Прекрасная Габриэль д’Эстре

Прекрасная Габриэль д’Эстре

Ее прославляли и в прозе и в стихах, и в поэмах, и в повестях и в песнях. В последнее время она была героиней большой драмы, игранной на театре Porte Saint Martin. Вольтер, – очень естественно, – упоминает о ней в «Генриаде».

«В тиши спокойного, безмолвного дворца,

Вдали от шумных битв, она ждала отца,

Престолу верного, увенчанного славой,

Который с Генрихом помчался в бой кровавый.

Ее звали д’Эстре: прелестнее Венеры;

Природа все дары рассыпала без меры.

Тогда она, увы! вступала в возраст нежный.

В тот возраст, что страстям дает пыл неизбежный.

Рожденная любить, но гордая сначала,

Она еще ни чьим желаньям не внимала».

Вольтер, как видите хотел сделать девственницу из той, о которой маршал де-Бассомпьер,  ее современник, написал следующие строки:

«Она была дочерью мадам д’Эстре, которая без всякой застенчивости занималась продажей своих дочерей. Этой было шестнадцать лет, когда мать предложила ее королю (Генриху III) через герцога д’Эпернона, жившего с ее старшей дочерью Дианой д’Эстре, от которой он имел дочь, бывшую впоследствии аббессой Sainte-Glossine de-Metz; герцог так возвеличил ее красоту, что Генрих III пожелал ее, что было очень легко, ибо он послал через Монтиньи шесть тысяч экю, из которых Монтиньи взял себе две тысячи; когда король узнал об этом, он пришел в такой гнев, что долгое время не хотел его видеть, пока их не примирил герцог Жуайез.

«Королю Генриху III скоро она надоела; он говорил что белого и постного он довольно находил и у королевы. Вследствие чего мать продала ее Замету и другим; но немного спустя, ее видели у герцога Гиза, который влюбился в нее, и связь эта продолжалась целый год; но открыв, что мадам д’Эстре сосводничала ее г-ну де-Лонгвилю, он наконец ее оставил за три или четыре дня до баррикад. Герцог де-Бельгард (Le-Grand), бывший тогда в большой милости, нашел ее по своему вкусу; король, который только и думал о том, чтобы заставить их друг другу понравиться, был их сводником, заставлял их одеваться в платье одинакового цвета, танцевать вместе и очень был доволен, когда хвалили эту чету. Но мадам д’Эстре увезла ее вместе с ее сестрами в Кэвр, и немного спустя, взяв с собой свою младшую дочь Жульету, она оставила мужа, чтобы отправиться к Аллегру, коменданту д’Иссуара, которого она его любила; ее дочери остались в Кэвре с отцом и были любимы соседними дворянами. Между другими, Брюнет, брат Бюльера, и Станей пользовались благосклонностью Габриэли, и де-Лонгвиль видел ее, когда проезжал через Кэвр.

Эта девушка, развившись, стала совершенной красавицей и Станей, которому она сказала, что герцог де-Бельгард начинал ей рассказывать прежде, чем она оставила Париж, расхвалил ее красоту сказанному Бельгарду до такой степени, и так уверял его, что она его любит, что этот последний написал ей через Станея, и отправился увидать в Кэвре, где и оставался, запершись с нею, два дня; потом возвратившись к королю (Генриху IV) рассказал ему свое приключение и так восторженно говорил о ее красоте, что этот последний в нее влюбился».

И так прежде, чем принадлежать Генриху IV, Габриель была не слишком скупа на свои ласки, и если Беарнец укололся о шипы, то сделал это по доброй воле. И не один только Бассомпьер представляет эту женщину в таком свете, как женщину легкого поведения; Сюлли в своих мемуарах и Этуаль в своем журнале Генриха IV также изображают ее, как куртизанку.

Наконец, каким образом молодая девушка могла остаться честной и невинной в замке де-Кэвр, истинном пристанище волокиты, «в этой конуре для б…ей, как энергично выражался старый д’Эстре, муж Франсуазы Бабу де-ла-Бурдьер, – матери Габриэли, которая, была убита в Иссуаре во время возмущения и сохранилась в истории, как тип знатной дамы, – куртизанки утонченного разврата…

О Генрихе VIII, короле Англии, говорили, что он всю свою жизнь только и делал что женился да разводился; о Генрихе IV могли бы сказать, что он все лишь перебегал от любовницы к любовнице.

В эту минуту Беарнец был в одно и то же время счастливым любивником и Марии де-Бовильер, дочери графа де-Сент-Аньяна, и Катерины де-Вердюн, которой впоследствие он дал аббатство, что, однако, не мешало ему ухаживать за графиней де-ла-Рошгюйон, маркизой де-Гертевилль. Маркиза де-Гертевилль была, быть может, единственная женщина, которая имела честь отказать Генриху IV в его исканиях. Это она сказала ему: «Я слишком бедна, чтобы быть вашей женой, и слишком благородна, чтобы быть любовницей»!

Слишком занятый своими удовольствиями, Генрих IV не заботился о своей славе. Через несколько недель после убийства Генриха III, Генрих IV, который намеревался удалиться в Дьепп, а в ожидании посещал города в окрестностях Парижа и между другими Мант, был в восхищении, встретив в этом городе столько молодых и прелестных женщин, который стеклись туда изо всех окрестностей, под защиту крепости и провел в нем целых восемь дней, кокетничая и волочась, как будто кроме этого ему нечего было делать.

Однажды вечером, в отеле, в котором он жил, – Генрих разговаривал с некоторыми дворянами из своей свиты о прелестях Мантских женщин. Он хвалил глаза одной, волосы другой, белизну кожи или маленькую ножку третьей.

– Ах, все равно! – закончил он тоном, который, между прочим, не был лишен некоторой надутости, – пусть эти дамы прелестны, о не одна из них не стоит мизинца мадам де-Бовилльер… Я говорю, что ни одна!.. Она, только она имеет все, что есть у них у всех!.. Игрушечка, настоящая игрушечка, подобной которой не существует нигде!..

– Нигде! – хором повторили дворяне.

Все, исключая одного, который молчал и улыбался, презрительно покачивая головой. Его звали Рожер де Бельгард. Герцог и пэр, великий конюший Франции, осыпанный милостями Генриха III, этой навеки закатившейся звезды, – Рожер де Бельгард явился развлечься при блеске восходящего солнца.

Молчание и улыбка, также как и покачиванье головой великого конюшего не ускользнули от Беарнца.

– О! о! – вскричал он, несколько оскорбившись, – ты не согласен с нами Бельгард, что мадам де Бовильер одна из прелестнейших женщин Франции и Наварры.

– Извините, государь, я согласен, что она одна из прелестнейших женщин. Но вы не то сказали сейчас; вы сказали, что ей нет подобной.

– Ну?

– Я не того убеждения, государь.

– Ты знаешь женщину, которая может сравниться с Мари де Бовильер?

– Я не только знаю; но люблю ее и любим ею.

– Право? А имя этого чуда?

– Габриэль д’Эстре.

– Габриэль д’Эстре? А где она живет?

– В замке своего отца, в Кэвре?

– А! это далеко отсюда?

– Семь лье, государь.

– Семь лье – безделка! Ventre-saint-gris![25] ты задеваешь мое любопытство, Бельгард. Ночь великолепна; если вместо того, чтобы спать, давай мы отправимся с тобой вдвоем отдать визит твоей любовнице?

Великий конюший поклонился, по-видимому совершенно готовый подчиниться капризу своего повелителя, но в душе сожалея, что он возбудил этот каприз. По счастью один дворянин заметил, что было бы неблагоразумно для короля проехать семь лье по стране, которая почти вся была занята неприятелем. У Лиги было два гарнизона между Мантом и Кэвром.

– Э! если Бельгард, один проходит под носом у двух гарнизонов, – возразил Генрих, – почему он будет менее счастлив в моем обществе?

– Позвольте, государь, –  сказал Бельгард, – уже несколько времени я не осмеливался явиться в Кэвр, а когда я это делал, то всегда с хорошим конвоем.

– Хорошо!.. У нас тоже будет конвой. Ventre-saint-gris! Это не трудно!

– Но…

– Но сделав наступление, ты теперь пятишься назад, трусишка! Признайся же сию минуту, что ты боишься, что если я увижу твою любовницу, так похищу у тебя?..

– О, государь! как вы могли предположить?

– Ну, хорошо!.. Сегодня ночью мы не отправимся… мы будем спать… Но мы с тобой не квиты. Бельгард!.. Тем хуже для тебя!.. Ты уверяешь, что твоя д’Эстре также прекрасна, как Мари де Бовильер… Я хочу ее видеть и увижу!.. И скоро… Может быть, завтра…

* * *

Но на другой день Генрих должен был ехать в Санлис, куда призывали его дела, и где жила Бовильер; он провел там три или четыре веселых дня, затем он посещал другие города в течение двух недель… Бельгард успокоился; король больше не думал о мадмуазель д’Эстре.

Увы! Бельгард еще не знал своего нового повелителя!.. Он забывал то, что ему нужно было забыть, но помнил все то, что засело у него в уме. Вернувшись в Мант, однажды утром, когда он готовился сесть за завтрак, король увидал великого конюшего, который явился просить у него позволения отлучиться на двадцать четыре часа. Эта просьба, хотя не имела ничего необыкновенного, по-видимому удивила короля.

– О! о! Двадцать четыре часа!.. – воскликнул он. – А что ты хочешь сделать из этих двадцати четырех часов, Бельгард? Куда ты хочешь отправиться на целые сутки?

– К одному из моих друзей, государь, которого я давно уже не обнимал.

– А? А не будет нескромностью спросить имя этого друга?

– Нимало, государь!

– Ты, понимаешь, для меня будет трудно не видать тебя целый день и целый вечер, мой милый Бельгард!.. Если известная тебе особа питает к тебе уважение, мое уважение не меньше ее, ты не сомневаешься, полагаю я? Двадцать четыре часа не видать тебя, – это слишком долго… Ах! это очень долго! Мы говорили, что эта персона называется?..

Бельгард, которого насмешливый тон короля начинал выводить из терпения, потому что он предчувствовал результат этой насмешливости, – Бельгард ответил довольно сухо:

– Габриэль д’Эстре, государь.

– Габриэль д’Естре! – повторил Генрих, нечувствительный к дурному расположению духа герцога. – О! а не та ли это демуазель, о которой ты говорил в последний раз, что ее красота равняется если не превосходит красоту Мари де Бовильер?..

– Разве, государь? Мне кажется, я сказал…

– Тебе кажется?.. Но ты утверждал, мой друг, и так положительно, что внушил мне желание самому удостовериться в действительности твоего уверения… Ты не помнишь этого?

– Да… мне кажется…

– О, Бельгард это большая разница! Так как речь идет о том, чтобы засвидетельствовать почтение твоей любовнице, я тебя не удерживаю. Даже лучше: вместо двадцати четырех, я даю тебе сорок восемь часов. Только ты отправишься в Кэвр не один, друг мой; я еду с тобой!.. Я хочу точно увидеть этот цветок красоты, перед которым, по твоему мнению все другие должны спустить флаг. Как обыкновенно ты туда отправляешься, с двумя или с тремя провожатыми? Ну, на этот раз ты возьмешь шестерых. Прикажи оседлать наших лошадей; я беру двойное число, и мы отправляемся!..

Нельзя было ответить: нет! Если бы с ним случилось опасное приключение, Бельгард должен бы был обвинять только самого себя: безумец, который из глупой суетности выставил свою любовь напоказ.

– Ах! если бы он мог найти ее дурнушкой!.. – шептал он, направляясь к конюшням

Тщетная надежда! Бриллиант – всегда бриллиант. Только слепцы не увидят его блеска. А к несчастью для Бельгарда, Беарнец в этом отношении не был слепцом.

Замок де Кэвр, где жила Габриэль, под крылом своего отца. – Маркиза д’Эстре со своими сестрами возвышался в трех лье ниже Суассона…

Предваряя несколькими минутами Генриха IV и Бельгарда, которые в течение полутора часов проехали семь лье, отделяющее Мант от Кэвра, – мы проникнем в одну из башенок, где мы встретим Габриэль, разговаривающей с двумя своими сестрами, Дианой и Инполитой.

Родившись в 1571 году Габриэль в 1589 имела следовательно 18 лет от роду. Вот её портрет, начертанный Дрэ ди Радье, в его Анекдотах о францусских королях.

«У Габриэли была прелестнейшая на свете голова, обильные белокурые волосы, голубые глаза, блистательные до ослепления; цвет лица ослепительно белый, когда она не была ничем взволнована, прекрасный нос, рот, на котором покоились и веселость и любовь, безукоризненно правильный овал лица; маленькие розовые ушки; грудь – красоты поразительной, талия, руки, ноги составляли одно целое, которым нельзя было безнаказанно восхищаться.»

Портрет этот страдает неопределенностью, он не воссоздает перед нами живого лица. Но вот другой, который передает нам Сен-Бев взятый с карандашной коллекции Ниэля.

«Она была бела, белокура; у ней были золотистые белокурые волосы, приподнятые массой; прекрасный лоб, разрез глаз широкий и благородный, нос прямой и правильный, рот маленький, улыбающийся и пурпурный, физиономию ласковую и нежную, какая-то прелесть была разлита но всему ее лицу, ее глаза были голубого цвета, ясного и нежного выражения. Она была вполне женщина, по своим наклонностям, по честолюбию, даже по своим недостатками»

Да, она была женщина даже в своих недостатках: а ее недостатками была любовь к роскоши и к удовольствию. Сладострастная и кокетливая – такова была Габриэль… Она была рождена, чтобы стать любовницей короля.

В ожидании она забавлялась с жантильомами. Не вполне доверяя скандалезной хроники, которая приписывает ей полдюжины любовников до Генриха IV, мы должны, однако, сознаться, что их у неё было, по крайней мере трое… Это еще очень честно!..

В ту минуту, когда мы проникаем в залу башни, в которой собрались сестры, Габриэль совершенно справедливо жаловалась на отсутствие Бельгарда.

– Невозможно, – говорила она жалобным тоном, – чтобы Рожер был убит в какой-нибудь свалке!..

– Полно! – весело возразила Ипполита. – Если бы де Бельгард умер, он известил бы тебя. Разве уважающий любовник покидает этот мир, не послав вздоха своей возлюбленной?

– Бедный Рожер! – заметила Габриэль, теребя уши большой шотландской левретки по имени Дафнис, к которой она была привязана. – Право, я очень страдаю о нем.

– Из этого-то сострадания ты и развлекалась вчера с Лонгвилем? – сказала Диана.

– Надо же как-то развлекаться! – наивно возразила Габриэль.

– Но кого же, – заметила мадам де Баланьи, – ты предпочитаешь: Бельгарда или Лонгвиля?

– О! я больше люблю Бельгарда! Он моложе и красивее!

– Ну, я скажу тебе, скоро ли ты увидишь своего великого конюшего.

То говорила Диана. Она вынула из ящика карты представлявшие еще по моде царствования Карла IX: четырех валетов-лакеев: охоты, дворянства, двора и пеших, сопровождающих четырех королей: Августа, Константина, Соломона и Кловиса. Она подала эти карты Габриэли.

– Возьми одну карту, – сказала она ей.

Габриэль повиновалась с улыбкой. Но вдруг она вскричала:

– О! я взяла две вместо одной.

– Хорошо! – продолжала Диана. – Карты всегда правы! Это потому,  что вместо одного к тебе явятся два влюбленных. Поверни карты. Валет дворянства!.. Это великий конюший Бельгард теперь на дороге в Кэвр. А вторая карта?.. Король Август! Король!.. Тебя будет любить король!.. Быть может его величество Генрих IV. Сестрица, когда вы будете quasi королевой Франции и Навары, вы будете нам покровительствовать, не правда ли?

– Вы поместите нас в Лувре…

– Признавая, что ваш царственный любовник поселится в Лувре…

– Что, по-видимому, случится не скоро.

Мадам да Но и мадам де Баланьи хохотали как сумасшедшие, выражаясь таким образом, и обе с почтением поклонились Габриэли.

В эту минуту снаружи донесся шум: опускали подъемный мост. Габриэль бросилась к окну.

– Бельгард! – воскликнула она. – Бельгард!.. Но он не один! Посмотрите Ипполита, посмотрите Диана, с ним другой вельможа?

–Да это король! – сказала мадам де Баланьи, которая узнала Генриха IV, потому что видела его в прошедший год в Компьене, где она была с мужем.

– Король! – воскликнула Габриэль.  И смотря на карты лакея дворянства и на Августа, которых она еще держала в руках она повторила в одно время с сестрами:

– Король! ах вот что странно!..

Между тем каковы бы ни были честолюбивые мысли пробужденные в ней внезапным появлением в Кэвре короля, – появлением столь совпадавшим с предсказанием карт, – Габриэль в это первое свидание приняла очень холодно Генриха IV. И если согласиться с Капефигом, то это объясняется очень легко.

Хотя Генриху IV в это время было только тридцать семь лет, он не был обольстителен. «Заботы, военные труды, удовольствия уже покрыли лицо его морщинами, его темная кожа стала почти черной, как кожа древних Басков. В последнюю компанию он имел столько забот, что его волосы и борода поседели, его нос необычайно длинный и кривой, доходил почти до подбородка, так что едва оставалось место для рта, осененного почти седыми усами. Черты Гасконца, довольно красивые в юности, приняли в зрелом возрасте определенные очертания, чувственные, насмешливые, и да позволять мне это сравнение, выражение похожее на итальянского полишинеля, и вместе с этим веселые глаза, насмешливую улыбку, совсем желтые и дрожащие зубы, как следствия любовных наслаждений и военных трудов».

* * *

В сравнении с Бельгардом, – одним из прекраснейших жантильомов Франции, – Генрих IV был жалок. Таким образом, хотя он был и король, Габриэль мало занималась им в первую встречу. Но если король не понравился Габриэли, то Габриэль очень понравилась королю.

– Ты прав! – сказал он Бельгарду, – она красивее Марии Бовильер.

Гордясь посещением короля, маркиз д’Эстре захотел его отпраздновать. Лучшие бутылки вина были откупорены в честь царственного гостя. Обыкновенно, Генрих пил много, на этот раз он воздержался. Бельгард надеялся на противное. Он рассчитывал на обычную привычку его величества, на его пристрастие к хорошему столу, и надеялся воспользоваться несколькими часами свободы со своей любовницей, блестящие глаза которой доказывали, что и она не менее его желает поговорить с ним наедине. Обман влюбленных, за которыми следил ревнивец. После ужина, Габриэль, под предлогом внезапной мигрени, просила позволения удалиться в свою комнату, и король благосклонно дозволил ей это, сказав:

– Ступайте, mademoiselle, мы были бы в отчаянии, если бы из-за нас глупая боль слишком долго отягощала столь прелестную головку.

Но через нисколько минут, когда великий конюший пожаловался на внезапную болезнь и просил позволения удалиться из за стола…

– Ла! ла! – вскричал король, – мы оставим веселье мой друг! Если ты болен, пей!.. Ничто так не восстановит вас, как несколько стаканов бургонского. А вино нашего доброго хозяина – превосходно! Ventre saint-gris! Выпьем господа! Чокнемся!..

Бельгард выпил.

"Когда бутылки опустеют, нужно же будет лечь спать", – подумал он.

Но когда бутылки опустели, их сменили другими.

Маркиз приказал приготовить самые лучшие комнаты для короля и великого конюшего. Он сам в сопровождении лакеев, несших светильники, счел своим долгом проводить в них своих гостей. После обычных приветствий маркиз удалился; Генрих был в своей комнате, Бельгард в своей.

– Наконец!.. ворчал герцог.– Наконец то!..

Тем не менее, из блогоразумия, он подождал минут двадцать прежде, чем отправиться к своей красавице, без сомнения очень удивленной, что он запоздал… Идет!.. Король должен быть в постели!..

Оставив свою шпагу, Бельгард задул все свечи в своей комнате и тихо отворил дверь…

– Ба!.. Ты куда, Белыард?

Король!.. Король прогуливался по коридору со свечой в руках…

– Государь!

– Разве ты все еще болен?

– Нет, государь!..

– Тем лучше!.. тем лучше!.. Войди на минуту ко мне, я тебе расскажу….

Генрих впустил Бельгарда вперед, сел рядом с ним и начал, понизив голос:

– Держу пари, что у тебя была одна со мной идея, Бельгард. Ты вышел за тем, чтобы сообщить мне ее?

– Какую идею государь?

– Э! что с моей стороны было глупостью так легкомысленно довериться гостеприимству дворянина, которого я очень мало знаю, которого я почти не знаю совсем… Предположим, что как только я явился в этот замок, маркиз послал известить врагов, находящихся в окрестностях… Славную штуку удерем мы, ты и я, против четырех или пятисот лигеров!.. Д’Эстре не похож на предателя, я согласен, но в это время волнения, кто честный человек и кто плут? Э! э! за меня сегодня дорого бы заплатили мусье де Майен и Испанцы!.. Наконец я знаю, что ты также беспокоишься этим как и я, мой друг. Быть может мы с тобой заблуждаемся, и господин д’Эстре есть цвет честности. Все равно! Завтра утром мы оставляем этот замок и целую ночь проведем вместе… Ventre saint-gris! нужно будет сначала разбить эту дверь, чтобы достигнуть до нас!..

Генрих встал, чтобы запереть дверь, ключ от которой он положил себе в карман. Бельгард смотрел на него как остолбенелый; столь изумленный и комический в своем остолбенении, что самый серьезный из королей не мог удержаться, и против его воли насмешливая улыбка пробежала по его губам. Эта улыбка открыла все великому конюшему.

– По истине, государь, – с горестью сказал он, – вы не великодушны!

– Как! Что ты под этим подразумеваешь, Бельгард? В чем я выказал свое невеликодушие?

– Играя мною, как вы это делаете сейчас, государь! Вы подозреваете гостеприимство маркиза д’Эстре!.. Вы боитесь измены в замке одного из вернейших своих слуг!.. Хитрость, чтобы удержать меня, слишком груба!.. Почему не сказать мне прямо, что теперь, когда вы узнали мадемуазель д’Эстре, вас печалит, что я люблю и любим!..

– Гм!.. Ты думаешь?.. О! мой милый Бельгард! клянусь тебе!..

– Прошу вас, государь, оставьте бесполезные клятвы!.. Это моя вина, и я за нее наказан как за грех!.. Восхваляя вам красоту мадмуазель д’Эстре, я должен был предвидеть, что из этого произойдет. Между тем, так как вы не только мой соперник, но и повелитель, покорность служителя сумеет заставить молчать, – так как это мой долг, – страдания любовника. Покойтесь в мире, государь;  серия моих почтительных упреков кончена, и если я, против воли, сожалею о потерянном счастье, мои вздохи не потревожат вашего покоя…»

Склонив голову, с нахмуренными бровями, Генрих прохаживался взад и вперед по комнате, тогда как герцог Бельгард говорил. В глубине души Беарнец сознавал, что его великий конюший был прав, и что его поведение относительно было совершенно законно. Даже, при последних словах любовника Габриэли, произнесенных жаждущим тоном, можно было подумать, что стыдясь своего поступка, Генрих хотел его поправить… Он искоса взглянул на герцога, который закрыл лицо руками, и как будто хотел подойти к двери. Но, как совершенно справедливо говорили о нем, очень снисходительный во всем остальном, Генрих IV не терпел в любви противоречия. Он был влюблен в Габриэль; тем более влюблен, что она ему казалась влюбленной в другого. Готовый уступить доброму чувству, Генрих остановился, – он представил себе, как Бельгард бросится в объятия любовницы, чтобы возвратить потерянное время, он видел восхитительную девушку, которая не чувствовала к нему ничего, кроив равнодушия, даря предмету своей нежности самые страстные поцелуи…

Картина была слишком жестока для человека, чувства которого и воображение говорили сильнее, чем его сердце…

– Нет! прошептал он, нет!.. Это невозможно!.. – И он бросился на свою постель, на которой вскоре заснул.

Утром, его величество проснулся и приказал, чтобы все было готово к его отъезду, Бельгард все еще сидел на том же самом месте, в комнате Генриха, как будто ожидая, что он позволит ему удалиться.

Такая безропотность умилила короля. И притом в эту минуту ему нечего было опасаться сближения Бельгарда с мадмуазель д’Эстре.

– Чего ты от меня желаешь? сказал он ему, фамильярно ударяя по плечу. И так как великий конюший не отвечал. – Ventre saint gris! продолжал Беарнец. – Так тебе очень трудно принести мне маленькую жертву…. Обещаю тебе, что я отблагодарю тебя за нее!..

– Я уверен, с важностью ответил великий конюший, – что ваше величество может видеть, что я не делаю ничего, чтобы уменьшить эффект моей маленькой жертвы. Мадмуазель д’Эстре должна меня теперь ненавидеть, а между тем я и не попробую доказать ей, что я не заслуживаю ее ненависти!..

– Да!.. О! ты ведешь себя очень мужественно я отдаю тебе справедливость....Повторяю тебе, дай мне только вступить в Лувр; дай мне только сделаться королем Франции и ты увидишь какую прекрасную часть наш дорогой герцог де Бельгард получит от нашего пирога.

– Ей Богу! подумал, если не сказал Бельгард, – если бы в перспективе не представлялось этого пирога, я бы так легко не уступил бы тебе свою любовницу.

Наступило утро.

Вошел маркиз д’Эстре.

– Ваше величество уже удаляется?..

– Да маркиз; нас призывают важные дела…. Но мы будем ожидать, что вы отдадите нам наш визит.

– Если он приятен вашему величеству.

– Очень приятен. Вы явитесь с мадемуазель Габриэль. Ее прелести особенно пленили нас.

Будет сделано по желанию вашего величества,

– В Манте теперь общество благородных дам; мадемуазель Габриэль не соскучится.

Узнав об отъезде короля и его великого конюшего, Габриэль с сестрами, собравшись в большой зале замка, ждали минуты отъезда. Габриэль, рассерженная обманом, к которому она не привыкла, бледная после одинокой бессонной ночи, мадам де Баланьи и де Но – улыбающиеся.

Доводя до конца свою жертву, Бельгард не произнес ни слова, не переменялся, ни одним взглядом с Габриэлью. Габриэль предполагала, что он как-нибудь извинится перед ней, перед отъездом. Принужденное молчание глаз и уст ее любовника заставило ее призадуматься; тон голоса, которым Генрих IV произнес эти слова целуя ее руку: «До свиданья, мадемуазель; вам известно что нами решено с маркизом? Он на этих днях привезет вас в Нант.» – Этот тон и взгляд короля объяснили ей все. Король помешал Бельгарду прийти к ней ночью.

– А! так-так то!.. сказала она самой себе, отвечая церемонным поклоном на любезные слова Беарнца. – Ты влюблен в меня и как первый знак твоей страсти, ты разлучаешь меня с любовником!.. Ну, если я должна быть твоею, король, так только не завтра!..

* * *

Генрих IV пятнадцать месяцев ворковал около юбок мадемуазель д’Эстре прежде, чем мог похвастаться, что ему было дозволено развязать ей подвязки. Для этого было несколько причин и одной из главных была та, что Габриэль совсем не любила Генриха.

Не заботясь о короле, она делала в одно время счастливыми двоих: Бельгарда и Лонгвиля. И она была в состоянии сделать счастливыми даже троих. Она шла по матери: любовный труд не пугал ее.

Генрих IV, вернувшись в свою маленькую столицу, как он называл Мант, установил порядок для этой двойной связи. Лонгвиль и Бельгард, призванные каждый отдельно к его величеству, были предупреждены. Каждому из этих дворян Генрих объяснил, что его твердо принятое намерение заключается в том, чтобы больше не терпеть раздела, что он не затруднится ни чем, чтобы их не было в государстве, и что предмет его страсти дороже ему всех корон на свете.

Лонгвиль боле честолюбивый чем влюбленный, не захотел пожертвовать за нисколько часов любви немилостью и немедленно разорвал свою связь с Габриэлью.

Но Бельгард, полюбивший счастье, на которое он имел к тому же право старшинства, показывая готовность подчиниться королевскому ультиматуму, возмутился его деспотизмом. Он написал Габриэли отчаянное письмо, в котором говорил ей, что по приказанию его величества он не увидит ее, но вероятно умрет от этого…

Бельгард! ее дорогой Бельгард от безнадежности готовится сойти в могилу… Габриэль, прочтя это письмо, не сдерживалась более. Король пришел к ней…

– Государь, сказала она с необыкновенною живостью, – я жду и надеюсь, что меня не будут стеснять в моих привязанностях. Я люблю де Бельгарда, родители мои дозволили; он должен был назвать меня вскоре женой. Ваша власть не дает вам права разлучать два существа, соединенные одним чувством, и если вы воображаете покорить мое сердце варварством, вы жестоко ошибаетесь!.. Вместо любви вы возбуждаете во мне презрение ненависть к вам!..

* * *

– Но ventre-saint-gris! – воскликнул Генрих IV, подавленный этим потоком грубостей. – Если вы так любите де Бельгарда, для чего же вы изменяете ему для Лонгвиля?..

– Я изменяю Бельгарду для Лонгвиля?..Какой ужас!.. Кто сказал вам эту ложь, государь?

– Но все в Манте… и сам Лонгвиль, когда я говорил ему об этом, не стал отрицать…

– Мосье де Лонгвиль клеветник, а вы злы!.. Я не хочу вас видеть и больше не увижу!.. А! я научу вас как отнимать у меня любовника!.. прощайте!

Габриэль заперлась в своей моленной, из которой не хотела выйти, несмотря на все просьбы короля. На другой день, около полудня, Генрих надеясь найти ее более спокойной, отправился к молодой девушке. Что сталось с ним, когда он узнал, что она уехала в Кэвр с двумя лакеями, не предупредив ни отца, ни короля!..

Бедный маркиз д’Эстре был поражен таким неприличным против его величества поступком своей дочери.

Но Генрих не сделал ни того, ни другого. Путешествие в Кэвр в эту минуту было еще опаснее прошлогоднего. Не заботясь об опасности, не предупредив даже никого, влюбленный монарх сел на лошадь, взял с собой только самых приближенных офицеров, и отправился в путь… За три лье от дома, он отослал свою свиту, переоделся крестьянином, взял пук соломы и окончил путешествие пешком.

Но это смешное путешествие ни к чему не послужило. Габриэль была у окошка со своею сестрой г-жей де Баланьи, из которого была видна вся деревня; она увидала этого знаменитого крестьянина, и так как не ожидала ничего подобного, то приняла его за того, кем он казался. Король, как только вступил на двор замка, бросил свой пук соломы и не говоря никому ни слова, поднялся на галерею, на которой заметил свою возлюбленную.»

«Не нужно и спрашивать, была ли удивлена мадемуазель д’Эстре при виде короля в таком неприличном его достоинству костюме; и вместо того, чтобы узнать, как он избавился от опасностей, что предписывала ей вежливость, она приняла его с презрительным видом. Она пробыла с ним не больше минуты и то для того только, чтобы сказать: что он так дурен, что она не может его видеть…»

«Отсутствие короля из Манта привело всех в ужас; никто не знал где он, и когда публиковали его путешествие, никто не мог поверить. Он не долго оставался в Кэвре и возвратился к своей армии. На его лице был ясно напечатан его неуспех, и его печаль была так велика, как будто он потерял половину своего королевства. Наконец, выйдя из этого состояния, он снова занялся делами; но как ни была неблагодарна мадемуазель д’Эстре, для него было невозможно совсем не думать о ней, невозможно увериться, что такая прелестная девица не перестанет быть жестокой.»

На самом деле, вероятно раздумав, что она больше потеряет, чем выиграет, продолжая быть суровой к королю, Габриэль возвратилась в Мант, где и осталась. Между тем старик маркиз, чувствовал себя стесненным теми благодеяниями, которыми осыпал его король. Чтобы избавиться от роли снисходительного отца или неловкого куртизана, маркиз решился выдать Габриэль замуж. Он выбрал с этою целью Николая д’Амерваль, сеньора де Лианкур; это был умный выбор! Лианкур был богат и из хорошей фамилии, но страшно горбат и глуп до конца ногтей.

Подобный брак мог испугать короля… Генрих согласился на этот брак вероятно для того, чтобы отомстить Габриэли за прошлое, или чтобы быть отблагодаренным за то, что разлучил супругов.

Как бы то ни было Габриэль громко протестовала против идеи сделаться, г-жой Лианкур. Напрасно король клялся ей, смеясь, что ей нечего бояться; что как Deus ex machina древних комедий он явится в день свадьбы между ней и мужем; Габриэль горевала и плакала.

И под аккорды их лиры придворные поэты, на грустный голос, воспевали эту новую дочь Иефайя, оплакивая ее невинность, приносимую в жертву чудовищу…

Брак происходил в Манте в отсутствии короля, удержанного в каком то соседнем городе: Нели и Шони, но за несколько минут, как отправиться в церковь, утром, Габриэль только получила письмо, подписанное ее царственным любовником:

«Не беспокойся, душа моя! Сегодня вечером не позже восьми часов мы с тобой увидимся. Я не обещаю тебе большего, потому что у меня дел здесь по горло; но будь уверена во мне; не правда ли, ведь ты уверена, что мы более тебя самой желаем, чтоб сэр Лианкур не коснулся своими дурными губами до божественной чаши, которая, наша. До свиданья мой козленочек; миллион раз целую твои прелестные ручки.»

Король писал, что он приедет в восемь часов, и не явился и в десять, и в одиннадцать. Даже в полночь, когда наступило время ложиться молодой, Его Величество блистал только своим отсутствием.

Между тем негодяй Лианкур делал глазки своей жене… и какие глазки!.. Она дрожала… Одна мысль, что она должна разделить постель с этим горбуном заставляла Габриэль трепетать.

Но за отсутствием своего покровителя молодая женщина сама выпуталась из своего тяжелого положения, ибо свадьба была в четверг, а Генрих явился только в воскресенье.

В первую ночь, когда он вошел в брачную комнату, сеньор де-Лианкур нашел свою жену сидящей, а по бокам ее двух служанок.

– Милостивый государь, сказала она ему, – я чрезвычайно больна, у меня боль в желудке…

– Это пройдет!

– Надеюсь, что пройдет, если я буду спокойна, а потому прошу вас оставьте меня уснуть.

Горбун скакнул как осел.

– Гм! гм!.. сказал он, – это очень неприятно!.

– Неприятно, что я страдаю?

– Сначала да… потом… Вы так прелестны Габриэль… Моя Габриэль…

Он наклонился, чтоб поцеловать ее.

– О! воскликнула она, отталкивая его.

– Что же?..

Она показала ему двух служанок. Он привстал…

– Наконец, сказал он со вздохом, – я удаляюсь… Потому что нужно. Но вы обещаете, что если боль ваша пройдет, вы позовете меня?

– Обещаю.

– Вы согласны… когда обещаешь себе любовную ночь… очень неприятно… очень неприятно…

– Aй! Ай!.. прервала Габриэль… судорога!.. скорее, Ализон, сахарной воды!.. Фаретта, расшнуруй меня!..

– Я расшнурую вас, сказал Лианкур.

– Нет! Не вы!.. Не вы!.. Ступайте вон!.. Ай! ступайте вон!.. Моя болезнь усилилась с тех пор как вы здесь… О! уйдите, ради Бога! Боже мой! Разве вы не видите, что вы меня стесняете, что вы раздражаете меня!.. Ай!.. о!.. о! о! позволительно ли так раздражать бедную женщину!

Габриэль рыдала.

Горбун удалился.

Фаррета и Ализон заперли за ним дверь. Через пять минут Габриэль была в постели и спала спокойным сном.

На другой, как и в день свадьбы, у Лианкура было многочисленное общество друзей и родных с утра до позднего вечера.

Целый день Габриэль была в восхитительном расположении духа.

– А ваши судороги в желудке, мой друг? от времени до времени говорил ей потихоньку ее муж. – Прошли?

– О! совершенно!

– Хорошо! Ах! я очень, очень доволен!..

И горбун потирал руки. Эта ночь должна заплатить ему за лишение прошедшей. Между тем настал час отъезда гостей. Как накануне Габриэль первая вошла в брачную комнату.

Через десять минут де Лианкур вошел на цыпочках в спальню, в которой царило совершенное молчание.

Ба: это еще что? Габриэль была не одна! С нею, кроме служанок находилась одна из ее подруг Эдмея де Буалорье, маленькая очень милая брюнетка, которую, однако, молодой супруг в это время нашел очень дурной.

Эдмея де Буалорье лежала на постели, закрыв глаза.

– Что такое? спросил де Лианкур.

– Тс! ответила Габриэль, – она спит!

– Спит? а почему она спит?

– Но очень просто. Меня удивляет ваше изумление. Моя бедная Эдмея почувствовала себя нездоровой, невозможно отправить ее домой; я ей предложила гостеприимство.

– Гостеприимство! гостеприимство!.. Но если мадемуазель де Буалорье понездоровилось, есть в доме другие комнаты, кроме вашей, где она может лечь.

– О! Неужели, сударь, у меня такое грубое сердце, чтобы я оставила одну эту малютку в подобном состоянии…

– Да ведь она спит!

– Спит, но может проснуться и тогда… у нее нервный припадок, нужно будет о ней позаботиться успокоить ее…

Горбун нахмурил брови.

– Сударыня, сказал он, – вчера у вас была боль в желудке, сегодня у вашей подруги расстроены нервы, нет причины, чтобы это кончилось… Если вам угодно располагать своими комнатами для мадемуазель де Буалорье, то мне нежелательно жениться попусту… Я вас прошу следовать за мною; ваши женщины могут позаботиться об этой госпоже.

– Милостивый государь, холодно возразила Габриэль, – я не знаю, что вы подразумеваете, под вашим попусту, но объявляю вам, что почему бы вы не женились на мне, я не последую за вами и не оставлю мою подругу, доверившуюся моим попечениям. Сделайте же одолжение, удалитесь, или также верно, что вы стары, а я молода, что вы безобразны, а я прекрасна, что вы хилы, а мы сильны, – мои женщины, я и мадемуазель де Буалорье, выбросим вас из комнаты за плечи, если только можно назвать плечами то, что у вас за спиной.

Габриэль еще не кончила этой маленькой речи, как де Буалорье, изменяя своей роли больной, соскочила, смеясь, с постели к своей подруге.

Сеньор Лианкур побледнел от ярости.

– А! так, так-то! воскликнул он. – Вы снимаете маску. Вы моя жена и отказываетесь быть ею?.. Ну, пусть будет так. В эту ночь я не воспользуюсь моим авторитетом. На эту ночь я дам еще вам свободу. Но завтра мы увидим! Завтра мы увидим!,..

– Завтра будет тоже, что было сегодня, что было вчера. Да, я снимаю маску. Меня заставили выйти замуж, но я вас не люблю. И разве возможно любить человека в роде вас?.. Ни какая человеческая сила не принудит меня принадлежать вам!.. Теперь, доброй ночи! Если вас забавляет, то пробуйте покорить меня завтра.

На другой день, на рассвете сеньор, де Лианкур был у маркиза д’Эстре которому рассказал свою двойную обиду.

– Что я могу сделать! возразил старик. – Моя ли вина, что дочь моя слишком добродетельна!

– А! слишком добродетельна!.. ха! ха! ха! – Маркиз с угрозой подошел к горбуну.

– Не думаете ли вы подозревать добродетель той, которая носит мое имя?

Горбуна покоробило:

– По крайней мере, дайте мне совет! заметил он.

– Мне нечего давать вам советов; я дал вам жену; это уже слишком, если вы неспособны заставить ее повиноваться.

О! если завтра у нее в спальне будет сто тысяч человек, говорил сам себе Лианкур, возвращаясь в свой отель, – она будет моею, или я потеряю мой горб.

На следующую ночь он не только не нашел ста тысяч человек, – он не нашел даже и жены. Поужинав, Габриэль оставила мужнин отель и спаслась к Буалорье… Бедняк муж остался со своими желаниями и гневом.

Однако, если она получила успех в течение трех ночей, отказываясь от супружеских обязанностей, она все таки не была спокойна в будущем, когда к счастью король окажет признаки жизни. Около половины четвертого дня, в Мант явился посол, привезший приказ, которым повелевалось сеньору де Лианкуру немедленно отправиться с женою в Шони, и там ожидать его величества.

Горбун, размыслив об опасностях, повиновался. Он нашел короля готовым сесть на лошадь… Несколько времени спустя этот брак был расторгнут по причине неспособности мужа, что было совершенно справедливо, ибо де Лианкур от первого брака имел 14 человек детей.

Но для чего же был нужен этот брак? Для того, как говорить, что Генрих IV хотел возвести, на трон свою любовницу после развода с Маргаритой де Валуа. Как бы то ни было, но Габриэль питала к королю неприязнь за дурную шутку, которую он сыграл с ней, выдав замуж за горбуна Лианкура. Это доказывается тем, что она возобновила свою связь с де Бельгардом, после этого приключения.

На этот счет ходит множество анекдотов, вот один из них, заимствованный нами из книги того времени Les amours du Grand Alexandre.

«Габриэль продолжала любить де Бельгарда, о чем король подозревал; но при малейшей ласке, которую она дарила ему, он осуждал свои подозрения, как преступные. Один случай открыл ему многое.

«Будучи в одном из своих дворцов (Villers-Cotterets) и имея надобность отправиться лье за четыре, он оставил Габриэль в постели, сказавшуюся больной; а Бельгарду, по его словам, нужно было отправиться в Компиен, находившийся неподалеку. Как только король удалился, одна из ее приближенных, к которой она имела полную доверенность, ввела Бельгарда в маленький кабинет, от которого у нее был ключ, и когда Габриэль выпроводила всех находившихся в ее комнате, ее любовник был введен туда.»

«Генрих, не найдя того, что искал, возвратился скорее, чем предлагали, и думал что нашел то, чего, не искал. Все, что мог сделать Бельгард – было войти в комнату Рыжей (так Сюлли в своих мемуарах называет служанку Габриэли), дверь которой находилась у изголовья постели Габриэли, и в которой было окно выходившее в сад. Только что войдя, король потребовал у Рыжей варенья. Рыжая понимала, что если бы она не принесла варенья, то дверь была бы выбита. Положение Бельгарда было опасное.»

«Габриэль, видя, что король наносит в дверь удары, начала жаловаться, что они ее беспокоят. Но король оставался глух или старался казаться таким и продолжал свое дело.»

«Бельгард, видя, что другого средства нет, бросился из окна в сад и был так счастлив, что не смотря на высоту, не причинил себе больших ушибов. Рыжая, которая скрылась, чтобы не отпереть дверь, тотчас же вбежала, извиняясь незнанием, что дело касалось до нее и поспешила исполнить то, чего нетерпеливо желал король. Габриэль, понимая, что она не открыта, начала упрекать в ревности Генриха.»

«– Я очень хорошо вижу, сказала она, – что вы обращались со мною, как и с другими, которых вы любили, и что ваш изменчивый нрав желает найти предлог, чтобы расстаться со мной, отправить меня к мужу, с которым я разошлась по вашей воле. В любви должно существовать взаимное доверие, а так как вы не любите меня настолько, чтобы быть уверенным в моей верности, я по крайней мере должна быть настолько великодушна, чтобы успокоить вас немедленным отъездом!..»

«– Вы делаете меня неблагодарным, мое дитя! Разве вы не знаете что немного ревности есть признак самой сильной и пылкой любви?.. Если бы я вас уважал и любил менее, я не так бы страшился потерять вас. Но если, наконец, мой поступок так вас оскорбляет, я даю вам, слово не быть более ревнивым и прошу у вас прощения.»

« – Когда любят, так очень слабы, – ответила Габриэль. О! к чему мое сердце так благосклонно к вам? О! вы достойны всего моего мщения, а у меня нет его. Вся моя досада рассеивается при малейшем моем упреке. Но по крайней мере, помните о своем обещании.

Однако, не смотря на свое обещание, Генрих постоянно следил за Бельгардом; только он делал это веселье, если верить этой второй истории:

«В одном случав, говорит Ванель, – Генрих IV находился в лучшем положении относительно своей любовницы и великого конюшего, и гораздо мягче обратился с последним, чем в тот раз, когда требовал варенья. Когда король вошел к Габриэли, герцог де Бельгард находился в комнате и тотчас же спрятался под стол, но он не мог этого сделать так скоро, чтобы не быть замеченным королем. Между тем подали завтрак. Король, заметивший место, где спрятался герцог, поставил блюдо на пол и сказал: «Нужно, чтобы все были сыты.»

Наконец его величество устал от постоянных обманов, и Бельгарду было велено удалиться и не возвращаться до тех пор пока не женится.

Габриэль обманывала Генриха IV; Генрих IV обманывал ее, что однако не мешало им любить друг друга. Признаем, что любовь, какова она могла быть между одинаково непостоянными лицами, обладавшими все таки привязанностью, и мало по малу достигнем той эпохи, когда эта страсть, легкая в начале, приняла такой серьезный характер, что не только Франция, но вся Европа занялась ею.

Вопрос шел о том, чтоб Габриэли сделаться законной супругой короля. Дочь простого провинциального дворянина станет королевой Франции, ни больше, ни меньше!.. Но разве она первая протягивала руку к королю? нет! Мы уже сказали, что Габриэль не была честолюбива. Но Генриху нужна была жена, которая дала бы ему наследника, а у Габриэли в пять лет было два сына и одна дочь.

Наконец, если этот проект, составленный Генрихом IV и повернул несколько мозг любовницы, то как она была наказана той ненавистью, которая поднялась против нее. Ненавистью тем более опасною, что она скрывалась под улыбками; яростью не львов, которые рычат и скачут, а яростью змей, что ползут и свистят!

Мы покажем Габриэль, заплатившую возмутительной смертью за вину короля, вообразившего, что после шестнадцатилетнего супружества, с Маргаритой Валуа, которую он никогда не любил, ему возможно жениться на обожаемой женщине. Теперь же мы покажем ее счастливой и торжествующей.

Это не будет длинно.

Междоусобные распри лигеров вели дела Генриха к скорейшему окончанию, чем многочисленные победы. Майен уничтожил партию Шестнадцати. Умеренные католики все более и более сближались с Генрихом, но требовали его обращения.

Влияние Габриэли присоединилось к влиянию Сюлли и Крильона, и 25 июля 1593 года Генрих торжественно произнес свое отречение в Сен-Дени.

За несколько недель до этого великого события, которое должно было открыть Генриху IV ворота Парижа, Габриэль разрешилась от бремени в замке де Куси, близ Лаона, сыном, который был назван Цезарем герцогом Вандомским, и это рождение наполнило короля радостью, к которой не примешивалось ничего.

Сюлли рассказывает следующее в своих мемуарах об этом событии:

«Говорили, – что король, послал Алибура, бывшего его первым медиком, навестить г-жу д’Эстре, которая уверила его, что всю ночь она чувствовала себя дурно, по возвращении доктора он услыхал от последнего «что у Габриэли было некоторое душевное расстройство но что конец подобной болезни, по его мнению, не представляет ничего опасного.»

– Но разве, – тотчас же возразил ему король, – вы не хотите лечить ее?

– Государь, – возразил медик, – клянусь солнцем. которое светит, – я не сиделка. Необходимо, чтобы всё было в своё время!..

– Что вы хотите сказать, мой милый? – спросил Генрих, смеясь. – Я излагаю, что вы грезите и не в своем уме! Как она забеременеет, когда я хорошо знаю, что я ничего ей не делал. На этот раз вы плохой медик, и нужно чтобы ваш ум был направлен к этой злобе кем-нибудь злее вас.

– Я не знаю государь, что вы делали и чего не делали, – отвечал Алибур,– но знаю, что ваша уверенность окажется ошибочнее моей дерзости, и раньше семи месяцев это окажется на деле.»

«После того, прибавляет Сюлли, – король удалился от доктора и отправился к своей прекрасной больной, которой рассказал все…»

Летуаль идет дальше и увенчивает злословие постыдной клеветой. Он уверяет что Алибур был отравлен по приказанию Габриэли.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.