Глава 8. Русский синдром

Глава 8. Русский синдром

Русский синдром

Сексуальность и национальный характер. Русский образ. «Бьет — значит любит». Семья. Пресечение разврата. Крепостные невольницы. Проституция в России. Прикрепление к проституции. Военный кризис. Эксцессы предреволюционных лет. Стихия революции. Творцы «новой морали». Военный коммунизм. Возмещение по-пролетарски. Теория «стакана воды». «Без черемухи». Комсомольские

страсти. В м ес то за ключения.

Довольно жить законом, Данным Адамом и Евой, Клячу истории загоним. Левой! Левой Левой!

В. Маяковский

Древняя мудрость гласит, что судьба — это характер. Пожалуй, никто не станет оспаривать, что каждый народ имеет веками сложившийся национальный характер, обладает в глазах других определенными социально-психологическими чертами. К сожалению, этот национальный образ часто основывается на поверхностном знании, невежественных представлениях, нередко вообще мало соответствует действительности. Тем не менее стереотипы массового сознания весьма устойчивы и практически не поддаются корректировке. Так, француз в глазах русского — непременно распутный, легкомысленный малый, прыгающий из одной постели в другую и питающийся лягушками. Немец — педант и фанатичный приверженец порядка, который обязательно заводит часы и надевает колпак, прежде чем заняться любовью. Англичанин — неисправимый консерватор, итальянец — сладострастный лицемер, который не может обойтись без Девы Марии даже в публичном доме, но прикрывает божественный лик простыней, чтобы не оскорбить богохульством. Естественно, что русский народ тоже имеет свой традиционный образ.

В представлении среднего обывателя русский мужик — насупленный тугодум, который охотно пресмыкается перед более сильным и наглым. Рвать на груди рубаху, пьянствовать, бухать земные поклоны и взывать о милосердии — суть основные его занятия. Он невероятно терпелив, но его, как медведя, не следует загонять в угол — гнев и слепая ярость русского мужика страшны и необузданны. Было бы величайшей несправедливостью приписывать эти качества всему народу. Однако историческое прошлое России столь драматично и многострадально, что при желании в нем можно найти некоторые подтверждения утвердившихся стереотипов. Многовековое рабство и унижение, набеги викингов, нашествия тевтонских «псов-рыцарей», почти трехсотлетнее монголо-татарское иго не прошли для России бесследно. Русские женщины тысячами подвергались насилию, их дети и мужья угонялись в неволю, истреблялись с невероятной жестокостью. Говорить сегодня о чистоте славянской расы почти не приходится: с трудом можно найти русского человека, чья кровь в десятом—двадцатом колене не перемешалась с кровью завоевателей. Подавление национального чувства вошло в России в традицию, отразилось на всех сторонах жизни общества и каждого отдельного его представителя. Не менее прочего пострадала и психосексуальная конституция народа: со времен великокняжеского феодализма в ней возобладали мазохистические тенденции, болезненное преклонение перед мучителем и господином.

Заезжие чужеземцы немало дивились русскому своеобразию. Некий Иоганн Бакларус рассказывает, что немецкий купчина взял в жены русскую женщину, содержал ее в достатке, баловал подарками, не скупился на ласки. Жена же ходила невеселая, хмурая, с опущенными глазами и все только вздыхала. Удивленный муж не переставал допытываться о причинах, не мог понять, о чем она горюет. На настойчивые уверения в любви молодая жена отвечала: «Где уж там любите! Никаких я знаков любви вашей доселе не видывала...» Вконец озадаченный немец обнял супругу, умолял простить, если ненароком, без умысла обидел ее. Заливаясь слезами, безутешная красавица призналась, что ни на что не может пожаловаться, вот только побоев от мужа не видела, а какая уж это любовь, коли руки хозяйской не знает... Пораженный немец испробовал эту моду и даже вошел во вкус, после чего жена стала отвечать ему самым искренним чувством. В этом историческом анекдоте как в капле воды отразилась домостроевская «мудрость»: «Бьет — значит любит».

В патриархальных семьях женщины жили замкнуто. Если в доме присутствовали гости, то они могли показываться за столом только в исключительных случаях. Обыкновенно родители решали за детей вопросы брака, нисколько не считаясь с их волей. С неверностью и распущенностью нравов боролись самым решительным и суровым образом. В допетровские времена предписывалось объезжему голове «по улицам и переулкам в день и в ночь ходить и беречь накрепко, чтоб блядни не было». Петр I прежде всего заботился о своих новых начинаниях и моральном духе армии: «Никакие блудницы при полках терпимы не будут, но ежели оные найдутся, имеют оные без рассмотрения особ через профоса (палача) раздеты и явно выгнаны быть». В 1718 г. петербургскому генерал-полицмейстеру было велено «всех гуляющих и слоняющихся людей... хватать и допрашивать». Дела о «любодействе» были изъяты у церкви и отнесены к юрисдикции светского суда.

Императрица Анна Иоанновна указом 1736 г. велит «непотребных женок и девок, находящих пропитание «от вольнодумцев», «оных допрося, буде не беглые окажутся, тех высечь кошками и из тех домов их выбить вон». Дочь Петра Елизавета ведет дело не менее решительно: указом 1750 г. предписывается сыскивать «непотребных жен и девок, как иноземок, так и русских, кроющихся около Петербурга по разным островам и местам», отправлять их в полицию, а оттуда в острог. Немало внимания уделялось борьбе с венерическими заболеваниями. Екатерина II в 1763 г. велит допрашивать «одержимых фран-венерией» об источнике заражения и, по вылечиванию, «кои вдовы, солдатские женки и их дочери, для поселения отсылать в Нерчинск, или в какое другое место». Ссыльных гнали большими партиями, без учета совершенных преступлений, нередко их сопровождали члены семей. Этапы шли долго, растягивались на месяцы, а то и годы. В пути узники подвергались невероятным лишениям и насилиям. Один из авторов сообщает: «На границе между Европой и Азией есть мост через реку Сакму. С этого моста бросаются в реку многие ссыльные женщины, будучи не в состоянии перенести позора осквернения, которому подвергаются дорогой. Даже попадьи не избегают этой участи, даже мальчики из ссыльных семей подвергаются растлению. Надзиратели часто оказываются заодно».

Арсенал борьбы за нравственность ограничивался репрессиями и административными мерами. По уставу благочиния 1782 г. «частный пристав буде усмотрит непотребного жития мужского или женского пола буде сам укрощать не может, да предложит управе благочиния». Екатерина повелела: «Буде кто непотребством своим или иного делает ремесло, от оного имеет пропитание, то за таковое постыдное ремесло отослать его в смирительный дом на полгода». Но жажда к наживе оказывалась сильнее наказания. «Одна помещица, — рассказывает Н. Игнатович, — выписывала из деревни крепостных девок, воспитывала их у себя и снабжала ими дом терпимости, содержимый ею самой». Крестьянин Саратовской губернии бесхитростно сообщил на исповеди сельскому священнику: «Бывало, наша барыня отберет девок человек тридцать, мы посажаем их на тройку да и повезем их на урюпинскую ярмарку продавать. Я был в кучерах. Сделали там на ярмарке палатку, да и продавали их. Больше всего покупали армяне. Каждый год мы возили. Уж сколько вою было на селе, когда барыня начнет собираться в Урюпино!»

По своим масштабам проституция в России вполне могла потягаться с европейскими странами. В 1858 г. в Петербурге насчитывалось 178 публичных домов, в которых содержалось 770 публичных женщин, зарегистрированных проституток насчитывалось 1123, а число незарегистрированных не поддавалось учету. В соответствии с общей тенденцией количество публичных домов постепенно уменьшалось (в 1870 г. их было 270, а к 1890 г. осталось только 64), зато тайная, неконтролируемая проституция неудержимо увеличивалась.

Кадры проституток пополнялись прислугой, оставшейся без места, фабричными работницами, которым едва хватало жалованья, чтобы прокормить себя, мещанками и крестьянками, не брезговавшими побочными доходами. В отчетах медицинского департамента за 1897 г. сохранились сведения, что в Нижнем Новгороде во время контрактовой ярмарки женщины всех близлежащих деревень занимаются проституцией как отхожим промыслом. В зимний период крестьянки в Ардатове успешно подрабатывали своим телом. В Оренбурге традиционно проституировали банщицы, водоноски, истопницы. Как и везде, бани превратились в слегка замаскированные публичные дома, возле которых толпился подозрительный люд. В нищем Дербенте было всего девять проституток, причем все они из-за низкого спроса занимались еще и стиркой белья. Зато Подольская и Бессарабская губернии в разгар полевых работ, особенно в урожайные годы, были наводнены сезонными работницами из Украины и России, которые торговали собой по самым доступным ценам.

Результаты официальной переписи Российской империи в августе 1889 г. показали, что 47,5% проституток были ранее крестьянками, более 30% — мещанками, остальные — дворянки, духовного звания, купеческого сословия и др. Накануне первой мировой войны в Петербурге насчитывалось сорок тысяч проституток. В 1910 г. на I Всероссийском съезде по борьбе с торгом женщинами говорилось: «Густой сетью тайных притонов и замаскированных домов терпимости покрыт Петербург. И если бы на одну минуту удалось сорвать покров с тайной проституции столицы, то нашим глазам представилась бы изумительная картина и много добродетельных жен и порядочных женщин явились бы перед нами в совершенно другом виде».

Основным способом регламентации была замена паспорта «желтым билетом» — документом, удостоверяющим занятия позорным ремеслом. По разъяснению сената, женщина могла быть зачислена в проститутки лишь по собственному добровольному пожеланию. На деле же за отказ от «добровольного согласия» женщине грозил арест или штраф до 500 рублей. Доктор Обозненко, профессионально занимавшийся исследованием поднадзорной проституции, выразительно описывает злоключения молодой женщины, оказавшейся без средств в большом городе: «Со страхом и любопытством всматривается на другой день арестованная женщина, уже узнавшая от подруг по несчастью, куда и зачем ее привели... Перед ней проходят бесконечные толпы сытых, веселых, нарядных женщин. Как шумно и развязно они ведут себя. С каким почтением относятся к ним городовые и низшие полицейские служащие, получающие от них подачки. Содержательницы домов терпимости, уже заметившие подходящий «товар», обращаются к ней с заманчивыми предложениями. «Подчинись комитету, я сейчас же возьму тебя, одену, дам полное содержание». — «Нет, не желаю!» — отвечает она содержательнице дома терпимости; такой же ответ дает она и полицейскому чиновнику, который после долгих, непонятных ей уговоров и разъяснений предлагает подчиниться комитету. И опять начинается голодная жизнь, бесплодные поиски места, скитания по трущобным углам столицы. Через несколько дней — опять ночной арест и повторение только что описанной истории. «Вот видите, вы не нашли места, вас опять привели сюда, — говорит женщине полицейский чиновник. — Советую вам подчиниться надзору. Поймите, что вы ничего от этого не потеряете, наоборот, только выиграете: вы получите право везде ходить, ночевать, где вам вздумается; вас не будут забирать обходы, вся ваша обязанность будет заключаться в том, чтобы один раз в неделю, когда вам удобно, являться сюда к медицинскому осмотру».

Между тем аресты следуют неуклонно друг за другом; обстановка комитета с его врачебными осмотрами, толпой проституток уже не производит на женщину никакого впечатления — она присмотрелась к ним, привыкла; даже предложения подчиниться комитету более не возмущают ее; нужда достигла крайней степени, ослабила волю, притупила остроту чувств, сделала ее равнодушной к окружающему. Душою все более и более овладевает отчаяние. А места все нет и нет, и шансы на получение его уменьшаются с каждым днем; одежда пришла в ветхость, превратилась в грязные лохмотья, от обуви осталось одно воспоминание, лицо вспухло от холода и голода и приняло синевато-багровый оттенок, как у привычных пьяниц, тело покрылось расчесами и язвами от укусов насекомых. Что делать? Ехать на родину — нет денег, да и там та же нужда, которой она хотела помочь, голодная семья, от которой она взяла последние крохи, отправляясь сюда. Сколько жалоб, упреков, а может быть, и побоев ожидают ее там. Нет, ни за что! «Подчинитесь надзору, — в 12-й — 15-й раз говорит ей полицейский чиновник. — Неужели вы и теперь еще надеетесь найти место? Посмотрите на себя — в каком вы виде. Кто вас примет такою?» Несчастная женщина чувствует всю горькую правду этих слов, она уже примирилась с мыслью о надзоре, с неизбежностью его... В душе она считает себя честной женщиной, она еще не торговала собою, не отдавала себя первому встречному за деньги. Какая польза в этом? Ведь все, решительно все считают ее за проститутку — ее приводят сюда наряду с заведомыми развратными женщинами, подвергают вместе с ними медицинскому осмотру и, если бы она оказалась больною, ее пошлют в ту же больницу, куда направляют и проституток. «Я согласна подчиниться...» — и женщина вносится в список, а в графе причин, побудивших ее заниматься проституцией, значится «нужда» или «по собственному желанию».

Примечательно, что в России, где евреи расселялись за чертой оседлости, еврейки-проститутки пользовались правом повсеместного жительства. В Петербурге был случай, когда молодая девушка, приехавшая для поступления на высшие курсы, смогла добиться разрешения проживать в столице, только выправив себе «желтый билет». Другой случай был в Москве: местечковая еврейка «прикрепилась» к проституции, чтобы иметь возможность ухаживать за больной матерью...

Империалистическая война выявила полную несостоятельность правящих верхов. Николай II лихорадочно тасовал членов министерского кабинета. Его неожиданные решения стали именовать «курбетами», а Совет министров — «кувырк-коллегией». Усилившееся влияние «святого черта» Григория Распутина, упорные слухи об измене генералитета еще больше роняли престиж власти. Ширились антивоенные выступления, призывы вести войну до победного конца мало кого вдохновляли. Петроград и Москва бурлили подлинными и фальшивыми страстями, полнились фантастическими слухами, погружались в мистику и изощренный разврат. Жуткие подробности судебных хроник щекотали нервы обывателей. Страницы российских газет пестрели сенсационными заголовками: «Убийство на набережной», «Очаги кокаинистов», «Подделки в искусстве», «Спекуляция сахаром», «Мародерство» и т. д. Москва и Петроград были переполнены очередями, в стране наступал голод, продукты продавали по купонам, неуклонно росли цены. Бытовые условия многодетных семей мещан и мелких производителей были ужасны. Родители и дети ютились в подвалах, душных, маленьких комнатах. Здесь же приготовлялась пища, разгорались дикие пьяные скандалы. Дети с ранних лет знакомились с изнанкой жизни, присутствовали при нескромных разговорах, спали вместе со взрослыми в одной постели. Один из очевидцев сообщает, что видел в рабочем общежитии пьяную девочку 6—7 лет, которая ругалась самыми скверными и непотребными словами, изгибала худенькое тельце в рискованных и неприличных позах под оглушительный хохот родителей и их собутыльников.

В обстановке хаоса и разрухи господствовали насилие, разгул преступности и чувственных страстей. «Пир во время чумы» — так характеризовали газеты сложившуюся ситуацию. «Наш тыл, — писали они, — остался без хлеба и мяса, но с шампанским и бриллиантами...» Последние предреволюционные годы в России отличались особенно напряженной сексуальной экзальтацией. Во всех слоях общества наблюдались такие эксцессы, которые иначе как патологией не назовешь. Более всего они были распространены в среде бешено обогащавшихся спекулянтов, артистической богемы, деклассированных элементов. Характерное наблюдение приводит психиатр Е. Краснушкин. 35-летняя женщина, известная в декадентских кругах поэтесса, с детства испытывала болезненное наслаждение, когда отец, военный фельдшер, порол ее ремнем. Для того чтобы подвергнуться наказанию, она часто проказила нарочно. Первый брак с неким графом оказался неудачным: муж обладал ослабленным влечением и не мог удовлетворить ее ненасытных желаний. Получив «отступное» за развод, она едет в Париж, с головой отдается пороку, посещает притоны, открыто поддерживает гомосексуальные связи с молодыми женщинами, пристращается к наркотикам. Окончательно опустившаяся, промотавшая остатки состояния, кое-как добирается до Петрограда, где зарабатывает на жизнь устройством эротических представлений: приводит с биржи безработных актрис и совершает с ними любовные акты в присутствии зрителей, которые оплачивают вино, стол и зрелище. Талант ее явно оскудел, в последнее время она пишет лишь довольно убогие строфы, посвященные своим подругам:

Любви священной я не знала, Не знала я девичьих грез,.. Потомства в браке не искали, И не плела венки из роз... Меня все вдаль манили встречи, Манил порочно яркий грех, Подруг влюбленных страстность, грезы, И их гнетуще-скрытый смех... Я в их кругу была вакханкой... Пила их ласки — лаской тел... Не раз пленялась я смуглянкой, Не раз с блондинкой грех был смел. Я их любила дни и ночи, В сплетеньях тела на пути... Любила неги полной очи, Любила сон на их груди... Но все прошло... Все безвозвратно, Я поняла, что все обман... Что не вернуть свой путь обратно, Что жизнь моя — сплошной дурман.

Традиционные устои нравственности расшатались до основания. Экономика была подорвана, в стране бушевала анархия, сложилась революционная ситуация. Как известно, плодами ее в конечном итоге воспользовались большевики. Захват власти в октябре 1917 г. сопровождался вспышками сексуального насилия. «Братишки-матросики» при взятии Зимнего дворца изнасиловали несколько защитниц последнего оплота монархии из знаменитого женского батальона. В так называемых зиновьевских письмах (авторство которых, впрочем, не доказано) приводятся и другие аналогичные факты: «Советская власть дала комиссарам чрезвычайные полномочия... Солдаты артиллерийского гарнизона в Мурзиловке расправились с шестьюдесятью женщинами и девушками из семей буржуазии и спекулянтов». Революционная стихия выплеснула наружу отвратительную человеческую накипь, вызвала к жизни целую вакханалию вандализма. Неприкрытый разбой, хулиганство, групповые изнасилования превратились в массовое явление. Нарком здравоохранения РСФСР Н. А. Семашко оправдывался: «Было бы странно ожидать, что среди населения, которое царизм держал веками в тройных цепях, не развяжутся после падения царизма элементарные инстинкты».

Октябрьская революция положила начало трагическому и до сих пор продолжающемуся эксперименту по замене традиционных семейных ценностей бесплодными идеологическими догмами. Выстраданный тысячелетний опыт человечества перечеркивался одним махом. «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» провозглашал поэт В. Маяковский под восторженный рев доморощенных ниспровергателей. Упоенные победой «архиреволюционеры» и вправду возомнили себя творцами новой морали, которую попытались навязать потрясенным обывателям. Некоторые самозванные законодатели дошли даже до таких курьезов, как издание «декретов о национализации женщин», организации «бюро свободной любви» и т. п. В 1918 г. во Владимире появился такой, например, документ: «После 18-летнего возраста всякая девица объявляется государственной собственностью. Всякая девица, достигшая 18-летнего возраста и не вышедшая замуж, обязана под страхом строгого взыскания и наказания зарегистрироваться в бюро «свободной любви» при Комиссариате призрения. Зарегистрированной в бюро «свободной любви» предоставляется право выбора мужчины в возрасте от 19 до 50 лет себе в сожители-супруги... Право выбора из числа девиц, достигших 18 лет, предоставляется также и мужчинам. Выбирать мужа или жену предоставляется желающим раз в месяц. Бюро «свободной любви» автономно. Мужчинам в возрасте от 19 до 50 лет предоставляется право выбора женщин, записавшихся в бюро, даже без согласия на то последних, в интересах государства. Дети, произошедшие от такого рода сожительства, поступают в собственность республики».

Декрет саратовского клуба анархистов об «отмене частной собственности на женщин» и «объявлении последних общественным достоянием» получил громкий резонанс и надолго превратил Советы в мировое пугало. Книжка некоего Галина, выпущенная в 1925 г. за рубежом, так живописует нравы Совдепии: «Семейная жизнь разрушается, мужья не узнают своих жен, жены — мужей, все вертится и пляшет, как на вулкане. Карты, вино, женщины и мгновенное наслаждение... Всюду властвует необузданный порок».

Суровые реалии первых послереволюционных лет накладывали неизгладимый отпечаток на характер взаимоотношений полов. Всеобщая трудовая повинность периода военного коммунизма требовала от женщины равного с мужчиной участия в трудовом процессе как основного условия получения продовольственной карточки. Это более чем сомнительное достижение почему-то особенно восхищало высокопоставленных партийцев. По мнению А. М. Коллонтай, оно «внесло небывалый переворот в судьбу женщины, явилось величайшим актом революции... По своему влиянию на дальнейшие судьбы женщины и на коренное изменение ее положения в государстве, семье и обществе трудовая повинность сыграла роль, далеко оставляющую позади признание политического и гражданского равноправия женщин, провозглашенного Октябрьской революцией... Трудовая повинность установила взгляд на женский труд, как на труд нужный и полезный с точки зрения государства». К концу 1921 г. число женщин, занятых в промышленности и на транспорте, превышало два миллиона и равнялось одной трети всех рабочих рук, обслуживающих эти отрасли. Массовая постановка «под ружье», казарменные методы управления, естественно, не способствовали удовлетворению индивидуальных потребностей человека. Но и переход к новой экономической политике оказался чрезвычайно мучительным процессом, породившим бесконечное количество «больных вопросов».

Годы разрухи и гражданской войны остались позади. Победивший на полях классовых боев пролетариат получил временную передышку, непримиримые революционные принципы утратили свою обязательность. Класс-гегемон потребовал «возмещения» за вынужденный аскетизм и лишения. Поэзия, воспевавшая тех, кто и «в годы железа быть железным сумел», настроилась на «лирику женских волос». А значительная часть молодежи обходилась даже и без лирики: она кинулась в водоворот кратковременных, мимолетных связей. Молодняк возводил «необходимое в степень добродетели», объявил любовь буржуазным предрассудком, оправдывал свою распущенность материалистическим мировоззрением. Апелляция к историческому материализму была очень популярна. Вульгарный материалист, отмечал И. И. Бухарин, «привык смотреть на вещи «трезво»; он не связан никакими традициями в прошлом, не отягощен фолиантами премудрости и грудами старых реликвий — их выбросила за борт революция... Он все хочет понюхать, пощупать, лизнуть. Он доверяет только собственным глазам; он в известном смысле весьма «физичен». Теоретические рассуждения подкреплялись данными моральной статистики: исследование И. Гельмана, проведенное в 1922 г. среди студентов Коммунистического университета им. Свердлова, показало, что 62% студентов параллельно живут брачной и внебрачной половой жизнью.

Проповедь «свободы любви» исходила и от таких радикально настроенных деятельниц коммунистического движения, как И. Арманд и А. Коллонтай. Шокированный В. И. Ленин настойчиво добивался от Инессы Арманд отказаться от лозунгов «мимолетной страсти», заменить их требованиями «пролетарского гражданского брака с любовью». По- видимому, вождь революции вскоре убедился в нежизнеспособности этого загадочного монстра. Во всяком случае, он с нескрываемой тревогой возвращался к «половому вопросу» в беседах с Кларой Цеткин. «Многие называют свою позицию «революционной» и «коммунистической»... Все это не имеет ничего общего со свободой любви, как мы, коммунисты, ее понимаем. Вы, конечно, знаете знаменитую теорию о том, что в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность также просто и незначительно, как выпить стакан воды. От этой теории «стакана воды» наша молодежь взбесилась, прямо взбесилась. Она стала злым роком многих юношей и девушек. Приверженцы ее утверждают, что эта теория марксистская. Спасибо за такой «марксизм». Ленин, видно, не имевший представления о подлинной силе и обязательности полового влечения, искренне подозревал происки буржуазии: «Мне, старику, это не импонирует. Хотя я меньше всего мрачный аскет, но мне так называемая «новая половая жизнь» молодежи — а часто и взрослых — довольно часто кажется чисто буржуазной, кажется разновидностью доброго буржуазного дома терпимости».

Охваченная революционным энтузиазмом молодежь рассуждала по-иному. Она брала «быка за рога» и решала «проклятый вопрос» с неподражаемой прямотой: «Слушали: о половых сношениях. Постановили: половых сношений нам избегать нельзя. Если не будет половых сношений, то и не будет мировой революции». Отношения «без черемухи»*, «без всяких этих причиндалов» нашли в студенческой среде немало горячих сторонников. Среди учащихся вузов, проанкетированных Д. Лассом в 1928 г., почти половина ответила, что «любви нет», «не понимаю, что такое любовь», «любви не признаю» и т. д. С насмешкой говорят об этом чувстве и герои литературных произведений: «Мы не признаем никакой любви, — восклицает комсомолец из повести Л. Гумилевского «Собачий переулок», — все это буржуазные штучки, мешающие делу». Комсомолка Женя, выведенная А. Коллонтай в одном из очерков, заявляет: «Поло-

Одноименный роман П. Романова.

вая жизнь для меня простые физические удовольствия, своих возлюбленных меняю по настроению. Сейчас я беременна, но не знаю, кто отец моего ребенка, да это для меня и безразлично». Героиня того же Л. Гумилевского выражается еще определенней: «Довольно! Требуется тебе парень — бери, удовлетворяйся, но не фокусничай. Смотри на вещи трезво. На то мы и исторический материализм изучаем...»

Нередко случалось, что верность теории подводила неуемных «реформаторов», кое-кто из них попадал на страницы уголовной хроники. «Кореньковщина», «петровщина», «романовщина», «хазовщина», «тюковщина» и даже «альтшулеровщина» — теперь эти названия и выговорить-то сложно, а некогда они были нарицательными. Корень-ковщина: студент Горной академии, член партии Кореньков довел систематическими издевательствами до самоубийства свою жену студентку Давидсон. Петровщина: ученик московской профшколы комсомолец Петров ранил финским ножом ученицу той же школы за отказ жить с ним «свободной комсомольской любовью». Романовщина: член кор- суньской организации ЛКСМУ, секретарь заводской ячейки развращал пионерок и избивал свою жену. Хазовщина: комсомольский работник Хазов утерял портфель, в котором была найдена переписка с друзьями о совместных похождениях. Тюковщина: студент Сельскохозяйственной академии Тюков убил комсомолку за то, что она «оскорбила» его отказом от половой связи. Альтшулеровщина: молодые писатели (Альтшулер, Анохин и др.) изнасиловали во время вечеринки комсомолку Исламову, покончившую после этого с собой... Сексуальные эксцессы, вроде чубаровского дела или харьковского преступления «в зарослях бурьяна», иногда превращались в настоящую оргию, когда жертва попадала в руки группы насильников.

Социалистическая действительность мало соответствовала провозглашенным декларациям. Еще Г. Спенсер сказал: «Нет такой политической алхимии, посредством которой можно было бы получить золотое поведение из свинцовых инстинктов». Законы природы не исчезают по мановению волшебной палочки. Можно сколько угодно отрицать их на словах, но они действовали и продолжают действовать до сих пор. Отменить их не может даже пролетарская революция. Сколько бы не заклинали вульгарные материалисты, что влечение имеет классовую направленность, что семья «будет отправлена в музей древностей — покоиться рядом с прялкой и бронзовым топором, рядом с экипажем, паровозом и проволочным телефоном», их пророчества, к счастью, не оправдались. Нравится это кому-то или нет, но все мы — малые и не всегда разумные дети природы, наши чувства принципиально не изменились оттого, что мы стали летать в космос.

...Когда я приезжаю в Ленинград, то обязательно прихожу в Летний сад взглянуть на скульптурное изображение куропатки и крокодила — древних символов лузурии, чувственной любви. Они по-прежнему стоят на своем месте, несмотря на то что над городом и всей страной опять бушуют политические бури. Но человеческие чувства исчезнут только тогда, когда кончится род людской. Ибо, как гласит мудрость Соломонова: «Сильна как смерть любовь...»