флоримону. Видеть его часа два или три в день, остальное время заниматься со своими учителями, удивлявшимися ее быстрым успехом, – больше она ничего не спрашивала. Она почти не выходила; не больше раза в неделю, с лицом тщательно в подобном случае запутанным вуалью, она отправлялась со своим дорогим любовником сделать маленькую прогулку в купе, или в глубине темной ложи присутствовать на представлении его пьес.

– Ты не скучаешь? – иногда спрашивал он у нее.

– Скучать? Любимой тобою? – отвечала она. – Разве это возможно!

Ему надо было оставить Париж, чтобы отправиться в Лион, куда призывали его семейные дела. Она проводила его до самого вокзала… Она плакала. Как проживет она эти четыре дня? Как пережила она их!

Не должно, однако, думать, что эта связь, осыпанная цветами счастья, была совершенно свободна от бурь. Нервный и желчный по темпераменту, сварливый по характеру, Флоримон часто без всякой причины начинал придираться к любовнице и язвить ей. Алиса, со своей стороны, говорила ему колкие, а иногда злые слова…

Потом, когда они обоюдно укололи друг друга, они обнимались.

И никогда ласки не бывали так живы, поцелуи так пламенны, как после этих стычек.

– Эти придирки оживляют, – говаривал Флоримон Алисе. – Я люблю тебя сильно, после того, как рассержу тебя. Глупо всегда быть согласными, глупо постоянно жить как голуби!..

Приближался для Флоримона час никогда не жить как голуби!..

В последние месяцы он сошелся с неким Шарпиньи, получившим в наследство шестьдесят тысяч годового дохода, который всегда, будучи ни к чему негоден, вообразил, бедняк, что богатство сделало его способным на все.

У выскочек бывают иллюзии.

– Я хочу писать для театра, – сказал он Флоримону, – давайте писать вместе.

И в качестве будущего сотрудника он развертывал перед писателем идеи, планы, сценарии, которые, по его уверению, давно уже роились в его мозгу.

Через четверть часа этих упражнений, убеждение Флоримона относительно этого господина окончательно составилось.

– Милый мой, – сказал он ему, – послушайте доброго совета: проедайте ваш доход и остерегайтесь писать.

– Почему? Вы меня считаете неспособным?

– Неспособным, может быть, несколько жестоко… но… вы любезный юноша… молодой, богатый… поверьте мне, удовлетворитесь теми преимуществами, которыми вы обладаете, и не преследуйте других.

– Право? Вы думаете? Досадно! Это меня заняло бы… По крайней мере, позвольте мне остаться вашим другом?

– Что касается этого, охотно.

– Кто знает, потеревшись около вас, быть может, не приобрету ли я ум!..

– Гм! Ум не приобретается, как чесотка. Но тритесь, Шарпиньи, тритесь: я не препятствую.

У Флоримона была еще мания, собирать свое общество из дураков. А Шарпиньи был не что иное, как дурак, злой, ибо, не смотря на то, что по наружности он казалось осчастливен дружбой драматического писателя, с этого времени он имел одну только цель: наказать его за то, что он не поверил его литературным способностям.

Между тем он рассыпался в учтивостях. Он выражал к Флоримону не дружбу, а страсть; он чувствовал к его таланту не восхищение, а энтузиазм.

Такой преданный и такой дурной, – как отказаться от подобного друга? Флоримон представил Шарпиньи Алисе.

Она раскричалась, когда тот ушел.

– Что за идея привести такое чудовище!

– Полно! Премилый юноша! Его общество развлечет тебя.

– Разве я хочу развлечения?

– И при том, он громадно богат… У него шестьдесят тысяч годового дохода.

– Смеюсь я над его доходом!

– Погоди!.. он будет нас возить в своих каретах.

– Вы сошли с ума, и я вас предупреждаю, что если г. Шарпиньи явится сюда, я велю его выбросить в окно моей горничной.

– Ба!.. Ты привыкнешь, держу пари, что ты привыкнешь к нему.

Шиффонета так привыкла к Шарпиньи, что через шесть недель, однажды вечером, вернувшись домой, Флоримон получил письмо следующего содержания от своей любовницы!

«Мой милый друг!

У вас слишком много ума, чтобы иметь много сердца; вы не придете в отчаяние от того, что я вас бросила; вы поймете, что теперь, когда я, благодаря вам, чего я никогда не забуду, – и физически и морально обчищена от грязи, я была бы очень глупа, если бы из удовольствия прясть любовную нить, упустила представляющийся мне случай, как пробный камень, попробовать миллионов идиота.

Прощайте же. Когда мы увидимся, надеюсь, вы первой поздравите меня, что с пользой употребила ваш рецепт: неблагодарность мать благополучия. Что касается друга вашего Шарпиньи, если вы питаете к нему неприязнь за случившееся, не заботьтесь о наказании; я беру на себя. Раньше трех лет он будет обчищен, как говорят на Тамильском бульваре, или не зовите меня вашим другом.»

Алиса

* * *

Шиффонета ошибалась. Флоримон в этом случае имел больше сердца, чем ума. Внезапная измена любовницы продержала его пятнадцать дней в постели.

Выздоровев, он хотел бежать, не к любовнице, а к предателю; этот поганый Шарпиньи, за невозможностью написать вместе с ним комедию украл у него любовницу!.. О! С каким наслаждением дал бы он ему пощечину!..

Время успокоило злобу Флоримона, и успокоило в такой мере, что когда он снова через два года встретился с Шарпиньи, у него не достало мужества упрекнуть его за проступок. Правда, Шиффонета, как обещала, так обчистила несчастного, что было совестно искать с ним ссоры. Вместо того, чтобы дать ему пощечину, Флоримон был принужден дать ему су.

Эпопею своих несчастий Шарпиньи расскажет нам сам. Мы обязаны точными выражениями и частностями этого рассказа Флоримону.

То было вечером, в апреле месяце 1861 года, Флоримон пил кофе, перечитывал газету, в кафе Разнообразия, когда над самым его ухом раздался жалобный голос, и в тоже время дрожащая рука протянулась к нему.

– Здравствуйте, Флоримон, – говорил голос. – Хотите дать мне вашу руку?

Писатель поднял брови и нахмурился.

– Шарпиньи! – воскликнул он. – А! Это ты? И ты осмеливаешься!..

– Бей, но слушай!.. – ответил, сгибаясь, Шарпиньи. – То есть, нет, сначала выслушай, а потом уж бей, если тебя не обезоружит эта цель. Ах, Флоримон. ты хорошо отомщен! Я выпил бы теперь кофе… ты предложишь мне?..

Флоримон рассматривал маленького человека с изумлением, уже готовым превратиться в жалость. Шарпиньи казался втрое дурнее, чем прежде, одет он был в поношенный сюртук, побелевший по швам, на нем были стоптанные ботинки и измятая шляпа.

– Да, – проговорил он, отвечая на осмотр Флоримона, – вот до чего довела меня Алиса.

– Ты шутишь?

– Хотел бы шутить, мой друг! Ты не предлагаешь мне кофе; и я так дурно обедал… кофе был бы полезен мне.

– Гарсон, чашку кофе!

– Ты очень любезен!

– Но ты мне расскажешь,

– Все!.. О! все… от А до Я, если тебе угодно. Кофе великолепно; он меня согревает. Ах, мой друг! Как дорого стоит быть иногда канальей!..

– Это рассуждение, а не рассказ. Посмотрим сначала, как ты увез, мошенник, Алису.

– Самым обыкновенным образом, положив к ее ногам все мое состояние. Для этого не нужно издержек воображения. Я сказал ей: «Я вас обожаю?» То была правда: я обожал ее, подлую!.. Увы, я люблю ее еще и теперь, не смотря…

– Дальше!.. Дальше!..

– Дальше, я прибавил: «Согласитесь за мной следовать, и все, что у меня – ваше».

– И долго она отказывалась?

– Не слишком… в одно утро, – я бывал у ней по утрам, когда ты находился на репетициях, – в одно утро она мне ответила: «я согласна быть вашей любовницей, но с одним условием…»

– Приказывайте! – вскричал я.

– Вы, – продолжала она, – увезете меня из Парижа, из Франции. Я хоту узнать Англию, Италию… мы посетим с вами эти две страны.

– Мы проедем по всему свету, мой ангел! Если вы хотите, – ответил я.

– Дальше? Куда вы, прежде всего, отправились?

– В Лондон. Но ты не подозреваешь, что она для меня сберегла разбойница!.. Во-первых, во все время путешествия, она не позволила мне поцеловать кончика своего подбородка!.. Да, когда я осмеливался сделать одно только движение – «за кого вы меня принимаете? говорила она. – Разве я вас настолько знаю, чтобы так скоро дать вам право? Заставьте любить себя, и мы посмотрим». И каким тоном говорила она мне… точно царица!.. Это было сильнее меня… я бормотал и краснел… и все умалял ее, простить мою дерзость… Наконец, – ты мне не поверишь, – только к концу трех месяцев она согласилась…

– Теперь ты спешишь!

– Как спешу?

– Да. Что вы делали в течение трех месяцев? Где вы были?

– Но я тебе сказал, мы были в Лондоне, в великолепном отеле, который я нанял в лучшем квартале в Вестминстере. Да! Целый отель! И все: кареты, лошади, лакеи… Приехав, я надеялся, что мы будем жить где-нибудь… в каких-нибудь меблированных комнатах. – «Я не могу жить в гостинице! – сказала Алиса. – Я хочу быть у себя». Представь себе, сколько я истратил в эту первую компанию? Триста пятьдесят тысяч франков. Потому что, ты согласен? Дом, поставить на княжескую ногу, и я хвалюсь этим… нет, не хвалюсь, я ошибся… нужно было также обманывать и женщину, и пошли тут шелковые платья, кружева, кашемир, бриллианты!.. Дождь бриллиантов!.. В один вечер, когда я принес ей целую реку, которая стоила не меньше тысячи фунтов стерлингов, она, наконец, согласилась…

– Но как вы жили в Лондоне?

– Как жили? В постоянных праздниках и удовольствиях. У меня были знакомства в Лондоне; мы сделали новые… Когда богат, это не трудно!.. Англичане, французы – все теснились в наших салонах. Каждый день у нас обедало человек двадцать; мы давали вечера, балы; наши друзья устраивали для нас охоту; издержки платил я… я тебе сказал, что истратил в Англии четыреста тысяч франков… я бы должен сказать шестьсот!.. Это меня не веселило, но я все больше и больше влюблялся в Алису!.. С ее системой приличий, тогда только даря мне минуты счастья, когда она была довольна мною, она могла бы, что я говорю, могла бы!.. Она, черт побери!.. Заставила меня проесть все мои фонды, так, что у меня не хватило мужества отгрызнуться.

– А! Она тебе не позволяла…

– Да, мой друг! Нельзя было сердиться или жаловаться… за одно слово с моей стороны, за один взгляд, который ей не нравился, я был наказываем недель на шесть, на два месяца… О! Если бы целые часы я ползал у ее ног, это было бы то же самое, если бы я пел la mere Godichon! Ты будешь смеяться надо мной, – все равно, – я не самолюбив! В два года, которые я оставался с ней, представь себе сколько раз она дозволила переступить порог ее спальни? Семнадцать раз. Да, она не могла бы сказать, что это не правда. Я их все записал в памятную книжку, – эти очень редкие сладостные ночи. Я сберег эту книжку от общего потопа.

Флоримон не мог не захохотать при этом наивном рассказе бедного волокиты.

– Но почему ты не возмутился против подобной тирании? – спросил он.

– Почему! Почему! – возразил Шарпиньи. – Я возмущался, и без сомнения, даже очень часто. Но когда я слишком кричал, мраморная женщина произносила одно слово, от которого тотчас же подламывались ноги.

– Что это было за слово!

– Знаете, мой друг, если жизнь со мной для вас тяжела и трудна, – я вас не удерживаю. Прощайте! – Прощайте! Без сомнения, не расстаются с женщиной, для которой готовы спать на соломе! Это глупо!.. Но я все еще надеялся!

– Отыграться как в ландскнехт?

– Да. Я надеялся вследствие забот, жертв… И что меня удерживало в цепях, так то, что она была мне верна.

– О! О! Ты в этом уверен?

– Совершенно! У нее была своего рода честность! Честность, конечно, рассчитанная! Ясно, что если бы она меня обманула, как бы я ни был влюблен, я, быть может, отказался бы от нее. – Заметь, я говорю: «может быть» – от игры, которая не стоит свеч. Но она говорила мне, что составляло ее силу и что именно рассорило меня: «Пока я буду жить с вами, я не изменю». И она не изменяла мне. Это мне льстило, это возбуждало меня и увлекало к безумствам. И вот, как и почему в два года я сожрал миллион пятьсот тысяч франков, все, надеясь отыграться как в ланскнехт.

– Но вы не все два года прожили в Англии?

– О, нет! К концу шести месяцев Алисе надоела Англия. Из Лондона мы отправились в Шотландию, в Эдинбург, где пробыли неделю. В Эдинбурге мы наняли маленькую яхту, опять таки потому, что она хотела быть одна, и отправились в Италию. Мы прожили четыре месяца в Венеции, четыре месяца в Неаполе, два – в Риме и шесть месяцев во Флоренции.

– Постоянно у себя?

– Постоянно у себя, во дворцах, в замках… ведя чертовскую жизнь, знакомясь с самой лучшей знатью этих городов. Ну, вследствие того, что я постоянно просил денег у моего банкира, наступила, наконец, минута, когда он отвечал мне, что я добираюсь до дна моего ящика. То было три недели назад, во Флоренции. Именно в этот самый день, когда я получил это зловещее предупреждение, мы давали большой обед. За ним следовал ланскнехт. Ты говорил о ланскнехте… именно там практикуются в нем… На столе горы золота!.. Говорят, итальянцы бедны! Когда они играют, этого не заметно! Короче сказать, мне пришла несчастная мысль, мне – который только изредка дотрагивался до карт, —попробовать счастья на несколько банковых билетов, уплывавших от меня с изумительной быстротой, – которых несколько месяцев назад у меня была целая куча… Я проиграл все. Слышишь? Все. Сто шестьдесят тысяч, остававшихся у меня в кассе. Я оскотинился от ярости и отчаяния. Все ушли; я сидел в углу как побитая собачонка; Алиса подошла ко мне и сказала:

– Что с вами? Вы совсем бледны; больны вы?

– Я хуже, чем болен: я умер.

– Умерли?

– Разве нищета не смерть? Я разорен; совершенно разорен!

– Ба! Но сегодня вечером вы играли в адскую игру.

– Именно поэтому я и разорился… Это то адская игра поглотила мои последние средства. – Как? Все ваше состояние?

– Все.

– У вас больше ничего нет?

– Ничего.

– Право? Ну, что же делать мой друг! По крайней мере, вы можете утешаться тем, что забавлялись два года…

– О! О! Я уте… Но что с нами теперь станется, моя милая?

– Относительно меня не беспокойтесь. Мне стоит сказать одно слово, чтобы заместить вас. Еще сегодня вечером Маркиз Пассарино предлагал мне: – «бросьте вашего Шарпиньи, – говорил он мне, и я совершенно ваш». Он для меня годится. Прекрасная голова… и притом громадное богатство!.. Повторяю вам, мой друг, не заботьтесь обо мне. Теперь, на счет вас, если вы слишком затрудняетесь, на что вернуться в Париж, – я не полагаю, чтобы вы остались в Италии в вашем положении, – у меня есть несколько наполеондров к вашим услугам. Прощайте! Мы обо всем этом поговорим завтра поутру. Спите спокойно!..»

«О, Флоримон!.. Я плакал, как ребенок, когда Алиса произнесла эти слова. И меня тронуло не то, что с таким бесстыдством эта женщина говорила мне в виде утешения: что ей только пожелать, чтобы заместить меня… но это предложение нескольких напо-леондров, которое она осмелилась мне сделать, чтобы я уехал… Она удалялась и возвратилась, услыхав мои рыдания…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.