8

8

Я НЕ ПОМНЮ, когда проснулась, сколько чашек кофе выпила за завтраком, и занимались ли мы с Аланом любовью перед тем, как мы встали. Тем не менее, я твердо знаю, что он довез меня до университета и ждал в столовой, пока я ходила на консультацию. Сначала мой профессор злился на меня за пропуск занятий, но беседы с Аланом о литературе не прошли даром, так что мне удалось убедить профессора, что я не теряла времени зря. Я представила себе, что он кладет руку на мою ногу и ведет ее вверх под моей юбкой. Такие грезы помогли мне убить время, хотя на самом деле мой научный руководитель был настолько положительным, чтобы даже подумать не мог о возможности изменить своей жене. Наконец я выбралась из офиса моего профессора, и Алан повез меня в супермаркет “Донсайд Теско”. Мы заказали в кафе яичницу с беконом и сосиской. Между нами безмолвно сидел Дадли. Мы прошлись по магазину, Алан прихватил пакет с пончиками.

Исчерпав в машине тему моей консультации, в “Теско” мы беседовали о совершенно других вещах. Я предложила посетить все супермаркеты в Абердине и рассматривать эти экскурсии во многом так же, как наши поездки к каменным кругам. Алан утверждал, что будет трудно заниматься сексом в этих магазинах, не имеющих туалетов для покупателей. Я сказала ему, что он не улавливает сути моего предложения, которое было весьма поэтичным, и что он должен был представить себя живущим три тысячи лет спустя и делать вид, что посещает древние руины. Мой спутник сказал, увы, это невозможно, так как материально-техническое обеспечение конструкции супермаркетов не подразумевало такой долговечности. Его ответ был более чем уныл и неубедителен, так что мне, в конце концов, удалось склонить его к поездке в “Норко” в Киттибрюстере после того, как мы покинем “Теско”. Тем временем, пока мы стояли в очереди, чтобы заплатить за пончики, разговор снова пошел о книгах.

Алан настаивал, что если я хочу продолжить читать современную литературу, от которой он быстро избавлялся, я должна самым серьезным образом рассмотреть “Биографию Томаса Лэнга: Роман” Джонатана Бакли. Этот текст, добавил лукаво Алан, просто взывает к тому, чтобы быть охарактеризованным как прекрасное литературное произведение. Облеченный в форму серии писем, роман демонстрировал — в манере отдаленно напоминающей некоторые из эссе из “Письма и различия” Деррида или определенные работы Уиндхэма Льюиса, такие как “Враг звезд” — что человек, желающий достичь истины, должен одновременно вести себя так, будто он отказывается от нее. Не подлежит обсуждению, что язык — сложная и запутанная штука, и честность всегда прячет себя во лжи. Алан превозносил Бакли за сохранение представлений 19 века о литературной глубине, сказав, что, как и в случае с многими знаменитыми модернистами и постмодернистами, проза этого автора была возвратом к более высокому уровню домодернистской формы.

Книга Бакли — это роман, если только можно дать это неадекватное определение прозаическому произведению, главный герой которого из всех сил старается не быть таковым, и не только потому, что Томас Лэнг, фигурирующий в заголовке, мертв. Как я уже сказала, книга состоит из посланий, в основном это переписка между Майклом Дессауэром и Кристофером Лэнгом. Первый — предполагаемый биограф пианиста по имени Томас Лэнг, второй — брат умершего героя. С самого начала книга имеет диалектическую структуру, но это диалектика полного отсутствия. Майкл Дессауэр не в состоянии свести воедино противоречащие друг другу свидетельства, которые он получает о своем герое. Разумеется, достоверность даже этого материала ставится под вопрос, так как в какой-то момент Кристофер Лэнг признает, что дурачил своего корреспондента, фабрикуя письма, написанные рукой его брата.

Время от времени, игра Бакли в прятки с читателем становится утомительной, и, по мнению Алана, писатель явно намеревался изнурить свою аудиторию с помощью определённых приемов, таких как описание заурядных фотографий, якобы сделанных Томасом Лэнгом. Эти прозаические дубликаты весьма напоминали технику французского “нового романа”, поэтому Алан без колебаний заявил, что это его любимые пассажи. Алан был предрасположен находить элементы подражания в любом произведении. По моему подозрению, роман Бакли сильно выигрывал на фоне прочих литературных биографий, поэтому Алан и хвалил “Томаса Лэнга”. Мишенями Алана в этой связи немедленно стали “Поиски Корво: биографический эксперимент” А.Дж. А. Саймонса и “Фрэнк Харрис” Хью Кингсмилла.

Барон Корво, он же Фредерик Рольф, был завзятым шелкопёром и бесстыдным педофилом. Хотя Рольф и получал похвалы от таких авторов, как Д.Х. Лоуренс, с продажами у него долгое время дела шли туго. Алану понравились первые семь глав биографии Корво, предоставляющие ряд противоречащих друг другу портретов от разных писателей. Корво — блестящий, но непризнанный автор, Рольф — обманщик и мошенник, который сфабриковал и присвоил себе аристократический титул, Корво — развратный педераст и сводник, Рольф — благородный выдумщик, перешедший в католическую веру. После прекрасного начального раздела Саймонс пытается разрешить противоречия, которые он так самозабвенно выстраивал. Для Алана это было хуже, чем просто скука, это была капитуляция перед буржуазным представлением о главном герое. С “Фрэнком Харрисом” Хью Кингсмилла у него были проблемы такого же рода. Алану понравились первые части книги, где Кингсмилл полагается на Харрисовские ненадежные и часто даже противоречивые отчеты о его жизни. Он особенно наслаждался отчетами о путешествии Харриса домой в Европу из Америки — как на запад через Тихий океан, так и на восток через Атлантику — для того, чтобы встретиться самому с собой в Париже. Но как только Харрис достиг славы и появились надежные источники о жизни этого лжеца, хвастуна, шарлатана и волокиты, Алан стал находить чувство определенности, прокравшееся в работу Кингсмилла, до одури скучным.

Однако, он все же считал, что сравнивать карьеры Фрэнка Харриса и Барона Корво поучительно. Харрис, полагал Алан, доказал, что люди, пораженные как болезнью буржуазным менталитетом, читают книги, интересуясь скорее фигурой автора, нежели написанным им. Следуя Гегелю, этот порок, подмеченный моим спутником, более распространен среди критиков, чем среди обычной публики. Последнюю оба ставили выше по широте кругозора и восприятия. Харрис был литературно успешен настолько долго, насколько был способен преуспевать в своем общественном браке, союзе, к которому он также подогнал свою амбицию стать английским Бисмарком. Харрис неизбежно присоединился к не тем членам Консервативной Партии. Кингсмилл корректно характеризует взгляды своего героя, как Тори-анархиста, и Харрис не продвинулся в политике дальше разных прочих реакционных бумагомарателей, изображавших из себя людей действия. Хотя такой печальный скунс, как Эрнст Юнгер, был и моложе Харриса, и правее его политически, это не простое совпадение, что “интеллектуальный” Фюрер национал-большевизма был проницательно охарактеризован, как “Прусский анархист”.

К моменту этого обсуждения мы уже покупали пинту молока в Ко-оп супермаркете в Киттибрюстере. Как только мы прошли кассу, беседа перешла на пятый том “Моя жизнь и любимые” Фрэнка Харриса. Морис Жиродиа из издательства Olympia Press в Париже приобрел права на эту книгу у вдовы автора за весьма значительную сумму. Александр Троччи был нанят для того, чтобы переписать полученный материал и сочинить остальную часть книги. Шестьдесят пять процентов окончательного текста являлось оригинальной прозой Троччи, а оставшиеся заметки Харриса были доведены им до удобоваримого состояния. Троччи состряпал эту книгу за десять дней и, считая Харриса напыщенным индюком, использовал подвернувшуюся возможность чтобы написать злую, язвительную сатиру и пародию на Тори-анархиста. Результат был достаточно хорош, чтобы одурачить всех литературных экспертов, превозносивших книгу пять лет, пока мистификация не была раскрыта. Алан считал эту фальшивую автобиографию лучшей из всех порно-романов Троччи и единственным произведением, “созданным” Харрисом, которую он мог посчитать достойной для рекомендации другу. Это, безусловно, улучшило биографию Кингсмилла в плане предоставления по-настоящему вымышленного портрета человека.

Впрочем, Алан не считал “Мою жизнь и любимые: пятый том” лучшей литературной мистификацией Троччи, несмотря на скорее положительное отношение к тому, что этот активист-хипстер выдал семь порнографических книг против только двух “серьезных” романов. Троччи создал свои лучшие фальшивки в шестидесятые, когда обратился к книжному бизнесу как к средству поддерживать свою героиновую зависимость. Так как к этому времени был уже спрос на его “оригинальные” манускрипты, Троччи ответил на него так — начал подражать своим уже опубликованным книгам. Алан полагал, что это была отличная шутка, благодаря которой он мог смотреть сквозь пальцы на склонность к шаблонным литературным ходам в порнографических книгах Троччи. Согласно Алану, Троччи проявил всё, на что он был способен, в “Книге Каина” и фальшивом финальном томе “Моя жизнь и любимые”. На “Книгу Каина” Троччи затратил огромное количество усилий и создал неподдельно экспериментальное литературное произведение, тогда как мистификация с Фрэнком Харрисом трещала по швам, потому что была написана плохо и неряшливо, ничем не отличаясь от бессмысленной болтологии любого порнографического писаки. Работая ради денег, Троччи достиг самого что ни на есть подлинного транса палп-писателя, чем, безусловно, превзошёл автоматическое письмо сюрреалистов.

Везя меня к “Сейфвэю” на Кинг Стрит, Алан разглагольствовал о “Плетках”, еще одной из грязных книг Троччи. Действие “Плеток” происходило в Глазго и его можно воспринимать как последний вздох пролетарского романа в худшем его проявлении. Описания Троччи хулиганья с бритвами и трущоб Горбалз подменяли риторику реализма странной алхимией слова, и в этой манере сквозило снисхождение к рабочему классу. По мере развития истории, она дегенерировала в литанию с обычной трескотнёй о тайных обществах с культами господства и подчинения. Алан утверждал, что если человеку так уж нужно читать такого рода бред, то гораздо лучше взяться за “Историю О”. “Плетки” показывают самого Троччи как мазохиста, и не из-за любимых им описаний куннилингуса, и не из-за того, что рассказчик в конце концов довольно охотно позволяет себя распять, а из-за того, что в его прозу достаточно умело изгонялась — как нечистая сила — без конца возникающая безумная страсть, столь обожаемая садистами. Мазохисты типа Троччи отвлекаются на искусство с его замороженными натюрмортами, садисты же предпочитают банальность настоящей порнографии.

Алан купил шоколадных бисквитов в “Сейфвее” и страшно разозлился, когда я сказала, что мы не сможем перейти через улицу и зайти отдохнуть в мою комнату. Я оказалась в неловком положении — мое жилище было забито книгами, от которых он избавлялся. К тому времени, о котором идёт речь у меня еще не было старых книг Троччи, принадлежавших Алану, но сейчас они лежат передо мной, как литературные останки, в самом деле весьма поучительные.

Конец семидесятых Алан провел за чтением многочисленных книг из издательского списка Джона Калдера, хотя и не любил признавать это. Таким образом от Самуэля Беккета, Уильяма Берроуза и Александра Троччи он пришёл к французским писателям, таким как Ален Роб-Грийе, Маргерит Дюрас, Клод Симон и Натали Саррот. Неудивительно, что его экземпляр “Книги Каина” был первым британским изданием в твердой обложке, сделанным Джоном Калдером в 1963 году, и приобретенным Аланом 15 лет спустя, когда он все еще оставался этим мифическим зверем, “тинейджером”. Экземпляр “Молодого Адама”, также приобретенный им в секондхэнде в конце семидесятых, был карманным изданием Pan с классической обложкой шестидесятых. Его экземпляры порнографических книг Троччи свидетельствовали о том, что интерес к этому писателю был, наверное, у него более устойчивым, чем он готов признать. Там были издания Olympia Press “Моей жизни и любимых: пятый том” и “Элен и желание”, добытые в секондхэнде в начале восьмидесятых. Алан приобрел издание в мягкой обложке “Сафо с Лесбоса”, когда оно было переиздано Star в 1986-м. Экземпляры “Чувственных дней Элен Сеферис”, “Школы греха” и “Белых Бедер” оказались переизданиями в мягкой обложке, выпущенными американским порно-издательством Masquerade Books в начале девяностых. “Плетки” оказались менее доступными. Чтобы приобрести свой собственный экземпляр, Алану пришлось ждать, пока Blast Books переиздаст их в 1994 году, хотя он и читал роман в Британской Библиотеке ещё в восьмидесятые. Ему также удалось достать “Невидимое восстание миллиона умов: читатель Троччи”, под редакцией Эндрю Мюррея Скотта, выпущенное Polygon Books в 1991 году. Хотя он владел рядом книг, которые перевел Троччи, в его коллекции не было поэтического сборника “Мужчина на досуге” и он прямо признавался, что ему не интересны стихи этого автора.

После долгих споров я отстояла неприкосновенность моего жилища, и мы поехали в “Асду” на Бридж о`Ди, где неплохо провели время в кафе для покупателей. В этот момент Алан вернулся к теме “Плеток”. Он утверждал, что описание Глазго как серого шотландского города в этом романе было совершенно неправильным и вводило в заблуждение. Любой, кто хорошо знал всю Шотландию — и здесь важно помнить, что Троччи очень мало прожил там, будучи взрослым — понимает, что серым городом являлся в этой стране Абердин, так как был построен из серого гранита. Материалы, использованные для постройки Глазго, во многом отличались от тех, с помощью которых обрел свой облик Абердин. Принимая во внимание, что Абердин находится на Восточном побережье, заявление Троччи, что шотландские города Западного побережья серые и Глазго самый серый из всех, становится еще более нелепым и смехотворным. На примере только одних “Плеток” знание Троччи Шотландии было столь же неубедительным, как и его сентиментальное изображение Горбалз. По этой причине Алану казалось странным, что лондонский издатель Троччи Джон Калдер выделил эту главу в “Плетках”, как настоящее литературное достижение, в своем эссе, написанном для специального номера Edinburgh Review, посвященного писателю.

Выпив каппучино, мы покружили по “Асде”, и Алан взял пару упаковок продуктов моментального приготовления. Затем мы понеслись как на пожар к “Сейнсбери” в Бридж о`Ди. Как раз в это время Алан связал свои размышления о Троччи с “Биографией Томаса Лэнга”, упомянув о том, что отец писателя был пианистом. Утверждали, что Троччи, якобы, имел родственников, занимавших высокие посты в Ватикане, и вне зависимости от того, было это правдой или нет, влияние этого института отчётливо прослеживалось в “Плетках”. Тайное общество, описанное в книге, Папа Священной Боли, Кардиналы Боли, Великие Магистры Боли и подчиняющиеся им обычные наставники и наставницы Боли — всё это явно срисовано с Католической Церкви. Алан считал, что, переворачивая вверх ногами религиозные предрассудки своей семьи, Троччи пришел к воспроизведению в своей прозе того самого, что он страстно желал уничтожить. Упражнение, каждой частью своей столь же бесполезное и реакционное, как и так называемые Черные Мессы Сатанистов. Ущерб Ватикану, конечно, с большей вероятностью могли нанести сверхревностные новообращенные, а не Троччи. В этом отношении Алан выделил тошнотворные сексуальные описания пятилетнего принца в патетической фантазии Фредерика Рольфа “Адриан Седьмой”.

Возвращаясь к сути своих доводов, Алан огласил природу взаимосвязи между “Плетками” и “Молодым Адамом”. В обеих книгах есть персонажи, действующие под фамилией Гоулт. В “Плетках” главарь уличных хулиганов Джон Гоулт известен как оборотень Горбалз. В “Молодом Адаме” Лесли Гоулт, мужичина постарше — импотент, и сама фамилия упоминается в повествовании только однажды. Алан утверждал, что “Плетки” со всеми своими ошибками представляют хоть какой-то интерес в том случае, если читать их наряду с двумя серьезными литературными произведениями Троччи. В романе имелся даже любопытный пассаж почти в духе потока сознания, когда женщина-рассказчица насилуется и силком удерживается в публичном доме. Поскольку “Плетки” — очень неровная и достаточно скверная работа, она даёт полезную возможность всем желающим “распаковать” ловко сварганенное описание Троччи пролетарского Глазго в “Молодом Адаме”.

Пока мы приобретали в “Сейнсбери” упаковку “Принглз”, Алан говорил, что членство Троччи в Ситуационистском Интернационале дает отличный стимул для диалектического чтения его работ. Для этого прекрасно подходят “Плетки”, подрывной в конечном счете “Молодой Адам”, и даже “Книга Каина”. Троччи, как и многие другие члены СИ, был выходцем из высших эшелонов буржуазии. Алан утверждал, что факт бунта Ги Дебора и Алекса Троччи против своего привилигированного происхождения ни в коем случае не ставит под сомнения ими достигнутое, и поэтому неспособность многих представителей прессы отличить гегельянский марксизм Ситуационистского Интернационала от чистого анархизма представляется больше, чем просто несчастьем. Так как Троччи не был, в отличие от Дебора, столь строгим и безжалостным при детальной разработке своей теоретической позиции, тот, кто не сталкивался с левым коммунизмом во всей его оригинальности и не понимал природы его разрыва с Третьим Интернационалом, никогда не уяснит ни политический бэкграунд работ Троччи, ни способы, с помощью которых он двигался вперед, все время изобретая ходы между теорией и практикой.

Алан избавился от своей коллекции политических книг и журналов за несколько лет до того, как я встретилась с ним, и, когда он переходил на такого рода темы, мне часто бывало трудновато следовать ходу его мыслей. Жак Каматт был одним из основных теоретиков в этой области, насколько полагал Алан, и, хотя я пыталась достать ряд работ этого автора в переводе, большинство его материалов могло быть прочитано только по-французски или по-итальянски. Я так и уразумела цепь рассуждений, что привела Каматта от сверх-Ленинизма Бордиги к мысли о том, что капитал вышел из-под человеческого контроля и теперь доминирует над универсальным человеческим классом.[10] Так как я совершенно некомпетентна и не смогу объяснить идеи, что лились потоком изо рта Алана, когда он ехал от Бридж о`Ди к Беннахи, я опущу дальнейшее изложение их. Тем не менее, мне пришло в голову, что в комментариях Алана по поводу Троччи есть еще одна вещь, которую я должна записать. Он считал забавным, что в “Моей жизни и любимых: пятом томе” есть наскок на Маркса за его солидаризацию с пролетариями, а не с богемой, то есть с теми, кто мог насладиться настоящей свободой.

Как только мы достигли Беннахи, Алан объявил, что это самая знаменитая и популярная гора на северо-востоке Шотландии. Он сказал, что этот факт легко объяснить. Изящные очертания горы; она возвышается в сравнительном одиночестве, и поэтому различима и бросается в глаза со всех точек; величественная панорама открывается со всех ее вершин; предельная доступность; все это способствовало тому, чтобы Беннахи воздали должное даже те, кто не занимался скалолазанием. Расположена в Гэриоч, между Дон и Гэди, ее главные вершины, с востока на запад — Мивер Тэп — 1698 футов, Крэйг Шэннок — 1600 футов, Оксен Крэйг — 1733 фута, Уотч Крэйг — 1619 футов, Хермит Сит — 1564 фута и Блэк Хилл — 1412 футов.

Поскольку Беннахи возвышается на 1000 футов над окружающей её сельской местностью, гора видима со многих мест, которые я посещала вместе с Аланом. Она стоит, черная и молчаливая, доминируя в окрестном ландшафте. Вершина Мивер Тэп, вторая по высоте, наиболее заметна, так как земля здесь отступает более резко, чем у более высокой Оксен Крэйг. Хотя Алана можно было довольно справедливо охарактеризовать как страстного поклонника “69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой”, он считал текст несовершенным из-за того, что единственной посещенной автором вершиной Беннахи была Мивер Тэп, да и то им был выбран легкий маршрут. Мы решили отдохнуть денёк от проверки работы Каллана на правдивость, поэтому Дадли находился внизу в машине, пока мы исследовали гору во всей её протяженности. Нашей первой вершиной при восхождении стала Мивер Тэп, как наиболее популярная и самая посещаемая из всех, к тому же нам уже знакомая. Расстояние между Мивер Тэп и Оксен Крэйг — около мили с четвертью. С Оксен Крэйг открывается наиболее пространный вид и, хотя день был не слишком ясный, мы легко определили многие отдаленные горные вершины. Едва виднелись слегка покрытые снегом Лохнагар, Бен Авон, Бейнн а`Бхуирд и Бен Райннес, тогда как Маунт Кин, Морвен, Клохнабен, Маунт Бэтток, Хилл оф Фейа, Бэк оф ве Габрах, Тэп о`Ноф и многие небольшие холмы были хорошо различимы, поскольку находились на более близком расстоянии. Когда мы достигли Оксен Крэйг, начался кратковременный ливень, но небо вскоре прояснилось.

Ниже Гарбит Тэп, на полпути между вершинами, которые мы посетили, но немного к югу, находится старая заброшенная каменоломня и примыкающая к ней развалившаяся хижина. В течение ряда лет в 19 веке это было жилище Уильяма Джемисона, известного в округе как “Горный Ворон” о`Беннахи. Джемисон был изгоем общества, неприкасаемым, и настолько хорошо играл роль призрака для всех местных детей, что через какое-то время его слава распространилась за пределы местной округи. Мы спустились к Бичес Велл, затем обогнули подножье горы и вернулись к машине. После всех наших блужданий по Беннахи мы проголодались, так что бросились назад в Абердин по А96. Припарковав машину на улице рядом с домом Алана на Юнион Грув, мы миновали короткое расстояние до “Паппагаллос” на Холборн Стрит. Там нет ничего кроме легкой, но превосходно приготовленной итальянской закуски для разжигания страсти, так что за кофе мы решили отправиться на Юнион Грув и основательно поебаться.

Квартира Алана превратилась в настоящую пустыню по сравнению с первым моим ее посещением. В спальне больше не было никаких книжек. Вся мебель была вывезена, одежда, которая ещё осталась, была свалена в кучу в углу. Кровать тоже отсутствовала, только матрас на полу с одеялом из грубой ткани, наброшенным поверх. Алан прошел на кухню, чтобы принести немного виски, и через какое-то время вернулся с бутылкой. “Лапроэг” был поставлен на пол и моя любовь склонилась надо мной, как тени в сумерках, окутывающие милую деревушку. Его розовые конечности, казалось, парили в небесно-голубом свете. Я протянула вверх руки и сказала любимому, как это восхитительно — быть с ним сейчас. Я чувствовала его славные руки, ощупывающие губы моего трепещущего органа. Я расставила бедра и подняла зад, прошептав, что он должен почувствовать мою пизду, как горяча она в своем нестерпимом желании его хуя. Его пальцы нежно щекотали меня, но я хотела именно его член, засаженный до самого своего основания в моё девичество.

Алан перевернул меня и лег мне на спину. Он натянул повязку на мои глаза, затем откинулся назад, чтобы осушить свой стакан. Потом поднял мою голову и влил виски мне в горло. Я уже не видела его, но могла чувствовать руку, обвившую меня, и его теплое тело, прижимающееся ко мне. Он сунул свой огромный и крепкий член в мою руку. Пропустив головку сквозь пальцы, я отогнула назад мягкую крайнюю плоть. Я чувствовала ее предел своей рукой. Я попросила Алана войти в меня, рывком потянув его конец к моей пизде. Сказала ему, что страстно желаю проникновения, и что моя пизда горит от желания. Я чувствовала, как головка трется между моими влажными губами. Я чувствовала, как она вжимается в возбужденное разгоряченное отверстие. Я приподнялась, и он скользнул внутрь. Я слабо вскрикнула от удовольствия, когда он вошел в мой орган, растягивая каждую пропитанную соками складку и чувствительный сгиб увлажненного прохода. Его хуй казался по ощущениям большим, чем обычно, и я задыхалась в полном восторге о того, как Алан трахал меня, потому что он довольно редко обращался со мной так грубо.

Он с безудержной энергией еще раз всадил в мой домик свой член и с низким стонущим криком выстрелил в меня потоком горячей спермы. Я почувствовала, как моя пизда наполняется ею. Я знала, что она покрылась пузыристой корочкой по краям. Я провела рукой по Алану. Он стал больше и тяжелее с тех пор, как мы трахались в последний раз. Его кожа была не такой мягкой, какой я её помнила. Затем Алан (по крайней мере, в тот момент я все еще верила, что этот мужчина Алан) поднялся. Он удалился и затем уже действительно Алан обнял меня. Позже я выяснила, почему он так долго ходил за виски. Он привел одного студента, огромное животное, жившее внизу. Студент прятался рядом со спальней, пока Алан не завязал мне крепко глаза, затем тихо проскользнул внутрь и занял место моего любовника. Осознавая более или менее, что должно было случиться, я почувствовала себя ещё более распалённой, чем обычно, когда Алан ткнулся своим конец в мой мокрый лобок. Я завопила, чтобы он перестал тереться о мой кустарник и оттрахал меня со всей силы. Он подчинился моим приказаниям и спустя несколько минут мы оба кончили. Внутри меня все было еще раз залито спермой. Алан поднялся и налил нашему гостю стакан виски. Я откинулась назад на подушку и через несколько мгновений уже спала.

В ту ночь мне снилось, что повсюду вокруг меня холмы, их гордые вершины украшены величавыми деревьями, а внизу — скромная долина, раскинувшаяся рядом с живописной серебряной рекой, луга, изумрудные от всевозможных цветов и зарослей, покрытых приятной тенью, радующих глаз множества порхавших птичек, насвистывавших веселые мелодии. На пастбищах в безмятежном спокойствии паслись овцы, и очаровательные ягнята блеющей ораторией провозглашали мир и блаженство этой Аркадии. Мальчик-пастушок играл на волынке так, как будто он никогда не состарится. Молодая пастушка вязала и пела, ее голос успокаивал ее руки и они соединялись в одно целое время с прядями небесной музыки. Дома в этой долине располагались на расстоянии друг от друга, невозможно было найти двух домов, стоящих бок о бок, однако их обитатели были всегда готовы помочь друг другу. Ощущение одиночества и утонченной дикости. Живописность этого места заметно контрастировала с черной величественностью Беннахи, чей розовый гранит быстро темнел, открытый разнообразным стихиям.