Габриэль Делакруа (Прекрасная Лавочница)

Габриэль Делакруа (Прекрасная Лавочница)

Возможно ли, чтобы лавочница была куртизанкой? Милостивые государи и государыни! – это не только возможно, но верно. В царствование Великого короля, Короля-Солнце, как его называли, – в царствование величественного Величества Людовика XIV жила женщина, опозорившая почетную торговлю колониальными товарами… В течение трех лет Габриэль Делакруа, – Прекрасная Лавочница – заставляла краснеть весь Париж от скандала, производимого ее распутством.

Со времени ее процесса, начатого ее мужем, уставшего играть с утра до вечера роль Жоржа Дандена, и двор и город были ею очень заняты.

Ибо история эта кончается очень прозаически процессом.

Прежде всего, чтобы быть правдивыми, признаем, что если лавочник Делакруа был столько раз обманут своей женой, что когда он проходил под воротами Сен-Мартен или Сен Дени, – две совершенно еще новые триумфальные арки, – то сзади его всегда какой-нибудь злой насмешник кричал: «Наклонитесь, наклонитесь, мэтр Делакруа!», – чтобы быть справедливыми, сказали мы, признаем, что если Прекрасная Лавочница делала глупости, то в этом был несколько виноват муж ее – лавочник.

Первую глупость Людовик Семитт Делакруа, лавочник в улице Ломбардов, достигнувший в 1690 году сорока пяти лет, сделал, женившись на девушке едва достигнувшей шестнадцатой весны… И к тому же на бедной девушке!.. Отец ее Онисим Перро, башмачник в улиц Розье, давал на все и про все за дочерью жалкие четыре тысячи ливров.

Четыре тысячи ливров! Спрашиваем мы вас, что он значили для Делакруа – богача, надеявшегося сделаться еще богаче?..

Но она была так хороша, так мила, – эта маленькая Мария Габриэль Перро, – со своими большими глазами, что один поэт сказал ей однажды: « – Вы, мадмуазель, должно быть долго не засыпаете?

– Почему вы так думаете?

– Потому что нужно время, чтобы закрыть эти глаза.»

С розовым и свежим ротиком, с прямыми, подвижными ноздрями, – признак чувственности – она была очень мила!

Лавочник из улицы Ломбардов влюбился в дочь башмачника из улицы Розье, приходя снимать мерку для башмаков. Чтобы повидать прелестную Габриэль, каждые две недели Делакруа являлся заказывать башмаки. Из этого вышло, что когда он женился, он был обут, – если еще не причесан, – на многие годы. Наконец на семнадцатой паре он объяснился. Дело было сразу закончено…

После получасового частного разговора с Делакруа, г. Перро, который был вдов, что давало ему приятное право быть у себя полным хозяином, – позвал дочь и сказал ей:

– Дитя мое, вот г. Семитт Делакруа, который просит у меня твоей руки. Это для меня приятно, а для тебя?

– Но если приятно вам, папа, так мне должно быть приятно.

Какой милый ответ! Очарованный Делакруа упал на колени, воскликнув:

– Я счастливейший из людей! мое сердце, мое состояние – все ваше!

– Я принимаю все, – ответила Габриэль, приседая.

– Когда же свадьба, папа Перро? – спросил Делакруа.

– Но когда вам будет удобно, батюшка.

– Через две недели, чтобы немножко поухаживать за моей прелестной невестой.

– Хорошо. Через две недели, так через две недели. Ты как находишь, дочка?

– Как вы, папа.

– А для начала, завтра же вы оба без церемонии придете ко мне пообедать.

– Для начала мы придем без церемонии пообедать к вам завтра. Так дочка?

– Очень охотно, папа.

Можно ли быть милее?

– Восхитительная женушка будет у меня! говорил, уходя, сам себе лавочник. – Она делает все, что захочет отец. Ясно, что она будет делать все, что захочет муж.

* * *

У Делакруа двадцать лет жила в служанках толстая женщина, крестьянка из окрестностей Оксера, безобразная как смертный грех, но добрая до невероятности, и вмести с тем не глупая. Часто, не подавая вида, в минуту начатия или окончания какого-нибудь дела, хозяин советовался с ней и никогда потом в этом не раскаивался. А какое на свете дело важнее женитьбы? Вернувшись домой, Делакруа рассудил пощупать служанку относительно этого предмета.

– Маргарита, без предисловий спросил он у нее, – что ты скажешь, если я объявлю тебе, что через две недели женюсь.

Толстая Маргарита припрыгнула от изумления.

– Ах, Боже мой! хозяин через две недели?.. Вам верно с неба бросила жену.

– Да, Маргарита, в лавке башмачника Онисима Перро, в улице Розье:

Служанка с минуту размышляла.

– Онисим Перро, башмачник в улице Розье?.. Знаю… я часто прохожу мимо, отравляясь на рынок Белых-Плащей. Вы женитесь на его дочери?

– Да, Маргарита.

Делакруа колебался.

– Гм!.. Она быть может несколько молода для меня, ответил он. – Но несколько лет меньше ми больше, ничего не значит!

– Который ей год? снова спросила Маргарита.

– Полагаю, восемнадцать.

Делакруа лгал. Он знал, что Габриэли было только шестнадцать лет. Но и ложь его ни к чему не послужила.

– Восемнадцать лет! Вы хотите жениться на восемнадцатилетней девушке! воскликнула Маргарита. – Да вы сошли с ума!

– Почему? Если она мне нравится.

– Я очень понимаю, что она вам. нравится. Но, честное слово, это зло! Во рту уже зубов нет, а все еще зарятся на зеленые яблоки… Но следует воздержаться от того, чтобы пожирать их… до этого не достигнуть.

– До этого не достигнуть!.. до этого не достигнуть!.. Говори о себе, моя милая, которой перевалило за пятьдесят!..

– И вы идете туда не на пятках, вот и все!.. Я перескочила вчера, вы перескочите завтра – стоит из чего спорить!

Делакруа нахмурил брови и сухо проговорил:

– Маргарита, вы превосходное существо, – это верно, – и я чувствую к вам искреннюю привязанность, но вы ошибаетесь – очень ошибаетесь, не признавая иногда расстояния, которое нас разделяет.

– Как, хозяин? Потому что я сказала вам правду…

– Довольно! я был глуп, забыл сам, что есть некоторые чувства приличия, в которых вы ничего не смыслите. Покончим на этом. Ступайте в вашу кухню. Ах! на завтра приготовьте особенный обед. Слышите? Завтра у меня будет будущий тесть и невеста. Теперь, бесполезно, я думаю, Маргарита говорить вам, что малейший знак с вашей стороны дурного расположения к той, которая будет моею женою, малейшее неодобрение высказанное вами кому бы то не было по поводу союза, который я нахожу приличным, – будет иметь для вас самые пагубные последствия. Я буду глубоко сожалеть, потому что, повторяю, я вас очень люблю, но если вы меня принудите, я ни минуты не буду колебаться, и откажу вам. Теперь вы предупреждены. Ступайте!

Наклонив голову и не возражая, старая служанка отправилась на кухню.

В течение первых шести месяцев, которые следовали за свадьбой, Семмит Делакруа был счастливейшим мужем и лавочником во всей Франции и Наварре. Счастлив как муж, потому что жена его была как нельзя более с ним любезна; счастлив как лавочник, потому что с тех пор как Маргарита была в лавке он был буквально осаждаем покупателями,

В 1697 году кофе начинал быть в большой моде во Франции, а Делакруа продавал превосходный, благодаря сношениям, который доставил ему банкир Гуа, – его сосед, – с первыми торговцами этим товаром в Голландии. Из всех кварталов Парижа спешили за мокко в лавку Прекрасной Лавочницы, как звали Габриэль. Каждый хотел, чтобы она прислуживала ему; казалось, кофе отвешенный ее белыми ручками, становился еще ароматнее.

Средним числом Делакруа продавал каждый день пятьдесят фунтов кофе, по шесть франков за фунт, который стоил ему только четыре. Было ясно, что через четыре или пять лет, он удвоит свое состояние. Должно заметить, что в то время считали богачом того, кто имел двести или триста тысяч.

Милая Габриэль! ей он будет обязан возможностью в цвете лет, – так говорил Делакруа, – покончить торговлю с хорошим доходом!..

Вечером, когда запиралась лавка, он вел ее на прогулку в Тюльери, Кур-ла-Рень или в Сен-Жермен. В воскресенье они отправлялись в театр. Габриэль была в восторге от артиста Доменика.

Делакруа был на небесах.

– Ну, говорил он тоном веселого упрека Маргарите, – что ты думаешь? Дурно я сделал, женившись на Габриэли?

Старая служанка смиренно наклоняла голову.

– Я была глупа, хозяин.

– В добрый час! Наконец то созналась! Жена моя – игрушечка!

– Да, хозяин, игрушечка.

Но когда хозяин поворачивался спиной, на лице у Маргариты появлялась лукавая улыбка, как бы говорившая: «только посмотрим, как ты убережешь эту игрушечку!»

* * *

Тот банкир, которому Делакруа был обязан тем, что получал кофе от одного из первых домов в Амстердаме, – г. Гуа, его сосед, – никогда не выказывал такого расположения к лавочнику, как с тех пор, когда он завелся лавочницей!,.. Не проходило дня, чтобы он не зашел в лавку, поклониться жене и пожать руку мужу. Потом начинался разговор.

– Ну, как дела? Довольны вы, Делакруа?

– Я в восторге.

– Браво!..

– А вы?

– О! я, – я слишком много приобретаю денег, честное слово! Скоро я не буду знать, куда девать их..

– Хе! хе!.. шутник!

– Нет; я не шучу. У меня слишком много капиталов. Я хотел бы часть их употребить иначе, чем на дискот и проценты.

Гуа ставил западню. Влюбившись в Прекрасную Лавочницу, Гуа искал средства для свободного входа к лавочнику, внушив ему идею коммерческой ассоциации. И Делакруа не замедлил попасть в эту западню. Однажды вечером, когда банкир в десятый раз жаловался в его присутствии на затруднение, доставляемое ему капиталами. —

– Не отчаивайтесь, сосед, вскричал лавочник. – Если хотите, я пущу в оборот те фонды, которые вас стесняют.

– Как это?

– Дом мой с каждым днем принимает все большее развитие; со всех сторон меня осаждают предложениями еще больше расширить торговлю; соседняя с моей лавкой, занимаемая теперь калачником, скоро освободится. Я нанимаю ее и устраиваю специальную контору для продажи прованского масла и испанского шоколада.

– И покупаете шоколад и масло на мои экю?

– Вы догадались. Без сомнения я достаточно богат, чтобы одному завести эту контору, но…

– Вы предпочитаете обязать друга.

– Который обязал меня сам. Разве это несправедливо?.. Вы даете деньги, я наблюдаю за продажей… конечно мы делим барыши… и…

– И нанимайте лавку, Делакруа, нанимайте!.. Устраивайте вашу… нашу контору. Ах, мой друг, какое вы мне делаете одолжение!.. сколько вам нужно? двадцать, тридцать, сорок тысяч ливров? Я передам их вам сегодня же вечером. В ожидании, госпожа Делакруа позволить мне предложить ей этот маленький подарок. Я назначал его для моих родственников… но… родственники обойдутся и без него!

Маленький подарок состоял из великолепного браслета с жемчугом, который Гуа целую неделю искал случая надеть на руку Габриэли.

Молодая женщина покраснела от удовольствия, при виде элегантного подарка. Делакруа потирал руки.

Ассоциация начиналась недурно.

Бедный Делакруа!

В тот же вечер, Гуа передал ему тридцать тысяч франков. Через месяц новая контора была в полном ходу. Ею занимался Делакруа. Жена его продавала мокко, он – масло и шоколад. Какая будущность для нашего лавочника! Какиенибудь двенадцать тысяч дохода, о которых он мечтал, преобразовывались в его восхищенном уме в кругленькие двадцать.

Между тем, под предлогом интереса в своих делах, Гуа не выходил теперь от Делакруа, В какой бы час он не отворил дверь, соединявшую новую контору с его первой лавкой, лавочник был уверен, что увидит банкира, сидящего около конторки Габриэли. В ту минуту, когда он вечером садился за стол с своей женой он также мог быть уверен, что увидит Гуа, говорящего решительным тоном:

– Дети, мои, не правда ли, вы позволите? Я приглашаю себя у вас обедать.

Он каждый день приглашал самого себя… То был не только компаньон Делакруа, но и нахлебник. Правда, нахлебник щедро платил за содержание. То приносил он великолепный шартрский пирог, то жирную пулярдку, то корзину тонких вин. Но все равно! Делакруа начинал приходить в нетерпение от того, что не мог никогда пообедать с глазу на глаз со своей милой Габриэлью. Невозможно было избежать его!

– Сосед не надоедает тебе немного? от времени до времени спрашивал он свою жену.

– О, нет, мой друг! Я нахожу его очень любезным.

Гм!Гм! Очень любезен!.. Нетерпение лавочника готово было превратиться в ревность.

Конечно Гуа  не был молод:    ему, как   и Делакруа, было сорок пять лет; не был он и красивее его, толстый, коротенький, с маленькими глазами с широким ртом… Быть может только дружба, которую он питает к нам, делает этого добряка, Гуа  нескромным?  говорил   самому себе лавочник, стараясь себя успокоить. – Бездетный, вдовец, он нашел открытым приятный  дом… он вступил в него и остается…  Это очень просто… Я не должен беспокоиться…»

* * *

Но в сущности этот добрый Гуа был плут, единственная цель которого заключалась в том, чтобы сделаться любовником Габриэли, – цель, который он еще не достиг в течение трех месяцев своего ухаживанья только потому, что молодая женщина довольно ловко противилась…

– Нет, говорила она ему, – я не хочу обманывать моего мужа… это очень огорчит его.

– Но как он может огорчиться тем, чего не будет знать! Наверно, если вы согласитесь отвечать моей страсти, моя прелестная Габриэль, – я не пойду к нему хвастаться этим. И при том, уверены ли вы, что это так сильно опечалит его, когда он узнает, что он обманут?

– О!

– Э, моя милая! Есть философические мужья в подобных случаях!..

– И вы полагаете, что Делакруа один из этих мужей?

– Я ничего не полагаю; но думаю, что человек, у которого, как у Делакруа, в голове только деньги не очень заботится о том, что жена его делает. Послушайте, завтра он уйдет рано, позвольте мне найти вас в вашей комнате.

– В моей комнате!.. А если вас увидят!..

– Кто увидит меня? Я пройду к вам по коридору, вы позаботитесь оставить свою дверь отворенной.

– А, Маргарита, наша старая служанка? Она то и дело входит ко мне.

– Важное дело!.. Пошлите ее куда-нибудь!.. Габриэль, моя прелестная Габриэль! скажите, что вы согласны и завтра утром, как только Делакруа уйдет …

– Но как вы узнаете, что он ушел?

– Разве я живу не напротив? и разве трудно подглядеть из-за занавесок?

– Нет!.. Конечно, нет! О! если бы я была уверена, что это не будет для него неприятно…

– Что будет для него неприятно?..

– Что у меня будет любовник. Я желала бы спросить у него.

– Ах! ах! Вы с ума сошли, милое дитя! Разве делают подобные вопросы мужу? Достаточно делать так, как будто бы он знал об этом. Габриль, если вы скажите да… помните вы те прекрасные серьги, которыми вы восхищались у бриллиантщика на улице Прувер?..

– Из бриллиантов?

– Из бриллиантов. Ну, я принесу их вам завтра.

– А в котором часу должен уйти завтра Делакруа,

– В девять часов.

– Но в десять я должна сойти в мою контору.

– Вы сойдете в одиннадцать, вот и все, милая малютка!.. Ах! Если бы я имел на вас какие-нибудь права, – я очень скоро бы избавил вас от глупых обязанностей, к которым принуждает вас ваш глупец муж. Такую прекрасную женщину, как вы, убийственно заключать на целый день в контору, чтобы развешивать кофе.

– Правда, это начинает мне страшно надоедать!..

– Позвольте мне любить вас, Габриэль, и я беру на себя уверить Делакруа, что ваше место вовсе не в лавке. Позвольте мне вас любить, и ваша жизнь будет только рядом удовольствий и наслаждений!..

* * *

Этот разговор Гуа и Габриэли происходил вечером, после обеда у Делакруа, в то время, когда последний наблюдал внизу за разгрузкой прованского масла, рассерженный тем, что расстроили его пищеварение, еще более рассерженный тем, что был вынужден оставить Гуа одного. На любовное объяснение банкира, Габриэль подала ему руку.

– Ба! ба! с нервным смехом, вскричал лавочник, – если я вас стесняю, вы знаете… Я опять должен сойти в лавку.

Гуа с выражением изумления смотрел на Делакруа.

– Вы нас стесняете?.. Я не понимаю вас, мой милый! ответил он. – Я поцеловал руку вашей прелестной жены, прощаясь с нею. Что же в этом необыкновенного?

– А! вы уходите?

– Против воли! У меня есть серьезное свидание с одним из главных фермеров одного из моих друзей.

Гуа лгал; у него не было никакого свидания, но он считал благоразумным уйти.

– Итак, до свиданья! ответил Делакруа, снова садясь за стол и наливая себе кофе.

– До завтра.

– До завтра.

Гуа ушел.

– Уф! воскликнул Делакруа. – я бесконечно уважаю этого милого Гуа, но по истине, он надоедлив!.. Мы слишком часто его видим… Вы не согласны со мной, Габриэль?

Молодая женщина отрицательно покачала головой.

– Нет? Я понимаю, продолжал муж. – Этот господин заваливает вас подарками… он целует вашу руку, когда меня нет… Вы его находите все более и более прелестным. Скажите, что за идея целовать вам руки? Почему вы позволяете целовать ваши руки, Габриэль другому, кроме мужа?

– Но, мой друг, что же в этом дурного? Не в первый раз г. Гуа…

– Тем хуже, если не в первый раз, тем хуже. Во всяком случае, предваряю вас, что я желал бы, чтобы это было в последний…, тьфу! этот кофе совсем холоден!.. Точно эта дура, Маргарита, не могла его подогреть!.. Разве вы не могли сказать ей, чтобы кофе был горячий?..

– Я не подумала об этом, мой друг.

– Правда, у вас были другие дела, кроме заботы обо мне! хе! хе!.. А! г. Гуа целует у вас руки… Мы это приведем в порядок!.. черт возьми!

Никогда Делакруа не высказывал так ясно неудовольствия, которое причиняли ему частый посещения банкира; а потому Габриэль была поражена сильнее.

– А! так вы ревнуете к г. Гуа? спросила она.

Лавочник поднялся.

– Я ревную? я? к этому господину? вскричал он. – Полноте, моя милая! за кого вы меня принимаете?.. Я не так смешон,

– Разве ревнивец смешон?

– Конечно, потому что доказывает своей ревностью, что мало уважает свое достоинство, и слишком много приписывает другим. Почему я буду ревновать к Гуа, спрашиваю я вас? моложе он, или лучше меня? умнее? нет!.. Следовательно…

– Но если бы я его любила?

– Что вы сказали!

– Если бы я находила его моложе, красивее и умнее вас? Вы не походили бы на булочника из улицы Тампль – Клода Миро, про которого еще сочинили песню…. Вы знаете эту историю? Клод Миро позволял своей жене делать… ха! ха! ха!.. И Габриэль хохотала до упаду…

Делакруа почувствовал холод в спине, услыхав этот смех; ее ненавистный вопрос звучал в его ушах и достигал до самого сердца. А между тем вместо того, чтобы рассердиться, он рассмялся тоже.

Габриэль шутила, он шутил в свою очередь…

– Боже мой! Если, моя милая, сказал он развязным тоном, – ты перестанешь любить меня, я, без сомнения, сделаю тоже, что и Клод Миро; я позволю любить тебе другого, десять других… столько других, сколько тебе захочется…

Габриэль выразила недоверчивость.

– Эти вещи только говорятся, сказала она.

– И доказываются, продолжал Делакруа. – С той минуты, как женщина перестает желать вас, к чему я буду желать ее? Хочешь я подпишу тебе уполномочивание изменить мне… в твое удовольствие, как говорит песня, – в тот самый день, как ты разлюбишь меня?

– Пари, что нет!

– Пари, что да!

На мебели лежал лист белой бумаги; Делакруа взял его и написал на нем следующие слова:

«Я позволяю моей жене с кем она хочешь… Вы меня понимаете?»

И обозначил:

«25 марта 1691 года.»

И подписал:

«Лудовик Семмит Делакруа.»

Едва он кончил писать, как Габриэль, смеясь, схватила бумагу и убежала в свою комнату. Делакруа бросился за нею.

Едва только шутка была кончена, как он пожалел, что она зашла слишком далеко.

Молодая женщина заперлась. Он постучал в ее дверь.

– Габриэль!

– Мой друг?

– Отдайте мне эту бумагу! Понимаете, все это была только шутка. Отдайте эту бумагу!

– Нет! нет! нет! я ее берегу!

– А я приказываю вам отдать мне ее!.. Поспешите! откройте, или я выломаю дверь, черт побери!..

Габриэль отперла; Делакруа бросился к ней. Но жестом она показала ему на камин, в котором уже сгорело три четверти бумаги.

– Э! Боже мой! – сказала она. – Не выходите из себя; вот ваша бумага, я сожгла ее. Неужели вы подумали, что я на нее рассчитывала?.. Какой ужас! я была честной девушкой, я честная женщина и останусь честной женщиной, слышите ли вы? Если бы мои карманы были наполнены позволениями на дурное, я ни на йоту не отступила бы от прямой дороги. Но так как вы, без сомнения способны на то, чтобы обмануть меня, то и меряете всех на свой аршин. Ха! ха! ха!.. какое несчастье! Через год… нет, не через год, а через десять месяцев супружеской жизни, – быть до такой степени презираемой… О! о! о!.. я могу вернуться к папаше… отправьте меня к нему!..

Она плакала горячими слезами, Делакруа в отчаянии бросился на колени перед Габриэлью, вымаливая прощение. Да, он ошибся, полагая что останется равнодушным если Габриэль сделает то же, что жена булочника Миро… он тем более ошибался, что должен бы быть убежден, что его милая половина не воспользуется данным ей позволением, которое он с такими ругательствами требовал обратно.

– Габриэль, прошу тебя, – обними меня и забудем все. Она оттолкнула его.

– Я дам тебе все, чего ты захочешь. Она взглянула на него сквозь слезы.

– Что вы мне дадите?

– Повторяю, что ты только захочешь.

– Я хочу двух маленьких собачек, как у г-жи Буадоре, нашей соседки.

– Но, дитя мое, у г-жи Буадоре есть время заниматься собачками, а ты что будешь с ними делать в конторе? Они тебя затруднят.

– Это вас не касается. Я хочу двух маленьких собачек. У всех есть, и я хочу иметь, а то я вернусь к папаше.

– Не плачь; будут у тебя собачонки.

– Пойдемте сейчас покупать.

– Пойдем.

Наконец Делакруа заключил мир со своей Габриэлью. Эта ночь для лавочника прошла так спокойно, как он давно уже не проводил ни одной ночи.

На другой день, в девять часов утра, как он имел несчастье объяснить заранее, Делакруа отправился в улицу Сен Оноре к одному из своих доверителей. В четверть десятого Гуа на цыпочках пробрался через коридор в комнату Габриэли; она была одна; старая Маргарита была услана.

– Вот ваши серьги, дитя мое.

– Благодарю!.. о, как он прекрасны!.

– Вы довольны? Так вы не откажете мне?..

– О! я ни в чем не откажу вам. Притом же у меня есть позволение мужа отдавать все…

– Позволение? Что это значит?

– Прочтите.

Габриэль подала банкиру записку, которую она сберегла, сжегши в камине первую попавшуюся под руки бумажонку.

– Ха! ха! ха!.. Это превосходно! – вскричал Гуа, разражаясь хохотом. – С этим вы совершенно безопасны. Но расскажите же мне, как вы достали ее от вашего простофили мужа?

– Охотно. Я…

Прекрасная Лавочница остановилась, прерванная поцелуем. Гуа рассудил, что как бы там ни было, а жизнь коротка, и муж, который ушел, может вернуться.

Короче сказать, только через час молодая женщина рассказала любовнику, какую штуку сыграла она со своим простофилей мужем.

Через час! В эту минуту, выйдя от своего доверителя и возвращаясь в улицу Ломбард, лавочник припоминал вчерашнее происшествие и говорил самому себе: «Вчера я был несправедлив относительно моей милой Габриэли!.. И за прощение она попросила у меня только двух собачонок. Этого недостаточно…»

Он проходил мимо магазина бриллиантщика в окне у которого висели коралловые серьги, показавшиеся ему восхитительными. – «Сколько стоят эти серьги! – Семьдесят пять ливров. – Он их купил.

Увы! когда он вернулся домой, лаская рукой коробочку, в которой находился его подарок, что сталось с ним при виде бриллиантов, сверкавших в ушах его жены.

– Кто тебе подарил эти серьги?..

– Г. Гуа, мой друг. Он только что ушел. О! он не оставался и пяти минуть. Вчера вечером он покончил великолепное дело… Ну, и с радости купил эти серьги и принес мне сегодня утром. Он даже опечалился, что тебя не было дома. Разве я не должна была принимать подарка, мой друг?

– Конечно, конечно!..

– Ты говоришь это так, как будто думаешь противное.

– Нет… только… и мне пришла идея купить тебе серьги…

– Ба! где они? Покажи.

– Но рядом с серьгами Гуа…

– Что за дело!.. покажи, покажи скорей!.. Лавочник со вздохом, подал жене коробочку.

– О! он тоже прелестны!.. вскричала она, и в одну секунду заменив бриллианты кораллами, она посмотрелась в зеркало. – Я даже предпочитаю их, продолжала она, – подарку Гуа!

Делакруа развеселился. Мужья, словно дети, – с ними можно все сделать одним добрым словом. При том, когда прошло первое ревнивое чувство, купец сменил человека и Делакруа сказал самому себе: « – Ведь не я подарил эти бриллианты Габриэли… Они стоят по крайней мере шестьсот ливров… Они уже у нее, к чему же я буду злиться?..»

А лукавица закончила, кладя бриллианты в ящик.

– Ты знаешь, мой друг, если тебе неприятно, что я приняла этот подарок, скажи мне откровенно, я их отдам назад.

Делакруа не выдержал и бросился жене на шею.

– Нет! нет, моя душечка!.. вскричал он. – Оставь их у себя. Гуа кое чем нам обязан и расквитывается по своему… для нас же лучше.

– Ведь ты не ревнуешь к нему? Ты ведь знаешь, что я чувствую к нему только дружбу?

– Конечно!

– Что я люблю только тебя!..

– Милочка ты моя!..

Женщина никогда не бывает так любезна, как в то время, когда она обманывает в первый раз. При втором проступке, она стесняется уже менее. Доказательство – Прекрасная Лавочница. Пока у нее любовником был только Гуа, все еще шло довольно честно. Если Делакруа и был обманут, по крайней мере все было сделано для того, чтобы скрыть от него этот обман. При том же Габриэль не по склонности, а из кокетства отдалась банкиру. Она не чувствовала к нему ни малейшего влечения.

Но месяца через три, когда любовный пламень Гуа немного поуспокоился, он представил молодой женщине некоего Ожера, тоже банкира. Другими словами, он доставил ей заместителя!

Огюст Ожер был высокий красивый брюнет тридцати трех лет. Габриэль тотчас же почувствовала, что она полюбит его не за подарки.

На самом деле, в тот день, когда молодая женщина отдалась Ожеру, она, как говорится, пустилась во вся тяжкие. Делакруа довольно холодно принимал этого друга своего приятеля; Габриэль рассердилась. Ожер ей нравился: она хотела принимать его. Делакруа рассердился в свою очередь, она захохотала ему в лицо, он угрожал; она послала его прогуляться.

А когда он прогуливался, – несчастный! Бог знает, что происходило в доме!.. Едва он выходил, как Ожер, уведомленный коммиссионером; являлся к своей любовнице. Тогда, не заботясь о покупателях, они разговаривали; хохотали, целовались в самой конторе. Или же, не заботясь о прислуге, запирались на целые часы в спальне. Один только Делакруа во всем Париже не знал о своем несчастье.

Однако это не могло бесконечно продолжаться.

Возвратившись однажды домой после полудня, Делакруа встретил Ожера и Гуа в лавке вместе с женой; после холодного поклона он взошел в свою комнату, поискать какую то забытую им вещь. Через минуту вошла Маргарита.

Делакруа обернулся, услыхав шаги старой служанки, и был поражен, печальным выражением ее лица.

Она остановилась напротив него.

– Ты хочешь попросить у меня чего-нибудь. Маргарита? спросил он.

– Точно так.

– Чего же?

– Будьте так добры, дайте мне расчет.

– Расчет? Ты хочешь меня оставить? Почему?

Она не отвечала.

– Почему? повторил он.

Она продолжала молчать, но из глаз у нее покатились слезы.

– Понимаю! произнес лавочник глухим голосом. – Не правда ли, ты стыдишься того, что с некоторых пор происходит в этом доме?

– Нет, хозяин! нет!.. клянусь вам!..

– А я говорю, да! Я говорю, что ты хочешь отойти потому, что все, что ты видишь здесь внушает тебе печаль и отвращение. Но что видишь ты? Что ты видела? Говори!.. О! если бы у меня было положительное доказательство измены Габриэли!..

Старая служанка отрицательно покачала головой.

– Не я дам вам это доказательство, хозяин, сказала она. – Прежде я могла сказать вам, что вы делали ошибку, женясь на слишком молоденькой девушке… но теперь, когда вино откупорено, и вы находите его кислым, я стала бы упрекать себя, да и вы меня упрекнули бы, если бы я сделала его кислее. Нет… я хочу отойти потому, что мне шестьдесят лет, и я уже не так здорова…

– Довольно! Ты добрая и честная женщина, Маргарита. Слушай! Мы еще поговорим об этом.

– Но, хозяин!..

– Но подумай, разве теперь можешь ты оставить меня, когда может быть завтра, может быть сейчас, я буду иметь в тебе нужду, – в тебе, единственном лице, которое меня любит, – чтобы утешить меня в потере той, которая не любит меня?..

– Извините, хозяин!  Это справедливо. Я остаюсь. Извините. Считайте, как будто бы я ничего не говорила.

Маргарита быстро ушла, утирая слезы. Делакруа оставался несколько минут неподвижным и задумчивым. Внезапно, как бы повинуясь какой то тайной мысли, он быстро направился к комнате жены, отделенной от него небольшой залой. В этот день он уходил из дому на три часа. Удовольствовалась ли в течение этих трех часов Габриэль болтанием внизу в лавке с Ожером и Гуа? Он только это и хотел знать. И еще не переступив порога комнаты, он уже знал все.

Какой беспорядок в этой комнате! Какой красноречивый беспорядок!.. Делакруа задрожал… Это бесстыдно измятая постель, на которой остались отпечатки двух тел… На столе бутылка с ликером и два стакана… А у кровати перчатка, принадлежащая Ожеру.

Так это правда? В его доме, под его кровлей они осмелились!..

Делакруа в один прыжок очутился из этой комнаты, где все говорило о его бесчестии, в лавке. Гуа и Ожер были еще с Габриэлью.

– Ми…. ло… стивая… го… го… сударыня! вскричал несчастный муж, который от гнева начал заикаться, – когда ведут… себя… так, как вы!.. по крайней мере прини… мают пред… осторожности…. Я только что вышел из вашей комнаты… Вот что?.. о… я нашел… т… а…. ам, не считая того, что я видел….

Лавочник бросил на прилавок поднятую им перчатку.

– Ба! моя перчатка! весело вскричал Ожер. – Благодарю, Делакруа.

– А! а! так вы признаетесь! продолжал последний. – Вы входите в мое отстуствие с моей женой в ее комнату!

Да, конечно, милый Делакруа; мне даже часто приходится говорить, с вашей супругой у нее в комнате. Что же в этом такого?

– Что же в этом такого? повторил Гуа.

– Что же в этом особенного? поддержала Габриэль.

– Что особенного? возразил Делакруа, раздраженный их насмешливым тоном. – Я вам покажу всем троим, что тут особенного. А! в моем доме происходят оргии и надо мной смеются!..

– Оргии! возразила Габриэль. – Разве можно говорить подобные вещи! Г. Ожер имел судороги в желудке, я предложила ему рюмку анизета и чокнулась с ним… ничего больше….

– Ничего больше!.. а ваша растерзанная постель!.. это тоже для того, чтобы полечить желудок г-на Ожера, – вы валялись на постели с ним.

– Валялись!.. что за выражение, воскликнул Гуа.

– Ваша супруга, хотела успокоиться, сказал Ожер, – на минуту она легла на постель, но я подтверждаю, что я не валялся с ней, как говорите вы, г-н Делакруа.

– Вы лжете! Вы тоже лежали на постели… Я не слеп, черт возьми! Вы уйдете отсюда и никогда больше не вернетесь… и вы также г-н Гуа! с меня довольно вашего общества! уходите! В противном случае я подам жалобу на вас и на мою жену!..

– Ха! ха! ха! Жалобу! с хохотом вскричала Габриэль. – Я запрещаю вам подавать жалобу.

– Вы запрещаете мне!..

– Без угроз! Разве вы не дали мне права с кем я хочу… понимаете? Взгляните, это позволение подписано вашей рукой. А! вы думали, что я сожгла его! Я не так глупа! У меня есть любовники, потому что мне это нравится… Вы ничего не можете мне сказать! А теперь оставьте нас в покое. Вы беснуетесь, на улице собралась целая толпа: это смешно.

Безмолвный, остолбенелый, бедняга муж рассматривал роковую записку, которую жена вынула из корсажа и которую Гуа и Ожер читали вслух, смеясь во все горло. Наконец, когда к нему вернулось сознание, лавочник вскричал:

– А! так так-то! Не довольствуются еще тем: что оскорбляют меня, мне еще угрожают!.. Итак мы увидим!

И он отправился с жалобой к уголовному прокурору. Более испуганная, чем она хотела казаться, и по совету своих любовников, Габриэль удалилась к отцу. По окончании следствия, которым было вполне доказано ее распутство, она была подвергнута тюремному заключению; по просьбе Делакруа, Гуа и Ожер были упомянуты в том же приказании. Через две недели виновные предстали перед судом.

Адвокат Марии Габриэль Перро основал свою защиту на том, что беспорядочное ее поведение вызвано было презрением Семитта Делакруа. В подтверждение своих слов он представил знаменитое позволение. Вещь единственная в своем роде, которой хотели воспользоваться и Гуа и Ожер. Но судьи не приняли его во внимание и постановили:

«Габриэль Перро посадить на два года в монастырь, по прошествии которых, если муж не пожелает ее взять, постричь в монахини; а Гуа и Ожера подвергнуть штрафу и взыскать все судебные издержки.»

Вначале мы говорили, что история Прекрасной Лавочницы кончается процессом, – и это правда. Но погодите! Это только еще первая часть процесса, и прежде, чем он окончился произошли необыкновенные приключения.

Вначале, Габриэль, виновная только в неверности мужу с двумя любовниками, не была еще куртизанкой, но женщиной, как говорят, легкого поведения, и замешавшись в толпе этих грешниц, не стоила бы того, чтобы о ней писали.

Она без жалобы склонилась перед позорным для нее решением. Но под этим коварным смирением скрывалась дикая ярость и мстительность.

А! г-н Делакруа, после того, как дал ей позволение обманывать, представил ее в суд, засадил ее в монастырь!.. Но она выйдет из монастыря… Она должна выйти!.. Почему? Разве приговор суда не говорил, что по окончании срока наказания, если муж не захочет взять ее обратно, она всю свою жизнь останется в келье и будет пострижена… Пострижена!.. Габриэль дрожала при мысли, что ее пышные роскошные волосы упадут под ножницами.

Но нет! Это невозможно! невозможно! Муж слишком любил ее, чтобы оставить навсегда! Он даже не дождется срока наказания и возьмет из тюрьмы.

«На днях он придет увидеть меня, – говорила сама себе Габриэль, – я заплачу… он тоже заплачет… и простит… и возьмет с собой. А тогда!.. Тогда!.. О как отомщу я!..»

Таковы были размышления Габриэли в монастыре, а ей в эту эпоху не было еще восемнадцати лет!..

* * *

В то время, когда в монастыре Бенедиктинок Габриэль размышляла о своей будущности, рассчитывая на вероятное великодушие своего мужа, что делал он в это время? Он страдал, а когда никого не было – плакал.

Тщетно он пробовал рассеяться, занимаясь своей торговлей: во первых, торговля шла гораздо хуже, продажа мокко понизилась на целую треть. Потом, как вероятно уже догадались, он прервал свои сношения с Гуа. А кто разрывает, тот платит… И вот, лавочник остался теперь совершенно один… Один, со своими беспокойствами, как торговец; один с своими страданиями, как муж… Это было слишком.! Он не ел, не спал, он не жил…

Однажды, вечером, два месяца спустя после заключения Габриэли, сидя за столом, перед своим охолодевшим ужином, бедняк и в этот раз погруженный в печальные размышления, вдруг был выведен из своей задумчивости нежным голосом, заставившим его вздрогнуть.

– Хозяин, да возьмите вы ее, если без нее скучаете!

Эти слова произнесла Маргарита.

Делакруа взглянул на старую служанку.

– Что ты сказала?

– Я говорю, продолжала она, – что никогда не знала, что такое любовь… и я не огорчаюсь этим, потому что, как мне кажется, она доставляет больше огорчения, чем удовольствия. Но все равно, я замечаю, хозяин, что у вас она переворачивает все внутренности… Так что же? Все грехи прощаются. От вас зависит, чтобы она оттуда вышла… Ступайте за ней завтра утром. Делакруа бросился к Маргарите и сжал ее руки.

– Это твое убеждение? вскричал он. – Ты думаешь, я хорошо сделаю, если возьму ее?

– Верно и вы также думаете?

– Я? О! уже два месяца я думаю об этом, Я тоже думал в тот самый день, когда ее отправили в монастырь. Видишь ли, Маргарита, Габриэль вовсе не зла… Ее испортил этот негодяй Гуа!.. И при том, тут была и моя вина… Если бы я не написал… знаешь?

– Да… правда это было недурно!

– Это было глупо! Она еще ребенок… адвокат ее был прав… она воображала тогда, что я не люблю ее.

– Она не любила вас!

– Все равно! Но с твоей стороны, Маргарита, хорошо, что ты держишь ее сторону.

– О! хозяин, я это для вас делаю. Мне вовсе не хочется увидеть как вы отправитесь на кладбище… А так, как вы не едите, это будет не долго.

– Добрая Маргарита! да! это сказано, это решено: завтра утром я отправлюсь в монастырь… Быть может, надо мной посмеются в квартале, увидав, что она так скоро вернулась…

– Ну, а кто: квартал или вы страдаете?

– Ты права. Если бы только заботиться о других! Притом же не я один в Париже, которого обманула жена, и который ее простил….

– Конечно! В улице Четырех сыновей Эймона есть мясник, который шесть раз расходился с своей женой в шесть лет и прощал ее семь раз.

– Как семь раз?

– Без сомнения, потому что когда она ушла в последний, в седьмой он ее вернул из окошка… ну, в этот раз они не сошлись, но он все таки взял ее… Понимаете?

– Отлично! ха! ха! ха!..

Делакруа хохотал. В этот день он обедал; в эту ночь он спал. А на следующее утро он на рассвете стучался в монастырские двери.

Между тем на дороге он рассудил, что с его стороны будет неловкостью, если он сразу выкажет жене печаль, испытанную им вдалеке от нее, и желание вновь соединиться с нею. Она, по крайней мере, должна была попросить у него прощения.

Габриэль была у заутрени, когда ей сказали о приходе мужа и при этом известии она чуть не вскрикнула от радости; но сдержав этот неблагоразумный порыв, она безмолвно поклонилась и последовала за монахиней, которая известила ее о приходе мужа.

Он приготовил строгое лицо, он приготовился к важному разговору, но видя ее приближающейся смиренно, с опущенными глазами, в мрачной одежде, назначаемой затворницам, он не выдержал:

– Габриэль! вскричал он, со слезами на глазах протягивая к ней руки.

– Милостивый государь!

– Нет, не так! называй меня как прежде своим другом… Разве ты здесь не несчастна? Разве ты не хотела бы выйти отсюда?

Она покачала головой.

– Я недостойна! прошептала она.

– Стой! стой!.. Этого одного слова достаточно для того, чтобы доказать, что ты достойна. Одно это слово искупает все! Габриэль я забываю прошлое и не требую от тебя обещания, так я уверен, что в будущем я могу только хвалиться тобой.

– Мой друг!

Она плакала. Он сжал ее в своих объятиях.

– Не плачь! продолжал он, тоже плача истинными слезами. – Сними скорее это скверное платье! Я сейчас возьму тебя с собою. —

– О! как ты добр, мой друг! Но нет, я не достойна твоей доброты; оставь меня выдержать мое наказание…. Оно кончится через двадцать два месяца…

– В двадцать два месяца я двадцать два раза умру: Повторяю тебе Габриэль я беру тебя. Это мое право; я.. им пользуюсь… Не правда ли, сестра, это мое право! жена моя не может остаться в темнице, если я этого не желаю.

Монахиня, бывшая безмолвной свидетельницей этой; сцены, сделала утвердительный знак.

– Святой Августин, сказала она, – сказал, что тот, кто не будет милосерден, осужден будет без милосердия.

– Слышишь? – заметил Делакруа, обращаясь к своей жене. – Святой Августин сказал: «Должно прощать.» И я прощаю. Идем же.

Габриэль удостоила уступить и последовала за мужем. Через час она была уже в улице Ломбардов. Маргарита приготовила на этот случай изысканный завтрак, самую грациозную улыбку, которая не смотря на все усилия доброй старушки не выражала радости при виде жены своего хозяина; даже маленькие собачонки Азор и Фаро за которыми в отсутствии Габриэли ходила Маргарита, выражали больше боязни, чем дружбы. Один только муж казался истинно счастлив. Но кроме мужа радовался еще в нем и купец, только в этом отношении лавочник не предвидел того, чем готовилась порадовать его Прекрасная Лавочница. После завтрака, разговаривая с ней, он сказал:

– Когда ты, моя милая малютка, думаешь сойти в свою контору? Не правда ли, не сегодня? Тебе еще нужно отдохнуть.

– Ни сегодня, ни завтра, возразила она.

– Что ты хочешь сказать?

– Я говорю, что после скандала, произведенного моим процессом я вовсе не желаю показываться перед публикой!..

– Но…

– Но пострадают ваши интересы? Так мне какое дело! Если хотите, отправьте меня снова в монастырь; я объявляю вам, что моя нога не будет в вашей лавке!

– Что же ты будешь делать целый день?

– Буду сидеть в своей комнат. Таким образом вы будете уверены, что я веду себя хорошо.

Делакруа не отказался от надежды, что Габриэль со временем откажется от своего решения. Прошла неделя, она об этом и не думала. В девятый день, вечером, к великой радости лавочника жена сказала ему:

– Я рассудила, мой друг, что я причиняю вам ущерб, не показываясь в конторе. Завтра утром я сойду.

Мы сейчас скажем, что произвело в Габриэли эту внезапную перемену.

* * *

В то время жил в Париже человек, известный как по уму, так и по дурному поведению. Его звали Евстафий Ле Нобль, Рожденный в хорошем семействе, он несколько времени блистательно исполнял должность генерального прокурора в Мецском парламенте.

Но под строгой внешностью он скрывал развратные инстинкты. Он был игрок и распутен до нельзя; для того, чтобы иметь женщину, которая ему нравилась, он готов был перевернуть все вверх дном. Одно мошенничество, соединенное с фальшивой подписью сняло занавесь добродетели, которой он себя окружал. Из сожаления к семейству дело затушили; ему только посоветовали оставить должность и уехать из Меца. Ле Нобль явился в Париж, где жил мошенничеством.

* * *

Ему было тридцать лет, он имел красивую наружность; мог спеть песню или забавно рассказать повесть, и его принимали в лучших домах с отверстыми объятиями. Но едва он побывал раза два или три, как хозяева начинали уже раскаиваться.

Он не пренебрегал ничем, чтобы наполнить свой кошелек. Он доходил до такой бесцеремонности, которая зовется воровством. Таков был человек, бывший третьим любовником Габриэли. И вот каким образом он им сделался.

Мы говорили, что процесс Прекрасной Лавочницы был известен всему Парижу. Его исходу, который был с нетерпением всеми ожидаем, одни рукоплескали, другие его хулили. Естественно, ле Нобль был в числе последних. Негодяи всегда найдут дурным, что наказывают порок.

* * *

После прощения Габриэли мужем, – через двадцать четыре часа оно не было тайной ни для двора, ни для города, мнения снова разделились.

– Делакруа сделал хорошо! кричали одни.

– Делакруа сделал дурно! твердили другие.

– Я соглашу вас, сказал ле Нобль в одном из игорных домов, его обыкновенном местопребывании, где раздавались эти противоположные мнения, – Делакруа хорошо сделал для жены и дурно для себя. Дурно для него потому, что она будет в восхищении, обманув его снова. Этот муж слишком глуп, давая жене позволение иметь любовников и тотчас сажая ее в тюрьму, когда у нее оказалось только двое. Если бы я был на месте Габриэли Перро, у меня через год был бы целый полк.

– Отправься предложить ей, смеясь, возразил ле Ноблю один из его друзей. – А чтобы компания была блистательна, предложи себя в полковники.

– Э!.. Быть может это было бы не глупо. Что эта лавочница на самом деле красива?..

– Восхитительна!

– Ну, я подумаю о твоей идеи Гравела, – так звали достойного друга ле Нобля – и если приведу в исполнение, то быть может возьму тебя офицером.

После это разговора ле Нобль отправился в улицу Ломбардов.

Это было в летний вечер; лавка Делакруа была заперта, но над лавкой находилось открытое окно, в которое можно было видеть женщину, сидевшую и читавшую у стола.

Без сомнения это она! подумал ле Нобль. Но как решить стоит ли она того, чтобы заняться ею, и если стоит, как узнать захочет ли она, чтобы я занялся ею.

Рассуждая таким образом, не теряя из виду сидящей женщины, которая, повернувшись спиной к окну, продолжала читать, наш искатель приключений прислонившись к стене, на другой стороне улицы, рассматривал дом, в котором жил Делакруа, как будто надеясь, что этот осмотр доставит ему какое-нибудь средство достигнуть цели.

Этот дом, как большинство домов того времени, состоял из двух этажей. Лавочник занимал его весь, кроме двух мансард, занимаемых родственницами. Маргарита спала рядом со своими хозяевами. Приказчики спали в лавке. Ле Нобль продолжал наблюдать за читальщицей.

Приближалась ночь; улица пустела; на церковных часах пробило десять. Вдруг кто то схватил его за руку и в тоже время чей то голос проговорил:

– Ба! г-н Евстаф! Вот так встреча? Что выделаете в это время в моей улице?

То говорила довольно миленькая гризетка, которую год назад ле Нобль целую неделю удостаивал благосклонности.

– А! это ты Нисетта? ответил он. – У тебя острое зрение; если ты во мраке узнаешь людей.

Нисетта вздохнула.

– Людей, которых любили, узнаешь всегда и везде, возразила она.

– Это очень любезно с твоей стороны, моя милая. Но ты говоришь о своей улице… Так ты живешь здесь? Помнится мне, когда я бывал у тебя ты жила…

– В улиц Босир, да. Но я давно переехала оттуда; я живу теперь как раз напротив в том же дом, где и лавочница.

Ле Нобль сделал движение.

– В том же доме? воскликнул он. – А! В мансарде.

– Да. Как раз над комнатой г-жи Делакруа. Уж не для нее ли вы и шляетесь здесь. Не хотите ли вы в свою очередь похитить ее у мужа. Вы на это способны; во всяком случае, если она и знает что вы здесь, то видно не очень беспокоится. Ха! ха! ха! это не мешает ей читать!

– А! Нисетта, ты насмехаешься надо мной!..

– Я насмехаюсь? Что вы! да разве я осмелилась бы!

– А осмелилась бы ты, если тебе доставили случай приобрести два три или четыре луидора?

– Гм!.. Четыре луидора?.. А каким образом?

– Это объясню я тебе у тебя на квартире, если ты позволишь.

– У меня!.. Вы хотите?..

– Тебя это стеснит? Ты кого-нибудь ждешь?

– Никого. О! у меня вот уже шесть недель и собаки не бывает. Спасибо! с меня достаточно.

– Ну, так проводи меня в свою комнату. В качестве друга, только друга, не бойся.

Нисетта пожала плечами, что значило: «как он глуп со своим: не бойся!»

– Ну, если вы хотите, пойдемте! сказала она и пошла вперед.

Ночью дверь в коридоре запиралась, но в качестве жилицы, Нисетта могла пройти всюду. Следуя за Нисеттой, ле Нобль поднялся на лестницу. Войдя в свою комнату, гризетка хотела зажечь огонь.

– Нет, сказал ле Нобль, останавливая ее, – не нужно огня. Садись и молчи, вот все, чего я прошу у тебя в настоящую минуту.

– Но…

– Вот тебе луидор, чтобы ты стала потерпеливее. Через несколько минут я скажу тебе, получишь ли ты или нет еще три или четыре.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.