Клеймо

Клеймо

Он будет маленький, совершенно круглый — след сигаретного ожога на груди, в том месте, где сердце. Чтобы никто не счел этот ожог случайным (это противоречило бы самому понятию «клеймо»), он будет помечен тремя моими инициалами. Они будут неизгладимы, запечатлены в плоти — клеймо моего желания.

Клеймо моего желания… желание моего клейма…

Мне хотелось обнародовать это желание, и я попросила Себастьяна написать о нем, чтобы придать ему некую торжественность, сделать свое решение бесповоротным.

За несколько дней до назначенной церемонии я отвела Себастьяна к татуировщику. Для того чтобы попасть в его мастерскую, расположенную недалеко от площади Пигаль, нужно было пройти через две двери, которые образовывали между собой что-то вроде коридора, направляющего поток клиентов к турникету. Пройдя через него по очереди, посетители оказывались в приемной. Но сегодня и в коридоре, и в приемной было пусто. Стоял серый холодный январский день, и, поднимаясь по маленькой узкой улочке, я то и дело оскальзывалась на ледяной поверхности луж — до самого порога мастерской. Татуировщик, стоя в углу мастерской на небольшом возвышении, заканчивал сложную композицию на предплечье молодого человека. У нас едва хватило времени бросить взгляд на образцы татуировок, яркие фотографии которых покрывали стены, — и настала наша очередь. Мастер, обращаясь к Себастьяну, спросил: «Что бы вы хотели?» Я ответила: «Три буквы на груди» — и протянула ему листок бумаги, где они были изображены — нужного вида и размера, простые, без виньеток. Себастьян расстегнул рубашку, обнажая грудь. Я уточнила: «Здесь», указывая на место сердца. Татуировщик раздраженно сказал: «Позвольте ему самому отвечать, он уже достаточно взрослый, чтобы знать, чего хочет!» Себастьян улыбнулся, и мы оба сделали вид, что ничего не слышали. Мастер начертил на его коже три буквы мягким карандашом. Ему пришлось повозиться с «Б», изображение которой было более сложным и менее разборчивым. Но когда он, завершив работу, отложил свой аппарат и стер ватным тампоном карандашные следы, буквы стали видны совершенно четко — ровные, маленькие, тонкие, твердые — такие, как я и хотела. Процедура длилась всего несколько минут. Потом мастер обернулся ко мне и спросил: «Платите вы, разумеется?» Я ответила: «Разумеется» — и отдала ему довольно скромную сумму, которую он назвал. Это было все.

На улице редкими хлопьями падал снег. В кафе, куда мы зашли выпить чего-нибудь согревающего, Себастьян спросил: «Вы довольны?» Раздвинув пошире края его небрежно застегнутой рубашки, я увидела на светлой коже маленькие черные знаки. Да, я была довольна. Себастьян смотрел на меня, улыбаясь, в то же время боковым зрением наблюдая за окном, в которое все сильнее ударялись гонимые ветром хлопья снега. Там, снаружи, прохожие поднимали воротники. Там, снаружи, становилось холодно.

Надпись была необходима, но сама по себе еще ничего не значила. По зрелом размышлении, это могла быть аббревиатура какого-то девиза, сокращенное название некой таинственной секты, следствие пари, безрассудная выходка в затянутый и бестолковый субботний вечер, пришедшая в голову не знающим чем себя занять приятелям, которые вдруг остановились перед яркой вывеской мастерской татуировщика, вошли, присоединились к очереди, мало-помалу добрались до щелкающего турникета… — или что угодно другое.

След от ожога придаст этим буквам, которые его опередили, более торжественный смысл.

Взаимодополняющие знаки, двойное клеймо.

И потом, хотя инициалы были моими, их наносила не я, и чтобы тело Себастьяна знало, что оно принадлежит мне, нужно было, чтобы я сама оставила свой знак. Сладостное предвкушение…

Для того чтобы он был круглым, как медаль, и изящным, как драгоценность, я должна была нанести его с первого раза, без повторов, безукоризненно.

Однако я не обладала (полагаю, за отсутствием привычки) необходимой твердостью руки. Первая сигарета, которую я погасила почти сразу же после того, как зажгла, одна, у себя дома, сломалась пополам и скользнула вбок в пепельнице, оставив отвратительный след. Она была слишком длинной. Следующую я обрезала ножницами. Но и эта оказалась недостаточно короткой. С каждой новой попыткой я отрезала все большую часть, пока наконец не достигла удовлетворительного результата. Но мои опыты этим не ограничились. Я выяснила также, какой длины изначально должна быть сигарета, чтобы, после того как неспешно выкуришь часть, остаток был именно таким как нужно для решительного прижигания. Она должна куриться медленно, однако не слишком медленно, потому что время я тоже рассчитала: четыре с половиной минуты — столько длятся предсмертные слова Изольды, последние такты вагнеровской оперы, которые будут управлять нашими движениями и жестами.

Разработка всех этих мелких деталей порядком увлекла меня. Нужно было также подумать о масках… Но этим я решила заняться позже.

Это была уже не та пустая комната с голым полом и огромным мутным зеркалом, где разыгрывалась сцена мученичества Себастьяна. На сей раз комната находилась в респектабельном каменном доме конца прошлого века со строгим фасадом, в одной из тех просторных буржуазных квартир, где трель звонка теряется в глубине темных коридоров, а когда входишь, звук шагов заглушается толстыми ковровыми дорожками, устилающими пол, поверх которых в закрытой гостиной лежат китайские ковры, а уличный шум почти не слышен, заглушаемый тяжелыми оконными портьерами с симметричными складками. Мебель и безделушки здесь веками стоят на своих местах: кожаные кресла, рабочая конторка резного эбенового дерева, столик откуда-то с Дальнего Востока, фигурки из слоновой кости, сувениры, привезенные из путешествий…

В соответствии с временем года в высокой кольчатой вазе, стоящей на рояле между грудой партитур и часами, периодически сменяются, по раз и навсегда установленному распорядку, ветки вереска — осенью, дуба — зимой, цветущей яблони — весной.

Порой на низком палисандровом столике лежат забытыми простые обиходные предметы, но это бывает редко.

В этих неизменных декорациях, где все вещи кажутся приросшими к месту, я и хотела устроить свой спектакль, внеся лишь несколько почтительных поправок — без каких-либо серьезных изменений.

Нужно было лишь расставить стол и стулья, разложить подушки, чтобы организовать пространство немного иначе, закрыть некоторые двери, чуть приоткрыть другие, продумать освещение, подготовить камин…

Когда я около шести вечера прибыла на место, F., моя всегдашняя сообщница, — которой и принадлежала квартира, — как раз закончила укладывать поленья в камине гостиной, называемой «красной». Первая из приглашенных, Франсуаза, позвонила в дверь несколько минут спустя, и я пошла ей открывать.

По уже установившемуся обычаю мы устроили что-то вроде прелюдии к нашим церемониям, в которой молодой человек служил нам горничной и своим присутствием придавал изысканность тому, что без него было бы лишь заурядными процедурами: умыванию, одеванию, макияжу.

Помощника в наших изысканных приготовлениях звали Дени. Ему было двадцать лет или чуть побольше. Он сказал, что учится на архитектора, и у нас не было никаких причин ему не верить.

Этому хрупкому молодому человеку пришлось научиться расстегивать пряжки на туфлях, крючки на юбках и лифчиках, проверять температуру воды в ванной, нежно втирать в кожу легкие кремы, применять мягкие ласки, вытирать нас полотенцами, осторожно возвращать, не замочив, флаконы и расчески на полочку над раковиной, ждать, стоя или свернувшись клубком в ногах кровати, пока та или другая из моих подруг (или обе) не захотят, оставаясь в объятиях друг друга, использовать его рот, руки или член. Ему пришлось научиться ждать, не докучая, даже когда они, раскинувшись среди свежих простыней и сползших наволочек, начисто забывали о его существовании.

Однако эти развлечения меня не слишком интересовали; впрочем, я в них и не участвовала, если не считать мимолетных ласк, когда я сталкивалась с молодым человеком в коридоре, проходя по своим делам из спальни в ванную или из ванной в спальню. (Тем не менее, это было очаровательно.) К тому же меня больше заботило то, что должно было произойти после, и я была слишком занята преображением в святилище того, что пока было лишь «голубой гостиной».

И наконец, исполнив свою задачу, молодой человек должен был принять благодарность, без всяких жалоб (поскольку он не был допущен к участию в основной церемонии), и вежливо удалиться без десяти восемь вечера, до того, как появится негр, которому было назначено ровно на восемь.

Если все пойдет так, как было предусмотрено, Себастьян позвонит в половине девятого, а Мари — без четверти девять. Нужно было не допустить, чтобы они столкнулись на лестнице, в этом неопределенном месте, которое относится уже не к внешнему миру, но еще и не принадлежит церемониальному, где обмен дежурными фразами может только испортить дело (и уж, во всяком случае, покажется нелепым). Нужно любой ценой избегать предварительных встреч, способных раскрыть анонимность моих сообщниц и пособников, которую я хотела сохранить в тайне до того момента, пока Себастьян не получит клеймо, знак своей принадлежности мне. Иначе для чего весь этот маскарад?

Негр был пунктуален и одет очень продуманно, как всегда. Учитывая цвет своей кожи, он одевался в разные оттенки коричневого, которые могли доходить до светло-бежевых, не становясь, однако, белыми. На мое замечание: «Вы потрясающе элегантны!» он ответил: «Спасибо». Его изысканная наружность не предполагала никакой награды, кроме наших комплиментов. Больше она ничему не служила, и он это знал.

Не пытаясь сделать невозможное — описать словами красоту — я бы хотела объяснить, почему мы заставили его тут же освободиться от своих одежд: нам доставляло большое удовольствие наблюдать за движениями его обнаженного тела, в особенности за мускулистыми изгибами спины. Ползал ли он или становился на четвереньки — его спина выгибалась плавными, тягучими движениями, словно у пантеры или гигантской черной змеи.

(Недавно в back-room одного садомазохистского клуба, расположенного среди нью-йоркских портовых доков, — в комнате, примыкающей к главному залу, грязной и душной, похожей на бывший угольный склад, едва освещенной несколькими голыми лампочками, темно-красными или мочеподобно-желтыми, юный негр бросился к моим ногам и, растянувшись во весь рост на полу, принялся лихорадочно вылизывать их, извиваясь в пыли вокруг моих лодыжек; он облизывал мою лакированную туфельку, понемногу просовывая свой влажный горячий язык между подошвой и ступней, лежа лицом в пыли, куда я еще сильнее вдавила его голову, поставив другую ногу ему на шею… но это всего лишь незначительный эпизод…)

Восемь часов. Теперь нужно было отрепетировать главную сцену в святилище. Я попросила негра встать на колени передо мной, совсем близко, — так, как должен был встать Себастьян. Он играл роль жертвы, тогда как F. временно заменила собой его самого в роли прислужника. Франсуаза, стоя рядом со мной, наблюдала. Репетиция прошла не вполне гладко. Полностью справилась со своей задачей только Франсуаза, поскольку от нее требовалось лишь стоять на месте. Затем негр повторил свою собственную роль, которая была наиболее простой и логичной. Но его и выбрали на нее умышленно. Он был явно взволнован: близость опасности его возбуждала. Опасность в данный момент заключалась в пламени сигареты, которую я зажгла совсем близко от его кожи и через несколько мгновений собиралась коснуться его плоти. Однако в решительный момент я погасила зажженный конец сигареты и прижала к груди негра лишь безвредный окурок, рассыпавшийся на мелкие крошки табака и пепла, которые я сдула.

Нет, я не собиралась оставлять ему ожог — не в этот вечер, не таким образом, не внезапно.

Между окончанием репетиции и появлением Себастьяна не прошло и минуты. Звонок в дверь раздался одновременно с последним тактом оперы, как и было условлено. И тут же обе мои подруги в сопровождении прислужника бесшумно вошли в красную гостиную.

Я провела Себастьяна в комнату F., расположенную в глубине квартиры, почти в самом конце узкого изогнутого коридора. Она была небольшой и почти целиком занятой просторным низким диваном, застеленным широким меховым покрывалом, спускавшимся на пол, покрытый темным пушистым ковром. Кроме небольшого ночного столика, здесь были также стоявшие вдоль стен, затянутых светло-зеленой репсовой тканью, секретер с откидной крышкой, комод из вязового дерева и легкое кресло, куда F. положила одежду. Расположенная в отдалении от остальных помещений, выходящая окнами в тихий дворик, эта комната была уютной и спокойной. Себастьян мог здесь отдохнуть. У него был усталый вид. Увы, мой фаворит все еще не оправился от простуды. (Однако это не мешало ему по-прежнему выглядеть арийцем, высоким и мускулистым.)

Ему нужно было уединение, короткая пауза, которую я решила во что бы то ни стало устроить между его прибытием и началом литургии. Но прежде чем оставить его одного, я должна была подвести ему глаза, потом спешно раздобытыми парикмахерскими ножницами подрезать ему волосы, которые я находила слишком длинными, чтобы открыть линию шеи, скрытую белокурыми прядями, в том месте, где она переходила в плечо, образовывая изгиб, словно созданный для очертаний губ. Мне нравилось сжимать эту округлую шею кожаными ошейниками с заклепками, кольцами из грубого металла, цепями, узкими лентами или простыми шнурками. В этот вечер я украсила шею Себастьяна черной бархатной лентой.

Потом я ушла, погасив свет и оставив на мраморной доске комода, на самом виду, электрический фонарик и шелковую черную полумаску. За Себастьяном должны были прийти в нужный момент.

В красной гостиной мои подруги (тем временем прибыла Мари, третья приглашенная), согласно неизменному и теперь всем известному ритуалу заказали себе шампанского. Негр разлил золотистое вино в бокалы и поочередно передал их каждой из женщин, опустив глаза и преклонив колено. Для меня он приготовил стакан виски, который подал столь же почтительно.

Четыре женщины, двое мужчин… Четыре женщины-заговорщицы и двое мужчин — в их распоряжении… Хорошо… Можно было повернуть ключ в замке и снова опустить портьеру над входной дверью.

Негр отправился на кухню за льдом или чем-то еще, я быстро написала отдельные сценарии для Франсуазы и Мари, которые, в отличие от F., не участвовали вместе со мной в разработке всего церемониала. Я указала, какие сцены будут проходить в темноте (участники должны были надеть маски и действовать строго по указаниям), а какие — при свете дня (без масок и с большим простором для импровизаций). Теперь мне нужно было надеть платье, подготовленное для церемонии.

Наконец, мы все были готовы. Осталось лишь объяснить негру, что он должен сделать: «Сейчас вы пойдете в комнату F. На комоде вы увидите электрический фонарик и черную полумаску. Вы возьмете их. Потом приведете Себастьяна. Вы будете сопровождать его через коридор и комнату F. вот до этой двери (я указала на нее жестом). Мы будем ждать за ней. Вы постучите три раза. Никто не ответит. Вы подождете минуту, и тогда можете входить». Далее шли подробные инструкции, касающиеся маски и фонарика. «Пока все. Идите!»

Темнота. Молчание.

Красная гостиная погружена в полную темноту и абсолютную тишину. Мы ждем. После трех ударов в деревянную створку чуть скрипит, поворачиваясь, дверная ручка, потом дверь едва слышно открывается — и снова тихо. Босые ступни беззвучно движутся по ковру. Они приближаются, вместе с круглым пятном света, падающего от фонарика, который держат в руке направленным вниз. Босые ступни и пятно света достигают середины комнаты и замирают. Внезапно от фонарика, повернутого к нам, протягивается луч света и неторопливо перемещается в горизонтальном направлении справа налево, потом слева направо и наконец останавливается на нас, словно завороженный этим зрелищем: четыре женщины сидят в ряд на черном диване, молчаливые, неподвижные, одетые в длинные черные платья и черные туфли на высоких каблуках. Вместо лиц у них одинаковые белые маски — четыре маски без всякого выражения, взгляды сквозь прорези — безжизненны, как у античных статуй. У них одинаковые белые сомкнутые губы, одинаковые широко раскрытые пустые глаза; спокойные черты, выпуклые лбы, гладкие бледно-восковые щеки. Четыре жутковатых манекена с мертвыми лицами, выступившие из тьмы.

У двух сидящих в центре руки сложены на сжатых коленях. У тех, что сидят по краям, одна рука вытянута вдоль подлокотника, а корпус чуть склонен вбок, и от этого их позы более расслабленные. Ничто не шелохнется. Даже луч фонарика застыл на неподвижном видении. Так продолжается долго… Кажется, так будет продолжаться всегда… Но вот рука, словно обретшая способность двигаться от настойчивого света, неуловимо перемещается — и вдруг, без всякого предупреждения, вспыхивает новый луч, более яркий, чем первый, направленный ему навстречу. Видение исчезает, поглощенное этим резким невыносимым светом.

Первый луч, теперь бесполезный, быстро скользит вниз, затем гаснет.

Лже-мертвые бросают из-под своих масок острые взгляды — призрачный трибунал изучает свою жертву, стоящую перед ними обнаженной, на середине комнаты, в конусе света, который окутывает и ослепляет ее. Фонарик переходит из рук в руки, останавливаясь поочередно на длинных мускулистых ногах, на расслабленном члене, окруженном светлой порослью волос, на широких плечах, отведенных назад из-за того, что руки скрещены за спиной на уровне пояса, на бархатной ленте… на всем теле зрелого мужчины, высокого, кажущегося еще выше в луче света, направленном снизу вверх, достаточно мужественного, чтобы ощущение пресности, возникшее при виде его белокурых волос, исчезло. Его наружность непривычна для здешних мест и больше напоминает германский тип. Я уже говорила о его ангельских чертах — лишенных вялости и неясных теней, с прямым носом, хорошо очерченными губами — еще более прекрасных в своей обезоруживающей открытости, которую можно было бы увидеть в иные времена у какого-нибудь соблазнительного эсэсовца, бесчувственного, подавляющего, которого так и хочется заставить глотать пыль.

Себастьяну не нравился этот имидж, который я мысленно накладывала поверх его собственного. Но он неизменно оставался в моем воображении. Вопреки себе, вопреки мне, вы носите черную униформу и, восседая во всем своем великолепии на мощном мотоцикле, невозмутимо управляете этой огромной грохочущей машиной. Черный архангел, стальной рыцарь — вы восхитительны…

Его глаза, хотя и раздраженные ярким светом, были широко открыты и смотрели куда-то вдаль, поверх голов моих сообщниц.

Ни малейшего шороха, ни шепота…

Негр, все это время стоявший сбоку от них, надел черную шелковую полумаску, прорези которой были закрыты двумя кусочками ткани того же цвета, что и его глаза — темно-синими.

Теперь погас и второй фонарик. Снова вернулась темнота. С улицы какое-то время доносился глухой шум удаляющегося мотоцикла. Потом воцарилась прежняя тишина.

Все лампы зажглись почти одновременно, издав несколько негромких щелчков подряд: самая большая, стоявшая на подставке возле дивана, другая, чьим основанием служила китайская ваза — на рояле, еще одна — на низком столике, затем остальные… Красная гостиная была залита светом. Не хватало лишь пламени камина.

Негр в пылу рвения торопливо зажег спичку и поднес ее к груде сухих веток, сложенных в очаге, которые тут же загорелись и, потрескивая, начали мало-помалу распадаться на мелкие обломки, между тем как пламя подбиралось к поленьям, лежавшим ниже.

Женщины сняли маски, и негр положил их на каминную доску, по обе стороны от статуэтки из обожженной глины, изображавшей какую-то юную воительницу.

Франсуаза с уверенным видом приблизилась к Себастьяну, который по-прежнему неподвижно стоял посреди комнаты. Она расшифровала инициалы, вытатуированные на его груди, потом обошла вокруг него, дотрагиваясь со всех сторон, словно собираясь снять мерку с этого тела, к которому прикасалась впервые. «Поздравляю!» — прошептала она мне, затем, уже громче, чтобы услышали все, спросила: «Можно задавать ему вопросы? Можно причинять боль?» Я ответила: «Да, пожалуйста. Он полностью в твоем распоряжении».

То ли удовлетворившись результатом своих исследований и больше ничего не желая в данный момент, то ли сочтя новую инициативу преждевременной, то ли ощутив внезапное замешательство перед полной свободой действий по отношению к Себастьяну, то ли… словом, она больше ни о чем не спросила и снова села на диван.

Себастьян не шелохнулся. Видел он что-нибудь или нет — он не должен был двигаться до тех пор, пока женский голос не отдаст ему приказ. Он не делал даже едва заметных инстинктивных движений, которые, например, помогают перенести вес тела с одной ноги на другую, чтобы избежать онемения. Казалось, он окаменел. Однако у этой статуи была теплая кожа и бьющееся сердце. Сколько времени он смог бы так продержаться, перед тем как почувствовать слабость и зашататься от усталости? Я не знала.

F. не нравилась эта крайняя пассивность. Ее не пришлось особенно заставлять, чтобы она созналась, что находит такое поведение скучным. Она предпочитала страстные порывы, сдерживаемые из страха перейти границы дозволенного — эти порывы она приветствовала, была к ним терпима или пресекала их — в зависимости от настроения.

В определении «крайняя пассивность» для меня ключевым словом было «крайняя». В этой крайности было что-то, побуждавшее меня ее разрушить, эта чрезмерность бросала мне вызов… и я словно со стороны услышала свой голос, который с угрожающей интонацией произнес:

— На колени!

И Себастьян опустился на колени.

— На четвереньки!

И он встал на четвереньки.

— Опустите голову! — Его голова склонилась к полу. — Не прогибайте спину! — И его плечи оказались на одной линии с ягодицами.

Ложе из живой плоти лишь слегка прогнулось, когда я вытянулась не нем, положив голову в углубление между лопаток. Недалеко от нас негр сидел на ковре по-турецки, положив руки на колени и ожидая новых распоряжений. Некоторое время он пристально наблюдал за мной. Я завела руки назад, чтобы соединить их на животе Себастьяна, и при этом свободная пола моего платья скользнула вбок, оставив меня полуобнаженной. Я резко поднялась. Негр опустил глаза. Хорошо.

Что было потом? Я не помню… все как в тумане… что-то не слишком значительное… Должно быть, прошло не очень много времени с того момента, как я увидела опущенные глаза прислужника — и вот теперь передо мной была кожаная плетка, которая наносила небрежные удары по пояснице Себастьяна — плетка, состоявшая из многочисленных мягких ремешков, связанных в узел. Они несильно ударялись по бедрам Себастьяна, скользили между ягодицами. Чуть дальше от нас Франсуаза подвела Мари к камину и усадила спиной к огню. Кончиками пальцев она проводила по ее губам, другой рукой расстегивая ее корсаж из черных кружев, освобождая руки и плечи. Корсаж сполз вниз и теперь удерживался лишь на запястьях. Затем он упал на белый мрамор камина. Широкая расстегнутая юбка Мари волной скользнула вниз, обвивая ее лодыжки и туфли на высоких каблуках.

На ней были черные капроновые чулки — мой подарок, — ^:1 натянутые почти до самой промежности и держащиеся на тонких подвязках, а также надетая по моей просьбе черная шелковая комбинация. Эту комбинацию Франсуаза оставила на ней лишь ненадолго — только чтобы полюбоваться ею и убедиться в нежности кожи, проведя указательным пальцем вдоль выреза.

Теперь моя красавица-подруга была полностью обнажена, если не считать единственного украшения — кулона из маркизита, поблескивающего во впадинке у горла, у основания шеи, такой тонкой и нежной, что ее можно было обхватить одной рукой. Ее гладкие черные волосы были коротко подстрижены в форме шлема, как у Луизы Брукс.

Она выглядела скромницей, со спокойным лицом без малейших признаков макияжа, с маленькой грудью, прикрытой очаровательным жестом скрещенных рук, словно для защиты от холода — грациозный андрогин, чей силуэт четко выделялся на фоне танцующих языков пламени.

Франсуаза взяла ее за руку, подвела к Себастьяну и ровным голосом произнесла:

— Ложись на него, животом вниз.

Мари опустилась на послушно стоявшего скакуна, пригнув голову к его шее.

Первый удар плетью по ее спине был таким слабым, что напоминал поглаживание. Второй — по ягодицам — был более резким. Мари вздрогнула и приникла к Себастьяну, обхватив его за плечи.

С каждым новым ударом Мари вздрагивала все сильнее, и все крепче прижималась к своему коню, буквально срастаясь с ним… Он ощущал, как ему передается ее дрожь, которая то утихает, то снова нарастает; он тоже вздрагивал в такт ударам плети по бедрам и ягодицам лежавшей на нем женщины — я это знала.

Мне захотелось ощутить прикосновение волос Мари, и я провела по ним рукой; они были нежными, с легким запахом мяты. Я отвела пряди, закрывавшие ее лицо, и прошептала: «Укуси его!»

Вначале она лишь слегка, по-кошачьи, покусывала кожу Себастьяна, но затем принялась за дело всерьез, словно только и ждала момента, чтобы оставить на его коже, вдоль всей спины, следы своих зубов. Она впивалась в его плоть и стискивала зубы изо всех сил. Ее возбуждение передалось мне, и я несильно укусила его возле рта — это место оставалось неповрежденным, поскольку Мари начала с плеча. Моя щека коснулась ее щеки. Мари повернула голову ко мне; ее глаза блестели. Мы обнялись, упираясь подбородками в шею Себастьяна, который жалобно постанывал. Но когда я мягко закрыла ему рот ладонью, он замолчал и послушно начал облизывать ее кончиком языка.

Франсуаза, выпрямившись, смотрела на нас.

Потом она склонилась над Мари и стала целовать пурпурные следы от ударов плетью на ее спине. Затем протянула ей руку, сказала: «Вставай!» и одела ее, точно так же, как и раздевала: медленно и почтительно, на фоне языков пламени.

F. пришла в голову идея: почему бы не сыграть на контрасте между Себастьяном и негром? Противостояние разных цветов кожи — эту тему я взяла на заметку. Итак, пусть они немедленно улягутся на ковер в позе «шестьдесят девять»… Или нет, это не слишком красиво. Пусть лучше обнимутся, как любовники. Черный на белом. Подстегнутые ударом плети, они, сплетясь в объятиях на полу и перекатываясь друг через друга, пересекли всю комнату от камина до дивана, перед которым замерли у ног сидевшей на нем Франсуазы. Они обхватили ее лодыжки и начали облизывать их — причем никто от них этого не требовал. Строгость ритуала требовала, чтобы мы их остановили. Но мы смягчились, потому что нас позабавило, как Франсуаза, откинувшись на спинку дивана, позволяет себя ублажать с утомленным видом человека, застигнутого врасплох неожиданной просьбой об услуге, но все же великодушно согласившегося ее оказать.

Для того чтобы освободиться от их навязчивых ласк, которые слишком затянулись, я посоветовала ей ударом ноги отправить их обратно к камину. Она сочла этот совет удачным и немедленно привела его в исполнение.

Потом мои друзья пришли к выводу, что неплохо было бы выпить чего-нибудь освежающего. К тому же мы, кажется, слегка проголодались.

Негр, которому мы поручили обо всем позаботиться, принес из кухни тарелки с жареным мясом и сладостями, разложенными на бумажных салфетках с затейливо вырезанными краями. Встряхивая кубики льда в бокалах и поедая сладости, мы болтали о пустяках, а порой умышленно обменивались признаниями по поводу Себастьяна и негра. К чему беспокоиться из-за присутствия столь незначительных мужчин? Можно обсуждать их без всякого стеснения, не правда ли?.. Они не прислушивались к нашим разговорам. Они просто ждали… Ну разумеется.

Себастьян лежал на полу этаким надгробным памятником. Мы плечом к плечу стояли вокруг его головы, сжимая ее восемью своими туфельками.

Я поставила одну ногу ему на лицо. Каблук, войдя между его губ, ударился о зубы, которые разжались, пропуская его в рот. Поддерживая друг друга, чтобы сохранить равновесие, Мари, Франсуаза и F. тоже просунули свои каблуки ему в рот, растянув его, и стали поворачивать их внутри во все стороны.

Я бросилась плашмя на пол, чтобы увидеть все вблизи, и мое лицо оказалось на уровне его рта, этой сточной канавы, из которой несло гнилью и нечистотами, этой клоаки, этой зловонной дыры, в которую я погрузила пальцы. Я нащупала покрытый слюной язык между тонкими остриями каблуков. Потом осторожно вытолкнула их, один за другим.

Я прошептала Себастьяну: «Вы наверняка испытываете жажду». Он слабо выдохнул: «Да», потом добавил: «Пожалуйста…» Я выпустила струйку слюны в его полуоткрытые губы, и она стекла ему на язык, где собралась в пенную лужицу. Он жадно проглотил ее.

Я сжала рукой его разбухший член. Моя ладонь чувствовала его пульсацию, а большой палец, обхвативший головку, — тонкую шелковистость кожицы, натянутой до такой степени, что, казалось, она вот-вот порвется. Я обмазала ее выступившей из нее жидкостью. Достаточно было бы ужесточить хватку, чтобы он начал умолять меня причинить ему боль. Я обхватила бы его член изо всех сил, словно стремясь оторвать его от вздымающегося низа живота. Пристально вглядываясь в его искаженные черты, затаив дыхание, я продолжала бы до тех пор, пока он не потерял бы сознание. Я бы выпила его наслаждение, извергшееся в потоке спермы, которая толчками выплескивалась бы ему на живот, струилась между моими пальцами. Потом я оставила бы его лежать бездыханным…

В этот момент мне захотелось резко плюнуть ему в лицо… Я представила, как оно на миг искажается судорогой от такой неожиданности… Он повернул голову, потерся щекой о мое запястье и тихо сказал: «Спасибо».

Негр положил прямоугольное зеркало в деревянной позолоченной раме, высотой в два раза больше ширины, на пол перед камином, где только недавно погас огонь. Остались лишь едва тлеющие угли, которые не представляли опасности для темноты — теперь она снова мне понадобилась, ибо настал момент сбросить маски и погасить лампы.

Участницы церемонии стояли вокруг зеркала — каждая возле одной из четырех граней.

Как и в первой ночной сцене, негр подвел к нам Себастьяна (последний, на сей раз стоя на коленях, должен был касаться зеркальной рамы, но не переступать ее), затем снял с него маску.

Тогда одна из женщин выступила вперед и встала над зеркалом, раздвинув ноги. Она приподняла подол платья и собрала ткань в параллельные складки на уровне лобка, открыв ноги в черных чулках с подвязками, линию паха и густую черную поросль волос. Освещенная фонариком, луч которого я направила между ее бедер, она начала потихоньку сгибать колени. По мере того как она опускалась все ниже, ее влагалище приближалось к поверхности зеркала, и его отражение все увеличивалось. Поблескивающие половые губы раскрывались все шире, и между ними медленно проталкивалось что-то белое и круглое. Наконец яйцо, покрытое прозрачной блестящей смазкой, выпало и покатилось по гладкой поверхности зеркала.

Призрачные тени склонились над зеркалом, над своими двойниками, появившимися в глубине темного омута, в котором плавало невесомое яйцо.

Понуждаемый легким нажатием на затылок, Себастьян наклонился, впился зубами в упругое яйцо и съел его под направленными на него с двух сторон взглядами призраков и их отражений.

Теперь настал черед другой участницы. Негр, простершись перед ней, протянул ей бокал. Я уже видела раньше этот высокий кубок из граненого хрусталя. Она взяла его в правую руку и, широко раздвинув ноги, просунула под платье, которое слегка приподняла левой.

Какое-то время слышался шорох ткани, затем — прерывистое журчание тонкой струйки, и наконец — легкий звон бокала, когда моя подруга поставила его на зеркальную поверхность, на три четверти полным.

В ореоле света Себастьян, обхватив обеими руками кубок, поднес его к губам и принялся пить мочу. При каждом звуке его глотка, отчетливо слышном в тишине, я чувствовала себя так, словно по моему собственному горлу струится эта теплая жидкость. Он пил не торопясь, пока не осушил кубок до дна. У меня во рту появился тошнотворный горьковатый привкус, который особенно усилился после того как Себастьян поставил кубок на зеркало и его грани заиграли яркими отблесками.

Негр убрал его, заменив на миску с горячим пюре. Третья участница окунула в нее пальцы, потом протянула их, покрытые слоем пюре, Себастьяну, чтобы он их облизал. Потом она погрузила туда всю кисть целиком. Поскольку в этот раз Себастьян не смог справиться со своей задачей достаточно быстро, пюре размазалось по его подбородку. В придачу к этому женщина аккуратно вытерла руку о его щеки, оставив на них следы комковатой массы.

Последняя участница, продев свой сетчатый чулок в большое бронзовое кольцо, начала готовиться к своему действу, когда обнаружила, что Себастьян сидит на корточках, а его член зажат (спрятан?) между бедер. Не говоря ни слова, она заставила его выпрямиться (отложив на потом вопрос «Почему?») и обвязала чулок вокруг основания члена. Потом завязала Себастьяну глаза повязкой из плотной ткани.

Теперь женщины могли сбросить маски, а прислужник — снова зажечь лампы.

Кольцо было массивным и тяжелым, больше четырех сантиметров в толщину. Это был рабский ножной браслет, подвижная часть которого, укрепленная в разрезе, позволяла раскрыть его и надеть на щиколотку, чтобы лишить человека возможности передвигаться. Использовался ли он когда-нибудь по назначению? Я в этом сомневалась, несмотря на то, что его необработанная поверхность и общий грубый вид делали такую версию правдоподобной. Но в любом случае, судя по его диаметру, он предназначался для очень тонкой, словно у антилопы, щиколотки — такая могла быть у совсем юной девушки или даже у ребенка. Был ли он чисто символическим? Так или иначе, он выглядел довольно необычно.

Зачем Себастьян какое-то время назад подарил его мне, если не с тайной мыслью: кончить от того, что его член будет все сильнее стискиваться под тяжестью груза, который он будет волочить за собой по полу, когда я потащу его за собой по коридору в глубь квартиры — на четвереньках, просунув между его зубами цепочку, обмотанную вокруг рукоятки кнута? Мало-помалу я ускорила шаги. Себастьян с трудом поспевал за мной — ему мешал браслет, который при каждом его движении ударялся о колени. Я предупреждала его о встречающихся на пути препятствиях и советовала, как лучше их избежать: «Осторожно, тут статуя… Сверните скорее влево… Теперь двигайтесь дальше… Быстрее… Теперь вправо…» Бронзовое кольцо с вибрирующим звуком ударилось о плиточный пол ванной комнаты. «Остановитесь, мы пришли».

Сняв с его глаз испачканную повязку, я сказала:

— У вас отвратительный вид. Идите сюда, мой милый, я вас умою.

Я оттерла его лоб, щеки и подбородок, перемазанные пюре, с помощью влажных тампонов, а потом осторожно соскоблила ногтем присохшие чешуйки пюре.

— Кто с вами такое сотворил?

Он пристально взглянул на меня, потом ответил:

— Женщины в масках… вы, должно быть, их знаете.

— То есть вы хотите сказать, что я знакома с женщинами, способными на столь безумные поступки?

— Я думаю… да.

Стирая капельки воды с его лица носовым платком, я спросила:

— Чем они вас испачкали?

— Чем-то вроде пюре… И еще они заставили меня пить мочу…

— И какая она на вкус?

— Теплая, соленая, слегка горьковатая…

— И вам, должно быть, это понравилось?

— Да… вы это знаете.

— Нет, вы ошибаетесь… А что за буквы у вас вот здесь?

— Это инициалы моей госпожи, которую я…

— Она сегодня тоже здесь?

— Да… Она похожа на вас.

Я надела на него черную полумаску.

— Теперь вы чистый. Я отведу вас к тем женщинам, к их отвратительным забавам — потому что вам это нравится!

Вдоль узкого коридора я за руку отвела его обратно в гостиную. В этом путешествии не было ничего примечательного, если не считать болтавшегося на члене Себастьяна бронзового кольца, которое при ходьбе ударялось то об одну, то о другую его ногу, а также голосов и смеха, доносившихся из красной гостиной, где меня ждали сообщницы. Что они делали в мое отсутствие? F. расскажет мне об этом сейчас, или завтра, или позже?

Теперь им нужно будет перейти из красной гостиной в голубую через холл. Негр откроет дверь красной гостиной, посторонится, чтобы пропустить их, потом откроет расположенную прямо напротив дверь голубой гостиной, следуя тому же самому этикету. Именно здесь, в холле, на одинаковом расстоянии от двух дверей, я и поставила Себастьяна.

Женщины одна за другой прошли мимо беспомощного часового. Бронзовое кольцо по-прежнему свисало с его члена, привязанное чулком. Оно больше не раскачивалось. Они, проходя, задевали его; но его движения, напоминающие колебания маятника, быстро затухали, поскольку скольжение ткани о кожу препятствовало им.

Мы вошли в святилище, где должен был состояться главный обряд. Алтарь сиял множеством свечей, поставленных в несколько ярусов. Это были литургические свечи, стоявшие прямо на мраморной каминной доске, в серебряных подсвечниках, в канделябрах со множеством разветвлений, в консолях, расположенных выше. За ними, прислоненное к стене, стояло граненое зеркало, в котором они отражались. Другие детали обстановки, оставшиеся за пределами этого круга света, были видны смутно; контуры мебели казались расплывчатыми, и лишь кое-где на лакированных поверхностях дрожали отблески света.

От ароматических палочек поднимались тонкие завитки дыма. Маски пока лежали в кресле жрицы, прислоненном к алтарю.

Все было великолепно. Прислужник ни о чем не забыл. Теперь он мог ввести Себастьяна.

«Гарем». Именно из-за этого названия, написанного чернилами на приклеенной этикетке, я когда-то купила в маленькой лавочке на тунисском базаре, у старика в выцветших шлепанцах этот маленький флакон духов, закрытый комочком ваты — духов, запах которых не мог быть иным, только тяжелым и пьянящим, слегка старомодным… Именно таким он и был — в высшей степени… Он был идеальным.

Франсуаза несколькими легкими прикосновениями надушила ими затылок Мари, потом F., и, наконец, себе.

Я продолжила ритуальное помазание, надушив избранные места: мочки ушей, сгиб локтя, запястья, волосы на лобке… Впадинки, складки, отверстия, волосы должны были наполниться дурманящим ароматом, как если бы они сами его источали.

Я сказала Себастьяну: «Поднимите руки!» Он поднял их и скрестил над головой. При виде его открытых подмышек, покрытых испариной, мне пришла мысль о турецкой бане с ее густыми влажными испарениями.

Красным карандашом я нарисовала на коже Себастьяна маленькую звездочку поверх своих вытатуированных инициалов. Затем я украсила его левую грудь коралловой сережкой, которую прикрепила к соску.

Женщины снова, в третий раз, надели маски и подвели избранника к алтарю, возле которого заставили его преклонить колени на низкой бархатной скамеечке — передо мной, уже сидевшей в кресле жрицы. Две из них встали позади него, положив руки ему на плечи; третья, стоя на коленях справа от меня, держала в руке чашку, подняв ее на уровень подлокотника кресла.

Когда зазвучал низкий голос Изольды (кассетный магнитофон был спрятан неподалеку, так что я могла дотянуться до него), я снова сняла с Себастьяна маску с закрытыми прорезями, и тут же ко мне приблизился негр, неся на протянутом подносе мой тонкий и длинный серебряный мундштук с черным галалитовым наконечником, с уже вставленной в него сигаретой, и черепаховую зажигалку. Я сама зажгла сигарету и положила зажигалку на поднос, который негр тут же убрал.

Я уже представила себе то, что должно было сейчас произойти, как можно точнее, чтобы отныне уже ничто не смогло застать меня врасплох. Участников, собравшихся вокруг меня, я уже видела именно такими: неподвижно застывшими в ярком, без полутонов, свете свечей, который придает маскам оттенок старой слоновой кости. Я уже видела тлеющий огонек сигареты, которая медленно таяла с каждой новой затяжкой, и взгляд Себастьяна, полностью сосредоточенный на мне. По его рукам стекали струйки пота. Сердце у меня забилось быстрее. Пойманная в ловушку его неотрывного взгляда, я смотрела, как он смотрит на меня сквозь просвечивающую пелену благовонного дыма. Казалось, он перестал слышать, и до него не доходит пение Изольды — стенания влюбленной, потерявшей свою любовь, которые звучали все громче, нарастая, словно волны, одна за другой неумолимо движущиеся к высшей точке, такой близкой и такой недостижимой, взметая пенные гребни, на мгновение замирающие в головокружительной пустоте… И когда напряжение достигло апогея, я вдавила горящую сигарету в центр красной звездочки — в тот самый момент, когда последняя волна сладострастного исступления, обрушившись на Изольду, окутала ее белым сиянием смерти.

С хриплым стоном жертвенный агнец откинулся назад, словно от сильного порыва ветра. Но я подалась вперед, следуя его движению, и конец сигареты по-прежнему остался прижатым к его груди. Моя рука не дрогнула. По ней поднималась волна жестокого наслаждения, разливаясь по всему телу. Из моей груди вырвался хриплый стон, дыхание стало прерывистым. Мне было знакомо это неистовство, охватывающее охотника, когда он добрался до своей жертвы… Теперь ты мой и останешься моим еще несколько секунд…

Себастьян медленно выпрямился. Его глаза были цвета спокойного моря. Когда раздались последние такты драмы, в которых вновь звучала безмятежность, F. протянула мне позолоченную чашечку, куда я опустила мундштук, из которого на несколько миллиметров выступал раздавленный окурок потухшей сигареты.

Заключительный аккорд прозвучал в полной тишине.

Все было исполнено.

Самая высокая из женщин сняла маску, чтобы Себастьян впервые увидел ее лицо, отраженное в зеркале над алтарем. Но видел ли он ее на самом деле? Он выглядел сосредоточенным, полностью погруженным в себя. Медленно отступая лицом к зеркалу, так, чтобы отражение исчезало постепенно, растворяясь в темноте, Франсуаза с маской в руке дошла до двери, которую негр бесшумно открыл. Мари и F. вышли точно таким же образом.

Мы остались одни. Себастьян уронил голову между моих бедер и обхватил руками колени. Затем до боли стиснул их, повинуясь внезапному порыву, который передался и мне. Я забылась… Были даже слова любви, может быть, слезы… какое-то время…

Затем, прервав эти нежности, я развязала чулок, сдавливавший его член. Бронзовое кольцо упало на ковер. Я сказала: «Теперь дрочите… Мне нужно, чтобы вы кончили в этот бокал». Он без промедления принялся ласкать себя. Когда я дотронулась указательным пальцем до его распухшей измученной плоти, его глаза закрылись, лицо окаменело, и сперма хлынула в бокал, стекая поблескивающими струйками вдоль хрустальных граней. Я собрала на кончик пальца густую молочно-белую жидкость и нанесла ему на губы толстым перламутровым слоем. Потом мы обменялись долгим скользящим поцелуем; я не отрывалась от его губ со вкусом спермы, пока мои собственные не стали такими же клейкими.

(В этот вечер парк залит мягким всепроникающим ароматом спермы, как всегда бывает жаркими июньскими вечерами, когда цветут каштаны на краю широкой овальной лужайки. Я хотела бы пойти туда прогуляться, когда стемнеет.)

Склеившиеся губы, этот запах… Здесь нить воспоминаний снова обрывается. У меня в памяти не сохранилось ничего между поцелуем и следующей сценой: Себастьян стоит уже одетый (или почти), в слабеющем свете свечей. Настало время, когда он должен уйти: в этом я уверена… Чтобы защитить обожженный участок кожи от соприкосновения с одеждой, я протягиваю ему кусочек марли. Он благодарит меня, но решительно отказывается: он предпочитает оставить ожог открытым.

У меня еще остаются почерневший окурок сигареты и коралловая сережка, лежащие на шелковой малиновой подкладке в маленькой восточной коробочке, украшенной эмалью. Я дарю Себастьяну эти реликвии, после чего он уходит, в одиночестве, как и пришел, унося под грубой тканью рубашки багровое круглое клеймо, означающее, что он принадлежит мне.

Негр уже отослан F. — его служба завершена. Только мы вчетвером остаемся в красной гостиной…