14

14

Как вы относитесь к людям, с которыми работаете? Кто они — друзья, коллеги, соль или прах земли? Что скажете о подчиненных, если таковые имеются? Если вы преподаватель, то считаете ли студентов своими подчиненными? Я размышлял над этими вопросами, которые Макс задал мне во время перерыва, входя в аудиторию, чтобы покончить с Эмили Бронте.

— Бывают дни, когда студенты работают на меня, — сказал Макс, — как будто я капитан корабля. Но иногда я чувствую, что в воздухе пахнет бунтом.

По какой-то причине он опустил главное — господствующую на занятиях апатию. С кафедры преподаватель может видеть всех студентов: пустые взгляды, спрятанную газету, оцепеневший взгляд — каждое выражение, каждый жест. Это всеведение преподавателя — тайна, о которой студенты не подозревают до тех пор, пока я им ее не открываю. Я делаю это не для того, чтобы они знали, что Большой Брат смотрит на них, а для того, чтобы они знали, что мне не безразлично, слушают меня или нет. Я верю в мотивацию, каковая всегда возникает из смеси заинтересованности и страха. Любой, кто верит во врожденную склонность к учебе, провел слишком много времени за чтением Руссо, имея слишком малый стаж практического преподавания.

После такого пространного вступительного замечания позвольте мне все же признаться в том, что я искренне люблю моих студентов. Одни из них были умны и талантливы, другие забавны, третьи испытывали трудности, но в большинстве своем они старались учиться. Была Лайза Дженкинс, которая всегда шутя получала сто баллов; Тим Брэдфорд, мучительно морщивший лоб при ответе; Чарлин Додд, знавшая, что ее улыбка зачтется ей даже в письменной работе; Дэн Малоун, которому в голову постоянно приходили идеи, поражавшие его самого. Были и многие, многие другие, о которых я думал в течение семестра. Любимыми моими студентами всегда были те, кого я в тот момент учил. Не думаю, что смогу определить наши отношения лучше, чем «учитель-ученик». Относился я к ним искренне, они не были мне безразличны. Некоторые из них даже звонили мне домой, так как я советовал им так поступать в важных случаях.

Но я не был готов к звонку Черил Мэтт, которая позвонила мне днем в четверг. Надо сказать, что в тот день Черил не пришла на занятия. Это уже было необычно, так как Черил была из тех студентов, чьим главным достоинством является упорство. Она не только была умна и способна; ее, кроме того, отличали внимание и трудолюбие. Она всегда приходила на семинары подготовленной. Черил — застенчивая улыбка, тихий голос.

Голос, который я услышал в трубке, был глухим, речь невнятной. Сначала я решил, что кто-то ошибся номером. Потом я узнал Черил.

— Черил, это ты?

— А… да. Вы… вы можете мне помочь? Простите, что я сегодня пропустила занятия.

— Бог с ними, с занятиями. Что случилось?

— Я… я попала… Я хочу сказать, что я старалась… о боже…

— Все хорошо, Черил, все в порядке. Возьми себя в руки и скажи, что произошло.

Я слушал, то там, то здесь подсказывая ей нужные слова, но в целом я не знал, что сказать. Несколько раз она замолкала и вообще вела себя так, будто совершила какое-то тяжкое преступление, будто просила за него прощения. И это было хуже всего.

Все началось с того, что ее предложил подвезти друг отца. Ей надо было по дороге в университет заехать к себе на квартиру, и она согласилась, благо что он ехал в ту же сторону.

«Запрыгивай», — сказал он, и я явственно представил себе, как он это сказал, я слышал это так же ясно, как то же слово, произнесенное ломким голосом Черил. Она запрыгнула. Он начал приставать с непристойными предложениями. Она притворилась, что не слышит. Когда они доехали до места, он пошел за ней в дом и изнасиловал.

Наверное, слово «изнасилование» не самое здесь подходящее. Он не смог проникнуть в нее. Черил была девственница и весила около девяноста фунтов. «Что за черт?! — заорал он. — Ты же студенточка. У тебя там грузовик должен проехать». Он нанес ей несколько ударов. Когда у него ничего не вышло второй раз, он приподнял ее и дважды ударил о стену, а потом ушел. Она пролежала на полу около часа, а потом решила позвонить мне.

Мне. Своему учителю. Учителю, который говорил, что ему можно звонить в важных случаях. Боже. Я сказал ей, что сейчас перезвоню и чтобы она никуда не уходила. Я вызвал скорую, перезвонил Черил и сказал, что сейчас приеду. Вскоре я подъехал к ее квартире — на первом этаже выкрашенного сепией дома на Колледж-Хилл-роуд. Я постучал, и дверь открылась сама. Она косо висела на петлях, словно кто-то почти выломал ее. Я присмотрелся внимательнее и понял, что так оно и было.

Черил была в спальне и выглядела хуже, чем я предполагал. Он выбил ей два зуба, избил и, кроме того, сломал ей одно или два ребра. Вся комната и Черил были забрызганы кровью. На полу лежали разорванные желтые шорты, и она обмотала пояс белой хлопковой блузкой. Несмотря на это, она умудрилась выглядеть скромно. Она тихо стонала, до тех пор пока не приехала скорая помощь — два парня в одинаковых зеленых куртках и шапочках.

— Мы заберем ее, — сказал один из них таким тоном, словно в этом могли быть какие-то сомнения.

— Похоже, у нее сломано ребро, — сказал другой.

Ребята были из Баптистского мемориального госпиталя, в миле оттуда на Саут-Лэймар-роуд. Я сказал Черил, что там о ней хорошо позаботятся, от всей души надеясь, что это окажется правдой. Но когда ее погрузили на носилки, она схватила меня за руку и начала просить не оставлять ее.

— Я боюсь, — едва шевеля губами, произнесла она.

— Почему? — спросил я. — Этот ублюдок не вернется, можешь быть уверена.

Но она продолжала отчаянно трясти головой. Потом она сказала. Передо мной лежала девочка, которую избили почти до бесчувствия, пытаясь изнасиловать, и чего же она боялась? Она боялась того, что ее родители ей скажут. Я пообещал поговорить с ними, и она наконец меня отпустила. Когда скорая уехала, я вернулся в квартиру Черил и позвонил ее родителям. Это не обещало быть, по выражению Сьюзен, социальным звонком.

Мэтты жили в Тупело, в городке, где родился Элвис и где помещалась штаб-квартира организации «Граждане за достойную Америку». Эта организация посвятила себя самоотверженной борьбе именно за то, в чем вы могли бы ее заподозрить. Я не знал, чего ждать от Мэттов, но кое-какие мысли на этот счет у меня были. Было 5.30, когда я позвонил, и отец, видно, только что пришел домой. В трубке я слышал, как кто-то возится у плиты, а это означало, что мама тоже дома.

— Мистер Мэтт, это Дон Шапиро. Я преподаватель Черил по английской литературе.

Очень неуклюжее вступление, но ситуации, подобные этой, не располагают к тонкостям.

— По литре? Да, она рассказывала. Что случилось? Она что-то натворила?

— Нет! Э-э… нет. Совсем нет. На самом деле натворили с ней. — Я откашлялся и в нескольких коротких фразах описал положение дел.

— Где этот сукин сын? — закричал мистер Мэтт. — Я убью его, если найду!

Было ясно, что он действительно сейчас хочет кого-нибудь убить. Он что-то крикнул жене, которая тут же взяла вторую трубку. Мне пришлось дать и ей объяснения, перемежавшиеся злобными комментариями Большого Папочки.

— Как это могло произойти с Черил?

Я почти физически видел миссис Мэтт, заламывающую руки.

— Она же всегда была такой примерной девочкой. — Она многозначительно помолчала. — Что на ней было надето? Может быть, она сама его спровоцировала?

— Скажите мне имя этого сукиного сына, и я убью его!

Прошло добрых пять минут, прежде чем они поинтересовались, как Черил себя чувствует. Весь разговор был настолько отвратительным, что мне хотелось повесить трубку. Я сказал то, что вызвало их резкую неприязнь:

— Она нуждается в вашем сочувствии, а не в гневе.

— Это мой ребенок, а не ваш, — презрительно фыркнула миссис Мэтт.

— Мне не нужно, чтобы кто-то учил меня, что мне думать о моей дочери. Кстати, почему вы-то там оказались?

— Потому что она побоялась звонить вам. — Я подождал, пока до них дошел смысл сказанного. Потом я обрисовал им ее состояние и назвал госпиталь. Повесив трубку, я стал счищать с какого-то предмета запекшуюся кровь, но скоро бросил и постарался представить себе человека, напавшего на Черил. Воображение рисовало мне толстобрюхого любителя пива, водителя пикапа, хотя я знал, что изнасиловать девушку пытался адвокат, ездивший на БМВ. Так-то вот с сексуальными стереотипами. Я отправился домой, обозленный на Тупело, так как устал злиться на отдельных людей.

Вернувшись домой, я обнаружил, что настроение Сьюзен не лучше моего. Я понял это, потому что всякий раз, когда моя жена бывала не в духе, она принималась за уборку. Вот и сейчас, вооружившись тряпкой и флаконом с полиролью, она наводила глянец на немногочисленную мебель в нашем доме. Волосы были убраны под тюрбан, скрученный из полотенца, голые локти мелькали, как у многорукой чистящей богини. Наш вертикальный пылесос лежал у двери, словно крокодил, уткнувшийся пастью в пол. Влажный линолеум еще блестел после мытья, и я буквально покатился по холлу.

— Осторожнее, он еще скользкий! — с некоторым опозданием крикнула мне Сьюзен.

Я прошел в спальню. Было уже время обеда, но есть мне не хотелось.

— Я немного полежу! — крикнул я в ответ, сам не знаю зачем — мы были на расстоянии десяти футов друг от друга.

— Хорошо! Обед будет через час!

Я закрыл дверь и улегся, обхватив массивный матрац дивана. Когда я закрыл глаза, мне явственно представилась Черил, распластавшаяся по стене, хотя я и не был свидетелем этой сцены. Она была такая хрупкая, такая маленькая. Неужели этот тип не мог напасть на более крепкую девицу из моих студенток? Как бы он обошелся с женщиной, чьи бедра были много толще, чем у него? Я представил себе, как он пытается обхватить ее, но не может сомкнуть руки за ее жирной спиной. Когда же он занялся ее громадными трусами, то она, обхватив его своими мощными руками, заткнула ему рот, распластав свои пухлые ладони по его лицу. Лицо женщины превратилось в лицо Холли, а потом в лицо Сьюзен, которая обыденным голосом позвала меня к столу.

Аппетит у меня так и не проснулся, впрочем, Сьюзен тоже не слишком интересовалась едой. Мы вяло тыкали вилками в мясо и горошек. Я подумал и решил все ей рассказать.

— Одна моя студентка получила травму.

— Как Джим Макалпин? Но сейчас уже не сезон для водных лыж.

— Нет, не как Джим.

Год назад один мой студент, Джим, сломал ногу, прыгая с трамплина на водных лыжах на озере Сардис. В невероятном возбуждении он позвонил, чтобы сообщить мне эту новость, но вместо меня трубку сняла Сьюзен. Я перестал думать о Джиме и проглотил кусок мяса.

— Нет, это было изнасилование.

— Сукин сын. — Сьюзен медленно кивнула, подтверждая свое возмущение. — Как она?

— Не очень хорошо. Она потеряла два зуба, и у нее, вероятно, сломано ребро или два. Не знаю, что еще. Думаю, мне надо навестить ее завтра в госпитале. — Эта последняя мысль пришла мне в голову, когда я ее высказал.

— Постой, это Баптистский мемориальный?

— Да, ее отвезли туда.

— Значит, это ее я видела сегодня днем, как раз перед тем, как пошла домой. — Сьюзен сжала мне руку. — О, Дон, она выглядела ужасно.

— Знаю, это я вызвал скорую. Это было примерно через час после того, как он ее отделал.

— А что с ним? Где он?

— Не знаю, вероятно, нянчит свое оскорбленное эго. Он не смог ничего сделать, она оказалась очень фригидной — девственница.

— Свинья, надеюсь, ему отрежут яйца.

— Об этом позаботится ее отец.

— Возможно, но держу пари, что ее отец такая же свинья. Знаешь, сколько таких историй я слышала, когда росла? Иногда об этом рассказывали сами мужчины.

Сьюзен начала убирать со стола, хотя мы еще не закончили есть. Она отнесла тарелки к раковине и выбросила вполне пригодную пищу в мусорный пакет. Теперь мне стало понятно почему. Вернувшись с работы, я застал ее за уборкой. Это был своеобразный сеанс домашнего изгнания бесов. Она обернулась ко мне, грудь ее тяжело вздымалась.

— И знаешь, что я тебе еще скажу? Иногда, держу пари, мне казалось, что эти мужчины похваляются.

Мы прекратили этот разговор. Сьюзен была в такой же ярости, как и я, может быть, еще больше. Но эмоциональные реакции имеют, очевидно, какое-то отношение к сексуальности. Поди разберись — Стенли Пирсон, вероятно, объяснил бы эту связь. Я же могу только сказать, что в эту ночь мы со Сьюзен любили друг друга в первый раз за несколько недель.

Когда мы на следующий день приехали в госпиталь, в палате Черил были ее родители. Девочка была в гипсе, на челюсть наложена шина, но родители решили забрать ее, чтобы ухаживать за ней дома. Мистер Мэтт оказался бледным эктоморфом, а не плотным здоровяком, каким я себе его представлял. Он непрерывно протирал носовым платком свои роговые очки. За то время, пока мы разговаривали, он сделал это пять раз. Миссис Мэтт носилась вокруг дочери, как хлопотливая клуша по курятнику. Оба родителя старались не смотреть на дочь, которая неподвижно сидела в белом пластиковом кресле.

Я поздоровался с Черил, которая в ответ с трудом произнесла что-то нечленораздельное, выказав свои чувства лишь выражением карих глаз. Лицо было покрыто синяками; может быть, потребуется пластическая операция. Я представился родителям и представил Сьюзен, и мистер Мэтт робко приблизился, словно желая предложить мне что-то из-под полы.

— Хочу поблагодарить вас, — пробормотал он, — за то, что вы помогли моей дочери.

Я рассеянно кивнул, словно помогать жертвам изнасилования для меня самое привычное дело.

Миссис Мэтт пригласила нас в Тупело, в гости.

— Черил потребуется общество, пока она будет выздоравливать.

— Что с тем парнем, который это сделал?

Я должен был задать этот вопрос.

Губы мистера Мэтта сложились в тугую нитку.

— Мы сами разберемся с этим. Мы не хотим огласки, вы же понимаете.

Я понимал. Все было так, как предвидела Сьюзен. Тот негодяй был заметной фигурой в городке. Единственное, что они сделают, — это прокатят его на выборах в Кивани-клуб. Я пожал Черил руку и сказал, что обязательно навещу ее через пару-тройку недель. Она ответила мне удивительно крепким рукопожатием. Это был, как мне показалось, добрый знак. По дороге домой Сьюзен сказала тусклым голосом:

— Интересно, сколько времени это займет?

— Что?

— Когда она сумеет это преодолеть?

— Постарайся не думать об этом.

— Я стараюсь.

Ночью Сьюзен призналась мне, что то же самое произошло когда-то с ее лучшей школьной подругой, которая трижды выходила замуж, трижды разводилась, а теперь проходит курс детокса в наркологической клинике Мемфиса. Мы долго говорили об этом, несмотря на то что разговор причинял боль. Но боль оказалась полезной: она снова сблизила нас.

Сам не знаю, почему я рассказал Максу об этом инциденте, но, с другой стороны, я рассказывал ему множество других вещей, так почему нельзя было сообщить об изнасиловании? Обычно мы вместе брали почту в Студенческом союзе и, когда были в настроении, перекидывались парой слов. Стоя перед безликой стеной почтовых ящиков, мы обсуждали пользу загара и летние отпуска, методы преподавания, холодный пот и благословение супружества, форму женских грудей и кудзу[6]; все эти темы обрастали ассоциациями, подобно тому как езда на велосипеде логически приводит к образу ягодиц, а прачечная вызывает в памяти вид нижнего белья.

Я уже говорил, что иногда Макс в своих речах был похож на насильника, но в действительности это было не так. Да, мне было известно все о его предполагаемом прошлом, но то было давно и в другом месте и относилось к иной категории действий. Да, иногда пути наших бесед выводили на дорогу обсуждения женских тел, но в суждениях Макса не было ничего преступного или предосудительного. Они были интересны. Я помню, один раз мы говорили об эластичных женских трусиках и о следе, который они оставляют ниже талии. Макс был прав: этот след похож на след шины в мягкой глине. Теперь каждый раз, когда я вижу след от резинки, вспоминаю это сравнение. Можно ли на этом основании обвинить меня в деперсонализации? Думаю, что нет. Напротив, Макс заставил меня увидеть то, чего я раньше не замечал.

Он всегда очень внимательно слушал собеседника, добавляя в нужном месте междометия, помогавшие продолжению разговора. Он мог превратить рассказанный вами тривиальный случай в нечто более поучительное. Было любопытно наблюдать, как он одновременно делает вас колдуном и околдованным. Он внимательно смотрел на вас, начинал реже мигать, глаза его округлялись, казалось, вот-вот, и они проглотят вас, пожрут без остатка. Я мог без труда представить себе, как Макс соблазняет своих женщин. Иногда я чувствовал, что еще немного, и он соблазнит меня. Я часто приберегал для него перлы — забавные ошибки из студенческих сочинений или последние изыскания Джины о Фолкнере. Макс делал свои причудливые выводы, после чего мы расставались и расходились по своим делам. Часто наши беседы заканчивались на самом интересном месте — надо было идти в аудиторию, кататься на велосипеде или делать какие-то неотложные дела. Каждый разговор происходил in medias res[7], так как в остальное время Макс нигде не задерживался надолго. Иногда мне казалось, что ему просто нравится меня дразнить. Я даже ни разу не был в его квартире с тех пор, как он в нее въехал.

Может быть, мне хотелось навести его на какую-нибудь мысль. Увидеть, что откроется ему в этом деле. Как бы то ни было, мне казалось вполне естественным рассказать ему о Черил. Мы встретились с Максом в его кабинете в Бондуранте, где у меня было занятие по введению в литературу. Сегодня было заключительное занятие по Бронте, и я до сих пор чувствовал себя наэлектризованным. Главным героем дискуссии был Хитклифф, при этом половина группы потешалась над ним. Никому особенно не нравился Эдгар (они отождествляли его со слабым Эдгаром из «Короля Лира», которого мы проходили три недели назад). «Он слабак», — пояснил свое отношение наш записной дурачок Том Феллон, который явно смотрел на Эрншоу и Линтонов как на две соперничающие футбольные команды. Я счел своим долгом вступиться за Эдгара, но меня поддержал только один тощий, длинный, сутулый студент с заднего ряда. Оказалось, что его первое имя Эд.

— Продолжаете тревожить могилы, поросшие вереском? — спросил Макс.

Он одевался теперь, как здесь называли, патриотично и естественно. Под пиджаком был полосатый жилет, а шелковый галстук топорщился у воротника каким-то подобием банта. С недавнего времени он перенял гротескную манеру Споффорда, но дома — ради Холли — он продолжал носить простые джинсы. Сейчас он смотрел на меня с видом высшей респектабельности.

— Некрофилия здесь считается преступлением, ведомо ли вам это?

— Им не мешало бы лучше защищать живых, — сказал я, входя в кабинет. — В четверг изнасиловали одну из моих студенток.

Брови Макса стремительно взлетели вверх. Что это было — потрясение, озабоченность, зудящий интерес? От пододвинул мне вращающийся стул и жестом предложил сесть. Когда я вошел, он работал за столом. Средний ящик был выдвинут. Он с грохотом задвинул его на место.

— Надеюсь, у вас есть алиби?

— Прекратите, Макс. — Я бы разозлился, если бы не знал Макса. Я всегда спорил с другими, говоря, что очень немногие понимают, что на самом деле имеет в виду Макс.

— Простите. Так что случилось?

Я рассказал.

— Бедная девочка. Она потеряла много крови?

— Все было забрызгано кровью. Надо было видеть комнату.

— А что с одеждой? — прищурившись, спросил Макс. — Она была разорвана?

— Практически пополам. На ней были желтые шорты, или она…

Макс живо кивнул. Он хотел знать все подробности, какие я только мог сообщить: характер травм, выражение лица, под каким углом тело находилось к полу. Было такое впечатление, что он ведет протокол или проецирует сведения на какой-то свой внутренний экран. Это было нелепо, что мы обсуждаем эту тему, сидя в кабинете Макса, среди томов ученых книг, на фоне серого шкафа и портрета Распутина. Речь шла не о проваленном экзамене или о планах на следующий семестр, а о плоти, которую со всего размаха ударили о кирпичную стену. Но возможно, декор соответствовал ситуации: портрет Распутина был сделан после того, как ему разбили голову.

В конце мы поговорили о типе, который это сделал. Его мотив казался мне непонятным: похоть, злоба, женоненавистничество? Я сказал, что это третье — как сочетание первых двух. Макс же сказал, исходя из точки зрения этого человека, что, скорее всего, он просто хотел получить удовольствие. Пока мы обсасывали эту неприглядную правду, лучи дневного солнца сместились, я посмотрел в окно и увидел, что из него открывается замечательный вид — не на деревья, не на подстриженный и выметенный кампус, а на тротуар, по которому непрестанно проплывали тела. Потенциальные жертвы, невольно подумалось мне.

— Полагаю, — медленно сказал Макс, — что ему никогда не сделают того, что сделал он ей. — Он машинально вдавил кончик шариковой ручки в мякоть большого пальца.

Я заметил, что и на других пальцах красовались точки.

— Да, это маловероятно, — сказал я. — Самое большее — это бракоразводный процесс и уход жены. Думаю, что он женат.

— Может быть, ему сделают операцию удаления органа полового влечения.

— В Миссисипи это еще практикуют?

— Я имею в виду, что гонады ему откусит и прожует пит-буль. — Макс снова воткнул ручку в палец.

— Или привяжут к днищу «кадиллака» и проедут по грязной дороге.

— Или его изнасилуют три здоровенные лесбиянки с фаллоимитаторами. — Макс с видимым удовольствием сказал это; похоже, такое наказание он нашел самым подходящим. — Сначала они предадутся своему лесбиянству, а потом вставят ему эти резиновые палки во все отверстия, которые у него есть, и даже в те, которых у него пока нет. — Он подчеркнул свою мысль, еще раз с усилием ткнув себя ручкой. — Вот так. Мне нравится поэтическая справедливость.

У меня не было ни малейшего настроения шутить, но в ветрености Макса всегда есть серьезная грань, хотя, быть может, я и заблуждаюсь. Мы воздали всем. Черил надо стереть память и каждый год даровать ей пять дней гарантированного счастья. Потом мы обсудили вопрос о том, что делать с родителями. И с городом Тупело. И со всем человечеством в целом. Я цитировал изречения Гоббса об одиноких, несчастных, дурных, отвратительных, жестоких и быстротечных аспектах жизни. Он процитировал Макиавелли о том, как правильно добиваться цели. Я сослался на Фрейда — как заменить невротическое несчастье на несчастье обычное. Макс сослался на Юнга — как избежать обычного несчастья. Мы вышли из здания полчаса спустя, поправляя галстуки, усталые, но с чувством праведно выполненного долга — нам удалось разрешить все проблемы западной цивилизации.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.