Книга 1 Sous les Toits de Paris

Книга 1

Sous les Toits de Paris

Бог свидетель, я уже прожил в Париже столько, что не должен ничему удивляться. Здесь не надо искать приключений намеренно, как бывает в Нью-Йорке… нужно лишь немного запастись терпением и подождать, жизнь отыщет тебя в самых невероятно глухих местах, тут с тобой всякое и случится. Но мое нынешнее положение… эта хорошенькая тринадцатилетка, голая у меня на коленях, ее отец деловито стягивает штаны за ширмой в углу, грудастая молодая шлюха сидит на тахте… как будто жизнь сквозь искажающее стекло, узнаваемые образы видимы, но обесчещены.

Я никогда не считал себя совратителем малолеток… смотришь на тех мужчин, кого уволакивают прочь в общественных парках, всегда какие-то потертые, на ходилках своих как-то нетвердо держатся, объясняют, что у ребенка пыль на платьишке, и они ее смахивали… Но сейчас должен признаться, что Марселль, с ее безволосым маленьким телом, меня возбуждает. Не потому, что она дитя, а потому, что дитя она без невинности… загляните ей в глаза, и увидите чудовище знанья, тень мудрости… она лежит у меня поперек колен и вжимается своей фиговинкой мне в пальцы… и глаза ее насмехаются над моей нерешительностью.

Я щиплю ее за удлиняющиеся ноги, накрываю всю ягодицу егозливой попки ладонью… округлость и бесформенность детства едва оставили ее тело. Она женщина в миниатюре, копия, покамест не завершенная. Ее пизденка влажна… Ей нравится, когда я ее щекочу кончиками пальцев… она ощупывает перед моих штанов, ищет болт… пальцы ее меня пугают, когда закрадываются мне в ширинку. Я придерживаю ее руку… но она нашла мой куст. Хватает меня за пиджак и подтягивается ко мне так близко, что я не могу удержать ее подальше от болта, она принимается играть с Джоном Четвергом… ну, ради нее он окрепнет…

Шлюха сидит, головой качает… Такой ребенок… такой ребенок, говорит она… по закону такое нужно запрещать. Но за каждым движением следит пылко. В ее ремесле нельзя позволять себе возбуждаться, шлюхи живут, лишь когда научились продавать свою пизду, а не страсти… но я вижу, как в ее тело проникает чувство, от него уже густеет ее голос…

Она зовет к себе Марселль… Дитя не хочет меня оставлять, но я спускаю ее с коленей… избавляюсь от нее чуть ли не с благодарностью. Почему ей хочется быть – ну, гадкой девчонкой, спрашивают у нее. Она не отвечает, она стоит между колен девушки, и шлюха трогает ее оголенное тело. А с папой она такое делает по ночам? Да, каждую ночь, когда они в постели… она отвечает с вызовом, торжествующе… А когда папа работает, когда его днем нет дома? Маленькие мальчишки иногда пытаются ее склонить ко всякому… она с ними этого никогда не делает, да и с мужчинами, которые хотят ее взять на прогулку.

Ее отец раздраженно выходит из-за ширмы. Дамочка будет любезна не допрашивать ребенка… он достает бутылку, и мы втроем выпиваем жгучего бренди. Дочери – наперсток белого вина.

Я сижу со шлюхой на тахте. Она так же благодарна за присутствие мне, как я ей, позабыла о своем ремесле, иначе разделась бы, когда я тянусь к ее ноге… вместо этого она откидывается на спину и позволяет мне щупать у себя под платьем… ноги у нее большие и крепкие.

Марселль у отца на коленях в кресле. Она играет его хером, а он возит рукой у нее между ног… она приподнимает животик повыше, и он его целует, меж ее раздвинутых ног видно, как его палец скользит ей в крохотную дырочку и из нее. Ее манденка растягивается, когда она вкладывает и свой пальчик вместе с его, и она смеется…

У шлюхи тело жаркое, и, когда она раздвигает ноги, оказывается, что между ними она взмокла. Шахна у нее заросла так, что мне под руку, и волосня мягкая, как пух. Она поднимает спереди платье, извлекает мой хер и трется носом Джона Четверга о свою бороду… пощиплю ли я ее за груди, стонет она, и не покоробит ли меня, если она попросит их поцеловать, а то и куснуть? Нарывается на еблю, и то, что ей заплатили за приход сюда, никакой роли не играет… быть может, она и деньги мне вернет, да еще и доплатит, лишь бы сейчас сунуть хуй себе в зуд под хвостом…

Марселль хочет, чтоб мы на нее посмотрели. Она сгибается над отцом с его елдой в одной руке, а другой жестикулирует и громко сзывает публику. Она сейчас у него отсосет, сообщает нам она, не желаем ли мы посмотреть, как она в рот его себе засунет? Старик ее сияет, как шаровой, ему все уже в розовом. Он полусполз с кресла, ждет, когда сучка уже возьмет.

Мне интересно, наслаждается ли она сама хоть вполовину так, как нам кажется… ее выучили, это сразу видно, у нее все это не из воображения. Она трет себе соски концом отцова хуя, укладывает его так, чтобы пришелся ей между сисек, если б те у нее были, и тискает его… потом вжимается головой отцу в живот, целует его там, целует его бедра, целует ему волосню… язык у нее похож на красного червячка, тот прячется в его черных волосах.

Шлюха хватает меня за руку и удерживает ее у себя между ног. Она так разгорячилась, что чуть не вскрикивает, когда грязная пизденка вдруг сует отцов хуй себе в губы и принимается сосать. Такого не может быть, восклицает она, а Марселль пялится на нее и немного причмокивает губами – доказать, что может…

Марселль хочет, чтоб я ее выеб. Она запрыгивает на тахту и втискивается между нами с девушкой… этот кошмар так завораживает, что я не могу пошевелиться. Она проскальзывает ко мне в объятья, толкается голым животом мне в хуй, раскрывает ноги и хер мой помещает между них… Я откидываюсь на спину, чтобы от нее избавиться, когда чувствую, как ее лысая пизденка касается кончика моего хуя, но она тут же меня оседлывает.

– Выеби эту грязную маленькую киску! – Шлюха склоняется надо мной, возбужденно щурясь… она тянет за грудь своего платья и наполовину стягивает его с плеч… титьки ее прижимаются к моему плечу.

Отца Марселль я тоже слышу:

– Выеби ее! Мне надо видеть, как ебут мою дорогую малютку!

Марселль растягивает себе крошечную треснувшую фигу, придерживает ее раскрытой и нахлобучивает ее на мой хер… маленькому чудовищу как-то удается его в себя вставить… Я вижу, как мой хер растягивает ее вдвое. Не знаю, как ей удается принять в себя столько… но ее лысая пизденка, похоже, заглатывает меня, забирает весь мой хуй внутрь глубже и глубже… на миг у меня порыв швырнуть ее под себя, раздвинуть ей детские ноги и ебать эту расщепленную маленькую манду, покуда не лопнет, все распяливать и распяливать ее своим хером, ебать ее детскую утробу и вновь и вновь заполнять ее молофьей… Вот она ебет меня, ее сладкая жопка у меня на волосне, гладкость ее пизды утаена моими волосами… она смеется, щеночек, обожает этот хуй внутри себя…

Я сбрасываю ее, сталкиваю с тахты, но она не понимает, что я ее не хочу, а если и знает, ей наплевать… Она льнет к моим коленям и облизывает мне яйца, целует мой хер красными губами – я вдруг вижу, что они накрашены, – и берет его в рот, не успеваю я ее остановить. Она у меня отсасывает, и я едва не кончаю… она булькает и сопит мне на хуй…

– Сволочь, совсем спятил! – ору я на ее отца. – Я не хочу ебать твоего клятого ребенка! Сам ее еби, если хочешь, чтоб ее отделали! – Я пихаю хер в штаны, а Марселль бросается к отцу. – Должно быть, и сам я того, раз вообще сюда приперся… Я уж точно не пьян… А ну пшел к Исусу у меня с дороги!

– Папа! – кричит Марселль. Думаю, она испугалась моей злости, но нет… это маленькое чудовище не боится. Сияет мне своими янтарными глазами. – Доставай, папа! Доставай розгу, чтоб она меня била, а он ебал! О папа, ну пожалуйста!

Я совершенно выбегаю из дому. Убил бы кого-нибудь, если б не выбрался, и так свирепо трясусь уже на улице, что нужно остановиться и отдохнуть у ограды. Такое чувство, будто я только что избежал чего-то темного и кровавого, чего-то кошмарного…

– Мсье! Мсье! – Это за мной увязалась шлюха. Она отчаянно хватает меня за руку. – Я ему деньги в лицо швырнула, грязной старой свинье. – Она видит, как я лезу в карман. – Нет, мне денег никаких не надо…

Я затаскиваю ее за ограду, где, должно быть, склад лесопилки. Она крепко прижимается ко мне, задирает на жопе платье и дает мне поерошить ей мохнатку. Ее так распалило, что пизда вымочила ей ноги ниже, чем мне интересно нащупать… пизда ее раскрывается у меня под пальцами, и она вынимает мне Джона Четверга.

Вот штабель досок, можно лечь. Доски грубые и сырые, и она, вероятно, весь остаток ночи будет выдергивать себе из жопы занозы, но все это не имеет значения… ей хочется, чтоб ее выебли, и она хоть на гвозди ляжет, если надо. Раздвинув ноги, она цепляет высокие каблуки за щель и приподнимается, а сама подтыкает платье себе под поясницу.

– Мсье… Мсье, – вздыхает она. Нипочем тебе не узнать, чудесная ты сука, как благодарен я за эту ночь…

Я вкапываю Джона Четверга ей в бороду. У него в лысой башке нет мозга, но, если предоставить его самому себе, он может за себя постоять. Как-то ему все удается. Он проскальзывает сквозь ее волосню и тычется в очко.

У нее из-под хвоста прямо потоп, вот же блядь. Никак не остановить… между ног ей хоть полотенцами подтыкай, одеялами, матрасами, а все равно будет лить и тебя потопит. Я себя чувствую маленьким мальчиком, которому надо заткнуть плотину, а у него для этого лишь пальчик. Но я его втыкаю, я заткну дыру своим хером…

Каково оно было? Вот что ей интересно, вот что она у меня все время спрашивает. Не может забыть эту безволосую пизденку без пизды, даже когда хуем я тычусь ей в самые ворота. Она так растянулась и сомкнулась у меня на елдаке, что из головы нейдет, говорит она. Это маленькое нагое тело скользит по мне… ах, если б я мог видеть, как это смотрелось со стороны! Но каково мне было?

И когда этот грязный щеночек держал мой хер у себя во рту, в этом накрашенном младенческом ротике, и сосал его, что я тогда чувствовал? Ох, какая же она порочная, коварная малютка, девочка эта, раз вообще про такое знает! И так далее. Но не приподымусь ли я чуть над ее бедрами, чтобы Жану Жёди легче было проскользнуть к себе в конюшню… Мсье!

Меж ног ее прошла армия… бессчетная и безымянная, а также полузабытая. Но эту ночь она запомнит. Это событие в ее жизни, когда она раздает за так, непросто будет забыть. Я проталкиваю свой хуй ей в спелую фигу, а она тянет меня за пиджак вниз и к себе поближе. Она уже не шлюха… она лишь пизда, у которой ноет, и боль эту нужно снять массажем…

Боль ненадолго задержится. Я ее выебу, выебу и память о тех других, кто тебя имел. С кем ты сегодня ночью была? Кто тебе ввинчивал? Какая разница, да и вспомнишь ли их уже? Через день или неделю они уже пройдут маршем вслед за теми, кто был здесь до них. Но я пребуду, этого ты так легко не минешь… хуй мой в тебе, тут он и сохранится, даже когда меня и след простынет. Я тебе оставлю такое, чего никогда не забудешь, я подарю тебе сверточек радости, наполню утробу тебе жаром, который не остынет… Ты лежишь подо мной, напрягши бедра врозь, чтобы принять в себя, а блядский твой рот шепчет слова, которые ты прежде произносила тысячу раз тысяче мужчин. Но это не имеет значения. До меня никаких мужчин не было, и после меня ни одного не будет. Ты не виновата, что нет у тебя для твоего чувства ни одной неиспользованной фразы… довольно и того, что чувство есть…

Я луплю ей хером по бедрам, вынимая его и впихивая обратно в мягкую рану опять и опять, раз за разом беря ее сызнова. Они бросили ее разоренной, раззявленной, легко брать и легко ебать, все эти остальные. А я ее наполню, она знает, что на сей раз ее ебут. Она опять стаскивает платье с плеч и предлагает мне свои титьки. Я трусь о них лицом, сосу и кусаю.

Хватаю ее обеими руками за жопу и сминаю мясо, пока скольжу своим хуем ей к матке. Если ей и больно, ни она, ни я об этом не знаем и даже не думаем. Мои яйца лежат в жаркой лузе, в волосатом гнезде у нее под хвостом. Доски грохочут под нами, как трескучие кости скелета.

Из моего хера молофья хлещет, как вода из шланга. Неожиданно шлюха обхватывает меня ногами и держит крепко… она боится, что я остановлюсь, а она еще не кончила. Но я ебу ее еще целую минуту, кончаю ей в утробу даже после того, как пламя в ней усмирилось и ее ноги снова опадают у меня по бокам…

Когда все кончилось, шлюха лежит, раскинувшись на горе древесины. Не пытается прикрыться… ведет себя так, словно забыла, где она, и, похоже, совершенно выебана и довольна. Но я опасаюсь, что вспомнит и попробует выхарить у меня несколько франков, захочет, чтоб я купил ей выпить, заплатил за такси, расскажет мне о своей хворой матушке… Я вынимаю первую же купюру, что нащупывается у меня в кармане, вытираю ею себе хуй и оставляю скомканной у нее на голом животе, придавив монетой.

Улицы принимают меня, такие же унылые и чуждые, как и раньше….

* * *

Письма Тани меня отыщут, куда б я ни уехал. Их приходит два: одно утром, другое поздней почтой. Ей одиноко!…

…..наверное, сойду с ума, если придется стерпеть без ебли с тобой еще хоть ночь. Все думаю о той большой елде и всяких чудесах, какие она умеет, и я б отдала все, что у меня есть, лишь бы только еще раз ее ощутить, взять в руку. Она мне даже снится! Недостаточно, чтобы меня еб Питер. Иногда трудно удержаться и не приехать с тобой увидеться, даже если я знаю, что ты, вероятно, разозлишься на меня и нехорошо со мной обойдешься.

Ты вообще не думаешь обо мне и всем хорошем, что у нас было? Надеюсь, думаешь и временами жалеешь, что меня нет с тобой рядом в постели, что я тебе не отсасываю, не играю с твоим хуем и мы не ебемся, мать жалеет, что тебя тут нет, чтоб и ее ебать, я-то знаю, она же столько о тебе толкует. Все время спрашивает, что мы делали, как оно бывало, когда ты меня ебал, и даже что мы говорили! По-моему, она сейчас никому не дает себя ебать, кроме Питера. Заставляет нас с Питером каждую ночь укладываться с нею в постель и вынуждает меня много ей отсасывать. Мне-то что, мне нравится, но лучше б здесь был ты, чтобы меня ебали почаще…..

И так далее. «С любовью от Тани», завершается это письмо. Второе длиннее. Таня открыла для себя новый восторг, и, как она пишет, я должна тебе сразу о нем рассказать. Ну не странно ли? Все потому, что мне хочется, чтоб ты так со мной делал. Что бы мне ни делали, было б лучше, если бы это мне делал ты. Наверное, потому, что у тебя такой большой хуй. Когда я думаю, до чего большой у тебя хуй, у меня мурашки по всему телу бегут. И я подумывала о тебе даже тогда, когда он мне это делал!

Я была так рада, что меня опять ебет мужчина (мать следит за мной, как ястреб), что с трудом разделась без спешки, когда мы зашли к нему в комнату. Он хотел полежать на кровати, чтоб мы друг с другом поиграли, но я так распалилась, что просто вытерпеть не могла, и ему пришлось меня выебать. Я так сумасбродно себя вела, что он испугался, не выпрыгнула бы я в окно или еще что-нибудь. О, это было чудесно – ощущать, как меня опять ебет мужчина. Питер так занят еблей матери, что он уже почти ни на что и не годен, и то было впервые после твоего отъезда, когда мне перепало хорошенько. Он таскал меня по всей комнате! Он уже выеб меня дважды, когда сказал, что покажет мне новый трюк, но елду свою поставить смог без труда. Я просто дала ему сунуть мне ее в рот и совсем чуточку пососала, и через минуту она была хоть куда! Затем он уложил меня на пол, на мягкие подушки, и перевернул на живот, а сам стал ебать меня в задницу.

Это было чудесно, разумеется, хоть и не так чудесно, как в тот раз, когда ты так вогнал в меня свой огромный хуй, но, с другой стороны, меня немного разочаровало, потому что в итоге тут не было ничего нового. Затем я вдруг ощутила что-то новое и странное. Поначалу такое чувство, будто он кончил и в меня вливается молофья, но затем брызнуло крепче, и я поняла, что он в меня сикает! О, что за чудное и чудесное то было ощущение! Его большой хуй забит в меня, и ничто не вытечет, все пошло внутрь. Так горячо было, что я будто бы вся насквозь горела и чувствовала, как оно проникает во все уголки моих внутренностей.

Казалось, он никогда не прекратит, и оно ползло во мне все выше и выше, я от этого вся раздулась, как беременная. Полностью закончив, он вынул хуй очень медленно и сказал, что, если я в себе все удержу, оно во мне и останется. Ты себе не представляешь, каково мне было после того. Как он вынул хуй, лежать там с мужскими ссаками у себя внутри и всякую минуту желудком их в себе чувствовать.

Потом он завел меня в ванную, и я все из себя снова выпустила, целые литры его пипи выливались у меня из жопы, а он стоял передо мной и заставлял сосать своего Жана….

* * *

Призна?юсь…. от чтения Таниного письма у меня встает. Я эту сучку так хорошо знаю… так ебически хорошо, можно сказать… что могу себе представить все это зрелище так, словно при нем был. Могу закрыть глаза и увидеть каждый жест, каждое ее движение. Я пускаюсь расхаживать взад и вперед по комнате, с хером, который сделал бы честь племенному жеребцу. Не знаю, с чего это мысль нассать в ее гладкую круглую задницу приводит к таким результатам, но избавиться от этой чертовни я не могу.

Выхожу погулять, чувствуя, что одна нога чуть подволакивается. Я приманка для любой уличной шлюхи, и все они меня домогаются… они знатоки по оценке состояния мужчины. Но хочу я не шлюхи. Я хочу другую Таню, но такую, с которой необязательно так глубоко впутываться.

На улицах я ее не нахожу.

* * *

У Эрнеста чудесный вид из окна. Уроки живописи, все всерьез, ученики по очереди позируют друг другу, поскольку до того бедны, что профессиональные натурщики им не по карману. Когда я у него на занятиях, мы сидим и какое-то время на них смотрим. Мне нравится, как люди здесь показывают характер. Проходя мимо, шлепают натурщицу, пощипывают ее за буфера, щекочут ей в промежности… она милая тугая молодая блондинка с широкими бедрами и совершенно не против. Эрнест мне рассказывает, что на днях позировал один молодой парень и девушки так его доставали, что, если б их наброски были честны, он на всех бы вышел со стояком.

Прекрасно видеть, как искусство оживает. В Нью-Йорке, бывало, устраивали эти липовые занятия по рисованию, куда ходили все придурки, что шлялись по бурлескам. На входе платишь пятьдесят центов, и тебе дают полчаса смотреть на голую пизду. Все делается, конечно, с сугубым пониманием, что на самом деле ты вовсе не смотришь на пизду… ты смотришь на то, что называется Искусством. А эта молодежь – они все детки, даже их учитель – знают, чего им надо, девушка на ящике из-под мыла есть голая девушка с волосами вокруг пизды и соком между ног! Она – нечто живое, и руками потрогать, и хуй сунуть, и коли мальчишки останавливаются ее потискать, коли щиплют ей задницу и работу свою выполняют с хуями торчком… то и работа их, и весь мир из-за этого станут лучше.

Эрнест рассказывает, что у него всегда были хорошие окна… за вычетом одного раза. Ему тогда не понравился вид на квартиру парочки петушков… достоподлинных, таких даже твоя бабушка на улице признает. Еще ничего, когда приходилось смотреть, как они сосут друг у друга или отсасывают у своих дружков, говорит Эрнест, но они постоянно водили домой моряков, и наутро их самих били. По утрам было ужасно, рассказывает он мне, а кроме того, все время их стирка, шелковые подштанники из окна свешивались каждое утро.

Самым удобным было место, где он жил со шлюхой по имени Люсьенн. Дом, в котором она работала, располагался по соседству, и Эрнест мог туда заглядывать и видеть кровать, на которой она принимала клиентов. Это очень утешало, объявляет Эрнест, если поднимешь голову – и видишь его Люсьенн за работой, и понимаешь, что об арендной плате позаботятся.

Это приводит к обсуждению тех женщин, с которыми Эрнест в то или иное время жил. Список, им составленный, поражает меня, пока я не выясняю, что он жульничает. Любую женщину, с которой он провел больше десяти минут, он считает своей сожительницей.

– Мля, – говорит он, когда речь заходит об одной, чье присутствие у него в списке я ставлю под вопрос. – Я же пригласил ее на ужин, так? И не спала ли она у меня в постели той ночью? Кров и стол – если даешь им это, значит они с тобой живут.

Эрнест изумлен, когда узнает, что я никогда не имал китаянку. Я и сам изумлен. В Нью-Йорке столько заведений с чоп-суи, можно решить, что я хоть к одной официантке подкатывал. Поднимается тема рас, и Эрнест готов давать мне советы по любой. Не пробуй япошек или китаез в борделях, предупреждает он. Они все бритые, мытые и надушенные, но между ног у них череп с костями. Накидываются на любого мужчину, что подвернется, и бац! СИФИЛИС! Галопирующей разновидности, такой унесет тебя за полгода, такое не спишешь на сильную простуду. Дальневосточная разновидность сифака, утверждает Эрнест, для западной расы она особенна смертельна. По мне, все это херня, но Эрнест так уверен, что от азиаток отпугивает меня навсегда.

Потом, уже перепугав меня до уссачки, Эрнест рассказывает, что знает одну милую маленькую пизду, которая вполне безопасна. Она не шлюха, просто славная китайская девочка, его знакомая, и с нею наверняка ничего не подцепишь. У ее отца художественная лавка, из тех заведений, что набиты всякой собранной дрянью, что, вероятно, повыкидывали из дворцов вместе с мусором несколько сот лет назад, Будды и ширмы, жалкие комоды и так далее, и девушка помогает ему там управляться и обслуживает молодых парняг, которые приходят искать нефритовые бусы.

Эрнест записывает адрес на конверте и отдает мне. Может, придется что-нибудь купить, чтоб только вид соблюсти, говорит он, но поебка обеспечена, если я все правильно разыграю. Он со мною не пойдет… у него свидание с одной пиздой, которая пишет маслом, и он попробует отъебать ее и заставить написать его портрет за так, но уверяет меня, что у меня все будет хорошо.

– Выясни, торгуют ли они кокаином, Алф, будь добр? – просит он. – Я обещал этой своей пизде добыть… она никогда не пробовала. Боюсь за ним идти к себе в старый район. Я им там задолжал немного, и они обиделись, что я переехал…

* * *

Вооруженный этим адресом, я, отсидев свои два часа в конторе, прогуливаюсь до той лавки. По дороге с полдюжины раз передумываю и чуть не сворачиваю с черной девицей, которая подает мне знак со скамейки в парке. В Нью-Йорке было время, когда я почти каждую ночь проводил в Харлеме. Несколько недель я просто с ума сходил по черной пизде и ничего другого не трогал. Это я в себе оборол, но мне до сих пор нравится, а тут девчонка такая крепкая и черная… мля, вид у нее настолько здоровый, что выдержит и налет какой-нибудь заразы. Эрнест меня и впрямь напугал всеми своими разговорами о том, как подцепить что-нибудь. Но я прохожу мимо и иду дальше.

Никогда не знаю, как такое делается. Если я в стельку пьяный, могу беседовать с любой пиздой на улице, делать ей самые оскорбительные предложения и глазом не моргнув, но входить в это заведение мертвецки трезвым и произносить там какую-то речь… это для меня чересчур. Особенно когда обнаруживаю, что девушка – из таких хладнокровных надменных сучек, что идеально говорят по-французски. Я рассчитывал, что с трудом буду разбирать ее акцент, а в итоге у меня от нее такое чувство, будто я говорю по-французски, как американский турист.

Не знаю, блядь, что и сказать тут. У меня и малейшего понятия нет, что я хочу здесь купить, если вообще что-то покупать. Она пизда хорошенькая, это я готов признать, и столь же терпелива, как и смазлива. Она мне показывает всю их чертову лавку…

Мне нравится, как она выглядит, особенно как причудливо ее нос приплюснут к лицу и поддергивает ей верхнюю губу. Милая жопка и буфера, к тому же… такого я не ожидал. Я замечал, что у большинства китаянок, которых я видел, похоже, титек нет вообще, а у этой пизды прекрасный комплект. Все равно не с них же разговор начинать.

Упоминание Эрнеста ничуть не способствует. Меня сюда прислал один друг, объясняю я, и называю имя Эрнеста, но она его не знает! Каждый день в лавке бывает столько народу, вежливо намекает она… Я соображаю, что купил роскошный гобелен с драконами, вешать на стену. Пизда улыбается и хочет угостить меня чашкой чая… ее старик с треском вываливается из глубин лавки и уволакивает гобелен у нас из-под носа… он его мне завернет.

Чай ни к чему, говорю ей я. Я думал сходить за угол выпить перно и буду очарован, если она составит мне компанию. Она соглашается! Не могу вымолвить ни слова… Стою, разинув рот, как рыба, а она рысит через всю лавку.

Снова выходит в хитрой шляпке, от которой смотрится больше парижанкой, чем сами парижанки, и под мышкой несет сверток. Я до сих пор не изобрел сказать ничего умного, а наш выход из лавки еще менее изящен из-за маленькой сволочи, уличного беспризорника, который швыряет в нас конским навозом из канавы. Но пизда держится великолепно… мы шагаем по улице с надменным видом, и вскоре мне легчает…

Вопросы! Ей хочется знать, кто я, что я, всю мою историю. Затрагивается и мой доход. Я не понимаю, к чему она клонит, но она заговаривает о нефрите. Есть одна безделушка, доверительно сообщает мне она, ее только что провезли контрабандой, истинная жемчужина императоров, и продать ее надо за ничтожную долю ее истинной цены… и называет сумму моего месячного жалованья чуть ли не до су.

Мне любопытно. Очевидно, тут что-то подозрительное, и у меня складывается впечатление, будто она желает, чтобы я понял: она вешает мне тюльку на уши. Где можно увидеть этот камень, спрашиваю я. А, вот тут-то все и выходит на свет! В лавке его держать небезопасно, сообщает мне она… поэтому она его носит на шелковом шнурке, обвязав вокруг талии, где его прохладная ласка у нее на коже говорит о его безопасности. Покупку придется производить в каком-нибудь уединенном месте подальше от лавки…

Чудесная игра, едва я понимаю, как в нее играть. Эта пизда на самом деле торгует своим телом изобретательно. Но запрошенная цена! Я принимаюсь с нею торговаться, и за третьим перно мы условливаемся, что ценой за этот кусок нефрита будет мое недельное жалованье. Мне придется жить в кредит, пока ду?хи не побредут…[167] За бабу я никогда столько не платил, но тут пизда такая, что, похоже, оно того стоит.

Не сомневаюсь, что у нее есть французское имя вроде Мари или Жанн, но в такси к моему жилью она воркует что-то, звучащее, как посвист флейты… Бутон лотоса, переводит она, поэтому я зову ее Лотосом. Все это такая великолепная афера…

К спектаклю я добавляю свою часть. Как только она упрятана в моих комнатах, я сбегаю вниз купить у консьержа вина и подаю его в зеленых стаканчиках, что мне подарила Александра. Затем, когда Лотос готова показать мне камень, я расстилаю на полу красивый старый гобелен, чтобы она стояла на нем.

Сука, должно быть, год выступала в бурлеске, чтоб научиться так раздеваться, как она мне показала. Она искусно оставляет лишь чулки и туфли, а все прочее уже отброшено прочь. И на животе у нее – красный шелковый шнурок, а в волосах на лобке висит кусок нефрита. Выглядит очень шикарно, этот осколок зеленого камня, притаившийся в кляксе черного. Она оставляет одежду горкой на подстилке с драконами и предлагает мне его на осмотр…

Камень – дешевейшая побрякушка, разумеется, но меня интересует то, что под ним. На него я не обращаю внимания, и Лотос не возражает… быстро улыбается, когда я щиплю ее за бедра и провожу пальцем ей между ног. От нее пахнет так, что мне напоминает крохотные надушенные сигаретки, которые раньше курила Таня… она улыбается мне сверху, а я сижу на краю кресла и засовываю палец ей под хвост. Говорит что-то по-китайски, и звучит оно восхитительно порочно.

Я уже забыл все строгие предупреждения Эрнеста. С этим хером, что у меня, вероятно, я ее выебу в любом случае, есть у нее сифак или нету, и доверюсь быстрому лечению… но там пахнет так свежо, такая она розовая, что я уверен: все в порядке… она позволяет мне раскрыть фигу, понюхать ее… затем снова от меня отстраняется. Рвет шнурок на талии и роняет камешек мне в ладонь.

Я ебу ее на полу, прямо на своем новом гобелене, подоткнув ей под голову подушку. Чулки ей я снимать не даю, даже туфли. К черту вышитого дракона… если она выткнет ему каблуками черные глаза, если мы оставим пятно и оно не смоется, так даже лучше. Я кидаюсь на нее яростно… французская шлюха возразила бы такому насилию, укусам, щипкам, а Лотос улыбается и покоряется.

Нравится ли мне грубо сжимать ее титьки? Очень хорошо, она вжимается ими мне в руки. А если я оставлю на них засосы… она подставляет соски под мои укусы. Я кладу ее руку себе на хер и смотрю, как ее длинные пальцы миндального цвета туго его охватывают. Она все время воркует… по-китайски. Ах, она свое дело знает отлично. Клиенты хорошо платят за это пряное дыхание Востока, и ей известно, что? они покупают.

Ноги и живот у нее довольно безволосы… только в одном месте ее прикрывает ухоженная бородка. Даже задница у нее, влажная кожа вокруг мягкого кю, нага. Я касаюсь ее очка, и она раздвигает ноги. Ее бедра ближе к фиге становятся горячи и скользки на ощупь. Ее абрико-фандю почти так же мала, как у Тани, но ощущается более спелым… кажется мягче и открытее…

Ее интересует Джон Четверг. Она щиплет его за шею и тянет за бороду. Я перестаю ее щупать, и она садится по-турецки у меня между колен с ним поиграть. Ее кон раскалывается настежь, как некий спелый и сочный фрукт, а ее бедра в чулках упираются мне в колени. Чулки и туфли придают несообразности, какая мне нравится.

Не мог бы сказать, глядя на нее, возбудилась она или нет. Но эта влажная заплатка вокруг шелковистой манды выдает ее. Она расползается и сияет у нее между бедрами, и сквозь аромат ее духов постепенно пробивается запах ее пизды. Она поглаживает Джона Четверга по голове и щекочет мне яйца. Вскоре она полностью растягивается у меня между ног, а носом ведет мне вдоль хуя и в волосню… у нее волосы иссиня-черные, прямые и блестящие…

Не знаю, чему они учат своих женщин на Востоке… быть может, сосанием хуев там пренебрегают, но у Лотоса было местное французское образование. Язык ее сворачивается у меня в волосне и гладит мне яйца. Она лижет мой хер, целует живот плоскими губами… ее раскосые брови дугой сходятся вместе, когда она открывает рот и склоняется, чтобы Джон Четверг воткнулся в нее… глаза у нее – дикие щелки. Руки обхватывают меня, и мои яйца чувствуют, какие теплые у нее титьки, пока она у меня отсасывает.

Я перебираюсь через нее… она садится, не выпуская мой хер изо рта, по-прежнему сосет его, но я ее отталкиваю на спину и переползаю к ее раскрытой промежности. Щекой и подбородком трусь о ее мохнатку, щекочу ей бонн-буш языком. Лижу ей бедра и даже плоскую складку между ними… Хочу только чувствовать, как ее бедра сомкнутся и втянут меня, подбираюсь ртом к этой глубоко расколотой фиге. Обхватываю ее талию обеими руками и щиплю ей задницу, а тем временем слизываю сок пизды с ее кожи и распахнутого рта, что предлагает себя мне. Она тут же кидается на меня. Ее конийон прижимает мне губы, а ноги у нее слабы и раскрыты. Ее сок каплет мне в рот, пока я сосу ей волосатое подхвостье.

Ощутив мой язык у себя в пизде, она, похоже, трепещет. Не может придумать, что бы еще такого сделать с моим хером в ответ… она его кусает, лижет мне яйца, делает все, только не заглатывает его целиком. Она даже растягивает себе фигу пальцами еще шире, пока язык мой не забирается так глубоко, что, должно быть, щекочет ей матку. Как вдруг – потоп. Она кончила и едва не перекусывает мне елду пополам. Я позволяю ей ебать мне рот ее сочной штукой…

Мне хочется поглядеть, какова она и что сделает, когда Джон Четверг взорвется у нее в зубах… Снова ложусь на спину и смотрю, как она над ним трудится. Голова у нее медленно поднимается и опускается. Удивленный взгляд… Она обнаружила, как ей в рот втекает что-то теплое. Затем ее раскосые глаза закрываются. Она глотает и сосет, глотает и сосет…

Китайцы, мне рассказывали или я где-то читал, мерят еблю днями, а не часами. Когда я спросил об этом у Лотоса, она рассмеялась…. Она останется на всю ночь, если я ее хочу. И можно ей, пожалуйста, теперь снять чулки?

Я проголодался и предлагаю выйти что-нибудь поесть, но Лотос наставляет меня на путь истинный. Когда мужчина покупает китаянку, говорит она, он купил женщину, а не то что ебать по-козлиному. Она ему приносит все свои таланты… а готовить Лотос умеет. Мне эта мысль нравится, поэтому мы одеваемся и выходим купить еды.

Как только мы снова оказываемся у меня – раздеваемся, и Лотос готовит еду, прицепив полотенце к талии, перед прикрывает, а жопа голая. Я лежу на кушетке, и она останавливается поцеловать мой хуй всякий раз, когда проходит мимо… она пизда покладистая и не против, что кастрюлька пригорает, пока я ее общупываю….

Поев, мы пробуем постель. Лотос считает, будет мило, если мы снова сделаем тет-беш, но я хочу ее отъебать… Запрыгиваю на кровать за нею следом и тут же вгоняю свой хер ей в подхвостье. Она перестает разговаривать о таком чудесном тет-беш, когда чувствует, на что похож Джон Четверг у нее под задницей.

Для Джонни не имеет значения, какого она цвета. Она теплая, влажная и волосатая по краям, а больше ему ничего и не нужно. Он расправляется вовсю. Заполняет все щелочки и трещины, и, когда внутри, я подтыкаю ему бороду со всех сторон, чтобы прикрыть углы. Несколько мазков им, и девушка начинает рдеть… ерзает своей круглой желтой попкой и умоляет унять в ней зуд… не важно, что почти все время она болбочет по-китайски, мы друг друга понимаем изумительно. Ее маленькие ступни скрещиваются у меня под коленями сзади… мягкие голые бедра у нее крепче, чем я думал…

Она прямо отдохновенье! Я думаю о Тане, вспоминаю того счетовода с его полувзрослой дочерью и хохочу. Белый мир весь вверх тормашками… мужчине надо китаезу найти для такой простой штуки, как спокойно, нормально поебаться. Лотос хохочет вместе со мной, не зная, над чем мы смеемся… быть может, знай она, хохотала бы надо мной. Хорошая она пизда. Я принимаюсь выебывать ее адски. Здорово, когда у тебя сука, что может хохотать, пока ты ее ебешь.

И она не блядь! Наложница, скорее. Лотос отдает свою страсть, как и талант кухарки… а деньги тут впутались случайно. За деньги просто покупается нефритовая безделушка… Если она сопит тебе в ухо, это настоящее, если она тихонько стонет, можешь быть уверен: это потому, что она чувствует. У нее в теле жизнь, сок смазывать механизм, и она их отдает не скупясь…

Я играю с ее буферами, и ей хочется, чтобы я снова их пососал. Вокруг сосков, обнаруживаю я, лимонное кольцо, как китайская луна… Ах, Лотос, скоро ты поймешь, что у тебя в пизде китайская петарда… Я опалю тебе яичники римскими свечами, и небесные ракеты засверкают, пролетая твою утробу насквозь… Искра занимается…

Ебаться Лотос может по-китайски, но кончает она на парижском французском.

Потом уже, ночью, нас очень веселит вино, и Лотос учит меня кое-каким неприличным китайским фразам, каждую я по очереди забываю, заучивая новую. Я снова и снова ебу ее, а наутро обнаруживаю, что она ушла, оставив дешевую нефритовую побрякушку, – привязала ее шелковым шнурком к моей усталой елде.

* * *

Посетители! Двое. Сид, которого я не видел с той ночи, когда мы устроили Марион черт-те что, отправившись к нему, и пизда. Или же фемина. Они вежливо пристраиваются на краешке стульев, и мы утонченно беседуем о погоде, литературе или чем-то столь же безопасном. Она – мисс Кэвендиш. Просто мисс Кэвендиш, без имени. Стоит только услышать ее надменное «Как поживаете?» – и понимаешь: она – такое, что навсегда останется Англией.

Мисс Кэвендиш, поясняет Сид, – подруга его сестры, которая живет в Лондоне. Объяснение видится чисто для поддержки беседы, и визит, похоже, не имеет никакой цели, кроме учтиво светской. Но Сид продолжает: мисс Кэвендиш намерена преподавать в Лионе, а поскольку работа у нее начинается лишь почти через два месяца, она собирается какое-то время посвятить знакомству с Парижем.

Приходится вести себя прилично, даже с феминой, которая носит твид и хлопчатобумажные чулки. Я задаю бодрые вопросы и столь же бодро забуду о ней назавтра. И где она остановилась?

Она поворачивается ко мне, очки ее посверкивают.

– С этим некоторое затруднение, – говорит она. – Сид предположил, что мне удастся снять квартиру здесь. – Она осматривает мое жилье, будто только что его увидела. – На вид очень мило… и недорого?

– О, ну еще бы, – уверяет ее Сид. – Алф, ты же все устроишь, договоришься сам, правда?

Я устрою свернуть ему шею, блядь! Но делать нечего… она въедет куда-то в этот дом. Да и ноги у нее ничего, и есть отдаленный шанс, что для поебки сгодится. Но какой же блядский друг этот Сид! Хорошо б разглядеть ее без этих очков…

Когда она устроится, говорит мисс Кэвендиш, мы не должны ее забывать, поскольку в Париже незамужней девушке может быть очень одиноко…

* * *

Вечерние посетители… Анна, вернулась с того света, а через десять минут – Александра. Анна как-то стыдится нашего давешнего междусобойчика. По его поводу она смеется, а через края ее смеха плещет избыток смущения. О том, что с нею произошло после того, как она выбежала отсюда без одежды, говорит весьма уклончиво. Я не настаиваю на этой теме. Как только приходит Александра, Анна вспоминает, что у нее другая встреча. На сей раз я не забываю взять у нее адрес.

Александра выплескивает мне на голову свои беды, как возлияние. Она теперь уверена, что уедет путешествовать, только бы подальше от Тани и Питера. Перенастройка – так она это называет. Сидит на кушетке и показывает мне бедра, а сама зачитывает список великих исторических грешников, которые оказались в объятьях Иисуса. Быть может… кто знает?… и сама она к церкви придет, признаётся она.

– Но надо ли будет исповедоваться в деталях? – интересно ей. – Должна ли церковь знать всё?

Мне это, вообще-то, неведомо, но довольно просто понять, что? она хочет услышать. Я излагаю ей свое мнение, что Иисусу, вероятно, хотелось бы знать всю подноготную. Александра восхитительно содрогается. Если б ей только удалось сбежать от детей, говорит она, все бы уладилось само. Но они, похоже, держат ее злою хваткой. А Таня… она теперь гораздо хуже Питера, раз легла в постель с собственной матерью. Она приходит в комнату выставлять свое голое тельце напоказ, и от нее никуда не деться…

– Даже не знаю, чем все закончится, – говорит она. Умолкает, бросает на меня взгляд и быстро отводит его в сторону. – Вчера ночью случилось такое, о чем и упоминать стыдно… Тебе я говорю, поскольку знаю – ты поймешь. Она замучила Питера, и он… отлил мне прямо в лицо, пока она ртом прижималась мне к кон… – Она в беспокойстве заламывает пальцы. – Миг был… но ты понимаешь. В страсти ум помутнен… Полагаю, я могла что-то сказать… вероятно, сказала, что… мне понравилось. Она обозвала меня грязно… и укусила за бедро. Отметина осталась.

Ни слова, разумеется, о тех разах, когда она сама ссала Тане в лицо. То маленькое извращение пройдено и позабыто. Она задирает вдоль бедра юбку показать мне то место, куда ее укусила Таня. Белая плоть набухает у подвязок. И отметина, как она сказала, осталась… круглый идеальный отпечаток Таниных зубов изнутри и повыше, в нескольких дюймах от ее пизды. Она поднимает колено и раздвигает ноги, пока я его рассматриваю. Я жму ей ногу и принимаюсь ее прощупывать.

На такое она вовсе не рассчитывала! Не очень, то есть! Она распалила себя и меня своей маленькой лекцией с диапозитивами… она знает, к чему стремится, сука эта. Но желает ли она попробовать Джона Четверга… тот уж поднял голову. Я укладываю ей юбку на живот и стаскиваю с нее штанишки.

Ну у нее и жопа! В волосне между ягодицами могли бы устроить себе гнездо белые мыши, а она б о том и не догадалась; они бы с удобством жили себе там, ни в чем на свете не нуждаясь. Я щекочу ей волоски, и она начинает разогреваться. Пальцы ее забираются мне в ширинку, и мой Джон Четверг выскакивает наружу.

Пока мы лежим, играя друг с другом, она выбалтывает и другие ее приключения с этими ее ебле-помешанными детками. Возбуждаясь, она говорит свободней. Питер, похоже, нынче полагает, что отсосы у мужчин прибавят ему потенции… это грозит войти в привычку. Я рад, что больше не в этой психушке, но приятно слышать, что там происходит…

Догадываюсь ли я, спрашивает у меня она, почему Таня держит ее такой хваткой? Потому что ей так нравится, когда ей лижут пизду… а Таня это делает до того шокирующе. Ее ничто не останавливает. Если б не это, она б, возможно, могла освободиться. И пока она мне это излагает – втирается своей волосней мне в руку. Это приглашение, она ждет, чтобы я нагнулся и отнесся бы к ее фиге так же, как она это описывает, но ее ждет разочарование.

Я втискиваю свой хер ей между бедер и тру его концом ее абрико-фандю. Она закидывает на меня одну ногу, и расщелина у нее ширится. Александра просовывает руку себе под задницу и помещает мой хуй туда, где ей нужно, чтобы он был, ей даже удается немного просунуть его внутрь. Она так разгорячилась, что не хочет даже тратить времени на раздевание. Я говорю ей, что не стану ебать ее в одежде…

Приходим к компромиссу. Таня ей столько всего рассказывала… да, она даже знает, что ее драгоценный Питер отсасывал у меня за день до того, как я ушел… и выебу ли я ее так, как я это делаю, по рассказам Тани? Она хочет, чтобы я сделал все… все, что я когда-либо делал с ее дочерью.

Она садится прямее – все с себя снять, – и, как только мы оба обнажаемся, я сдергиваю ее на тахту и ставлю на колени перед собой. Вытираю хуй об ее волосы и подсовываю ей, чтобы поцеловала. Ах, подтягиваю ее лицом себе в волосню и даю пососать. Миг спустя он уже у нее во рту, мажет ей в горле. Несколько избранных оскорблений тоже принимаются. Она лихорадочно сглатывает, когда я называю ее сукой, какова она и есть, причудливо расшитыми синонимами.

Она пускает слюни мне на конец, как ребенок с сочным леденцом. Джон Четверг весь перепачкан, но ему хотя бы намыливают бороду… Она пытается лизать мне волосню, пока он у нее во рту, и чуть было успешно не давится. Затем, пока она мой хер уже обрабатывает по-настоящему, я ее заставил любить его так сильно, что все болит, и тут я его у нее отнимаю.

Александра слишком крупна, ею не помотыляешь, как Таней, но я толкаю ее на тахту и задираю ей повыше ноги. Весь ее испод, все, что у нее между ног, торчит наружу. Она подымает адский шум, когда я неожиданно сую палец ей в зад и говорю, чтоб не орала, а то я туда весь кулак введу. От трех пальцев в прямой кишке у нее положительно кружится голова, но она этого просила, и я полон решимости в том, что она получит все целиком.

Она не возражает, когда я поворачиваюсь задом к ее лицу и заставляю его целовать. Она даже вылизывает мне ягодицы, не особо возмущаясь. Но когда я велю ей раздвинуть их и провести языком мне по очку… ах, вот это уже чересчур! Этого она не может, пусть дочь ее так и делала, принимается рассказывать мне она, но я затыкаю ей рот жопой и все равно заставляю целовать.

Мля, нет такого, чего б они не сделали, если дашь им как следует. Секунды через три я ощущаю, как жаркий язык Александры проскальзывает в волосню под моей задницей, затем она принимается лизать. Придется обучить ее маленькой игре, которую придумала Таня, и скоро она запускает язык мне в прямую кишку и дает мне снова просраться. А это распаляет ее только сильней…. хер мой она теперь держит мертвой хваткой… попробуй кто-нибудь отбери у нее, так она, вероятно, примется всю халабуду разносить, когтями стены крушить.

Наверняка она знает, что? будет дальше, но делает вид, будто нет, поэтому я заставляю ее перечислить все возможности. Наконец она угадывает, произнося с запинкой и как бы надеясь, что угадала неверно. Я же не намерен, предполагает она, ввести свою елду ей в прямую кишку. В порядке одолжения и награды за верную догадку я позволяю ей еще разок попробовать Джона Четверга.

Ох, но только не это, умоляет она. Предлагая это, она забыла, что так я поступал с ее дочерью… но теперь вспомнила… как малютка все растягивалась и растягивалась – и чуть не лопнула… О, хо! Она не знает, как такого добиться, елда у меня слишком уж для этого велика.

Притворяется, пизда. И я наконец добиваюсь признания. Ну – с сомнением – быть может, она время от времени о таком и подумывала… трудно было бы об этом не думать, посмотрев, как я это делал с ее дочерью. Да, возможно, она и желала, чтобы ей сделали так же. Я щиплю ее за жопу. А теперь как, хочу знать я? Желает ли она, чтобы я это сделал? Ну… ЖЕЛАЕТ? Да, она думает, что, наверное, ей бы и впрямь хотелось.

Я тут же на нее набрасываюсь. Разворачиваю и спускаю Джона Четверга стучаться ей в черный ход. Она стоит на коленях, широко раздвинув ноги, поникнув головой, пока я его втискиваю. Не возражает – а как противилась, когда я впервые сунул ей в очко палец… в этом она очень похожа на свою дочь. Она просто ждет, чтобы все совершилось.

Очко у нее не такое тугое, как я рассчитывал. Либо она туда совала свечи, либо играла в эту игру и раньше, решаю я. Мой хер туда не совсем проваливается, но таких трудностей, как было с Таней, сейчас нет, и довольно скоро он у нее внутри.

– Ты так уже делала, – говорю я ей.

Она возмущена. Как мне вообще такое в голову пришло? Это же ненормально – делать подобное! Вот что мне говорит эта сука… ненормально!

Значит, будет ненормально. Я ебу ее так, потому что мне нравится, да и ей тоже. Просто убедиться, я вытаскиваю из нее хер. Она оглядывается и тут же снова тянется к нему.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.