Габриэлли

Габриэлли

В 1744 году жил в Риме князь,– человек лет сорока, ужасно скучавший по жизни, хотя и обладавший всем, что может доставить удовольствие, т. е. великолепным состоянием, приятной наружностью, умом, малой чувствительностью и отличным желудком.

Но все-таки князь Габриэли богатый, красивый, не старый, не глупый, не злой и совершенно здоровый мужчина,– скучал. Тщетно его многочисленные друзья приезжали каждый день в его великолепный дворец на новой площади развлекать его, тщетно его прелестная любовница, актриса из театра della Valle, синьора Фаустина, повторяла ему с утра до вечера, что она его обожает, что она никого не любила так, как любит его… князь с утра до вечера продолжал скучать.

То был просто сплин. Ему начали досаждать и любовница и друзья… Как-то раз вечером, возвращаясь в коляске с прогулки на Корсо, князь Габриэли, входя в свой дворец, был удивлен, услыхав в чей-то голос, исходивший из коморки рядом с кухнями, и певший одну из ариеток Галуппи.

Голос был свеж и чист, хотя еще не силен.

– Что это значит Михэль? – спросил князь, обращаясь к сопровождавщему его лакею.– Кто это поёт?..

Лакей поклонился, сконфуженный, полагая в этом вопросе упрек.

– Это дочь Гарбарино, вашего кухмистера, ваше cиятельство, Катарина, – отвечал он. – Маленькая такая девочка!.. Я уже запрещал ей петь…

Но князь движением руки заставил его замолчать.

– Она поёт совсем не дурно! – заметил он после небольшого молчания.– Сколько ей лет?

– Лет четырнадцать, ваше сиятельство.

– Не дурно! Право  же, не дурно! Кто учил её петь?

– Полагаю, ваше сиятельство, что она сама выучились.

– Сама? Да ведь нужно же было, чтоб она где-нибудь услыхала эту арию! Ступай за этой девочкой, Михэль…

– Cию минуту, ваше сиятельство.

– И приведи ее ко мне в залу.

– Слушаю, ваше сиятельство.

Князь Габриэли страстно любил музыку. Да и кто из итальянцев не любит ее!.. Он сидел у себя в комнате нетерпеливо ожидая ту маленькую Катарину, которая так пленила его своим голосом. Отворилась дверь и князь вскрикнул от изумления – вместо одной девочки, в комнату вошли две, одних лет, одного роста и удивительно похожие одна на другую, с той только разницей, что одна была брюнетка, а другая –  блондинка.

Брюнетка, не дав времени князю задать вопроса, подошла к нему и сказала:

– Ваше сиятельство, я – Катарина; Михэль мне сказал, что вы желаете поговорить со мной… Но так как сестра моя Анита ни на минуту не расстаётся со мной,– я привела ее с собой… Вы на это не сердитесь?..

Князь улыбнулся.

– А за что же я рассержусь?

Катарина вздернула голову и весело погрозила нальцем лакею.

– А!   вскричала она. – Ты говорил, что монсеньору нужна только одна, а двух будет много!

– Сколько лет тебе, Катарина?   спросил князь.

– Четырнадцать, а сестре Аните   тринадцать.

– Ты   дочь Гарбарино, моего повара.

– Точно так. Нас зовут кухарчонками.

– А у тебя, знаешь ли, славный голос!

– Вы очень милостивы. Я пою, так себе, для развлечения. Михэль говорит, что я виновата, потому что других мое пение не забавляет…

– Михэль – дурак! Кто тебя учил петь?

– Никто, монсеньор.

– Где же ты слышала то, что повторяешь?

– В театре Аргентина и Алиберти я хожу туда по крайней мере два раза в неделю вместе с Анитой и тетушкой… добрая она такая! и о нас очень заботится, потому что батюшке некогда: он всё для вас…

– А сестра твоя тоже поёт?…

Брюнетка расхохоталась, тогда как блондинка опустила глаза, как будто чего то стыдясь.

– Анита?.. Да она в жизни не смогла взять ни одной нотки!.. Она так фальшивит, что и сказать невозможно!.. Конечно, это смешно, потому что я… все говорят, я умею петь… Но она всё-таки меня любит… Она не ревнива!.. И я тоже люблю ее от всего моего сердца. Не правда ли, Анита, что мы любим друг друга и никогда не расстанемся?..

Произнеся эти слова Катарина с нежностью обняла свою младшую сестру.

– Скажи, чтоб Гарбарино пришел,   приказал князь своему лакею. Катарина и Анита сделали гримасу.

– О, ваше сиятельство!   сказала первая, – вы хотите побранить папеньку за то, что я слишком много пою!..

– Напротив.

– Как напротив?

– Ты погоди.

Гарбарино вошел.

– За твоими дочерьми смотрит твоя сестра?    спросил князь, обращаясь к повару.

– Точно так, ваше сиятельство.

– Хорошая женщина?

– Добрячка, ваше сиятельство.

– Она ни для чего, кроме этого, не нужна тебе здесь?

– Никак нет.

– Как ее зовут?

– Барбаца.

– Ну, так скажешь сеньоре Барбаце, чтоб она приготовилась завтра же отправиться в Неаполь с Катариной и Анитой.

– В Неаполь? Но…

– Дай мне сказать. У твоей старшей дочери Катарины, большие музыкальные способности… Я понимаю кое-что в этом. Я хочу, чтоб она извлекла из них и славу и состояние. В Неаполе она поступит в школу пения Порпоры, к которому я дам рекомендательное письмо. За все издержки учения буду платить я и на себя же беру путешествие и все содержание ее там. Разве тебе не хочется, чтоб я сделал из твоей дочери актрису?

– О, ваше сиятельство! –  Гарбарино бросился на колени перед князем.

Что касается Катарины, она скакала по залу и кричала:

– Какое счастье! какое счастье! я буду учиться петь!.. Я стану великой певицей, примадонной, какие есть в Алиберти и в Аргентина… Я буду получать много, много цехинов, и отдам их тебе папа… и тетушки Барбаце!.. мне станут аплодировать… у меня будут прекрасные платья… наряды… и у тебя Анита, тоже, слышишь ли…

Свидетель восторга будущей примадонны, князь хохотал от всего сердца. Но Гарбарино схватил Катарину за руку и принудил ее быть неподвижной.

– Как, негодная,   ворчал он. – Так то ты благодаришь его сиятельство за его милость?

Девочка стала серьезной и в свою очередь преклонила колени перед князем.

– О! Я вам очень благодарна ваше сиятельство! очень благодарна!  – воскликнула она. – И вы увидите, вы не будете жалеть… я стану трудиться… Но чего я никогда не забуду, так того, что вы не разлучаете меня с Анитой, хотя она вовсе не умеет петь.

– А!  Ну, а если бы я разлучил вас, – воскликнул князь, – если бы я отправил тебя в Неаполь одну, без сестры?…

Катарина наклонила голову.

– Я не поехала бы, – решительным тоном ответила она.

– Ба! это что такое!.. – воскликнул Гарбарино. Но князь поцеловал девочку в лоб.

– Ты права, – заметил он. – Талант, слава – ещё не всё в жизни; для артиста также полезно иметь около себя верного и искреннего друга… Береги же, сколько можешь, свою Аниту для себя… До свиданья…

На другой день, как было сказано, Катарина и Анита вместе с теткой отправились в Неаполь.

* * *

Не все люди случайно открыв в ребенке, покровительствуемом ими, будущую женщину, требуют впоследствии более или менее тяжелой платы за свои благодеяния. Князь Габриэли единственно из любви к искусству, и потому что ему понравилась веселость и грациозность Катарины, решился сделаться ее покровителем. Единственная награда, о которой быть может, он мечтал, заключалась в том, что он надеялся, благодаря ему, увидать ее высокой артисткой.

А в ожидании того времени, когда он будет наслаждаться этой наградой, небо послало ему совершенно неожиданно другую.

Это приключение развлекло его.

Через неделю князь получил от Порпоры письмо, который, в пылких выражениях, благодарил его за то, что он прислал к нему Катарину.

По словам великого музыканта, которого итальянцы прозвали патриархом мелодии, эта девочка должна была сделаться самой замечательной его ученицей. Природа удивительно одарила ее, наука должна будет развить этот дар. «Раньше трех лет – говорил в заключение Порпора – вся Италия будет говорить о дочери вашего повара».

* * *

Приближалась эпоха, назначенная Порпорой, как такая, когда Италия прославится новой певицей. В один из вторников июля месяца 1747 года, князь Габриэли получил письмо, в котором Порпора уведомлял его, что в следующую субботу, вечером, он приедет в Рим вместе с Катариной.

По этому поводу князь давал ночной праздник на своей вилле близ ворот del Popolo, – праздник, достойный королевы, возвращающейся в свой дворец. Под наблюдением княжеского управляющая парк виллы Габриэли превратился в истинные сады Армиды, где искусство спорило с природой. На озере венецианские гондолы; на каждом дереве, на каждой ветке светоносные плоды  и… цветы… цветы повсюду…

Нигде ноги прогуливающихся не касались песка, потому что по песку был раскинут душистый ковер из розовых листьев.

Горничные ожидали Катарину во дворце на площади Navone, где, не будучи предупреждены, она, Порпора, Анита и тетушка Борбацца вышли из экипажа. Меньше чем через полчаса обе молодые девушки переменили свои скромные дорожные костюмы на изящные бальные платья.

Вслед затем зеркальная карета перенесла их и маэстро к воротам del Popolo. Только тетушка Барбаца осталась в городе.

Катарине и Аните казалось, что они грезят, когда катились в великолепной карете вместе с Порпорой. Он улыбался, предвидев, что князь сделает для своей протеже какой-нибудь любезный сюрприз.

Между тем достигнули до крыльца виллы, на котором князь и его друзья ожидали прибытия путешественников.

Скажем в похвалу Катарины, что первым ее словом, после первых приветствий, был вопрос об отце. И Гарбарино видно рассчитывал на это. Скрываясь не в тени, – потому что в эту волшебную ночь тени не существовало на вилле князя, – но позади одной статуи, он присутствовал дрожа от гордости и счастье, при приеме его дочери, и хотя издалека он не мог слышать вопроса: «где же наш папенька?», но он почувствовал, что они сказали именно это и бросился к ним, восклицая:

– Здесь я, здесь! мои малютки!

И так как князь находил очень естественным счастье отца при виде детей, с которыми он был разлучен три года, и не смеялся при виде толстого повара в рабочем платье, поочередно сжимающего в объятиях двух молодых девушек, покрытых шелком и кружевами, то и никто не смеялся.

Напротив каждый находил умилительной эту картину.

Нас даже уверяли, что синьора Фаустина, любовница князя, а вместе с нею несколько дам, отерли слезу. То была, между нами, комедия, которую играла комедиантка Фаустина. Хотя она давно уже царствовала над князем, и по любви и по привычке, но мужчины так капризны!

А малютка была прелестна, даже очень… Она была высока ростом, грациозна и изящна… У нее был только один маленький недостаток, заметный особенно тогда, когда она смотрела на вас прямо: Катарина была несколько косоглаза, – правда, очень немного, но все-таки косоглаза… Этого невозможно было отрицать.

– Какая жалость!   прошептала Фаустина на ухо своему любовнику в то время, когда Порпора подавал руку своей ученице, чтоб ввести ее в виллу.

– О чем вы жалеете?

– Разве вы не заметили? Бедняжка Катарина! без этого она была бы совершенством… Она косоглазит.

– Вы полагаете?

– Уверена. Ясно, что это не повредит ей, если у ней есть талант, но все равно, это досадно!.. Ах! это очень досадно!..

Фаустина употребила хитрость, найдя пятно в красоте Катарины, чтобы унизить ее в глазах князя, хотя князь не имел ни малейшего желания вкушать незрелого плода, и та заботливость, которою в этот раз он окружал Катарину, была чисто отцовская.

Весьма понятно, что как только Катарина несколько отдохнула, ее попросили спеть. Она не заставила повторять просьбу. Она пела, аккомпанируемая на фортепьяно своим наставником, арию из «Софонизбы» Галуппи. Голос ее был действительно великолепен; в нем была такая сила и энергия, что каждая интонация разливалась подобно чистому и полному удару колокола, и при этом, обладая контральтовым тембром, она легко брала самые высокие сопранные ноты.

То был восторженный успех. Все женщины желали обнять певицу. Все мужчины ничего более не желали, как подражать женщинам.

Порпора сиял.

– С вашего позволения, князь,   сказал он покровителю своей ученицы: – Катарина через месяц будет дебютировать в Луккском театре.

– Отчего же!.. охотно!

– Директор мой приятель; он ждет ее с живейшим нетерпением. Он ей прислал уже и ангажемент.

– Очень хорошо!   сказал князь. – Я буду присутствовать на ее дебюте.

– Мы все будем!   хором повторили все присутствовавшие.

– Но,   заметила, Фаустина, которая, узнав, что молодая девушка была ангажирована на Луккский театр, стала находить, что она косит гораздо менее, – этой прелестной малютке нужно бы было имя… Она не может благопристойно явиться на театральных подмостках под именем Катарины Гарбарино!.. Фи!.. Это имя не годится для певицы!.. Какой дурной эффект на афише. Сеньора Катарина Гарбарино!.. Поищем для нее имя…

– Да! да!   закричали сто голосов.   Поищем для нее имя!..

– Но к чему искать? весело заметил один из близких друзей князя, маркиз Спазиано. – Имя, мне кажется, найдено, и держу пари, что Габриэли будет со мной согласен. Он открыл эту птичку, которую до сих пор называли «кухарочкой Габриэлли. Так пусть же птичка носит имя своего ловца; после того, что я слышал, я спокоен: то будет слава для него, как и для нее!..»

Громкие браво заглушили дальнейшую речь маркиза. Князь подошел к Катарине и поклонился ей.

– Спазиано, прав, мое дитя!   сказал он. – Вы так достойно носите мою фамилию, что я был бы неправ, если бы лишил ее вас. Сохраните же ее… И желаю вам доброго успеха, милая Гибриэлли.

Окончив свою речь, князь любезно поцеловал руку молодой девушки.

И таким то образом Катарина Гарбарино стала Габриэлли…

В эту минуту мы вступаем в тот период жизни Габриэлли, – в период продолжавшийся тридцать три года? – который дал нам право поместить ее в среде героинь этого сочинения.

И если какая-нибудь женщина заслуживала название куртизанки, за то что имела много любовников, – то, конечно, она!

Одной летней ночью, разговаривая у окна с Джинтой, соперницей Габриэлли по сцене, некто спросил у ней, сколько было любовников у последней?

– Сочтете ли вы звезды?..   немедленно ответила Джинта.

Габриэлли  была странного сорта куртизанка. Нет, когда мы говорим, – странного, мы ошибаемся. Были, есть и будут всегда подобные женщины.

Потому, что они составили себе ремесло из подобного занятия и нельзя быть уверенным, что это ремесло им не приятно.

Выражаясь, по возможности ясно о Габриэлли , так как предмет несколько скабрезен, мы скажем, что она никогда не любила, не потому чтобы у ней не было души, а потому, что ей не доставало чувства.

Она была создана из мрамора и осталась мраморной всю жизнь. Тщетно множество Пигмалионов молили богов оживить ее   боги были глухи!.. Они не посылали огня этой совершенной Галатее…

Первым ее любовником был Гаэтан Гваданьи, первый тенор луккского театра. Гваданьи был красив, молод, умен и любезен; все женщины спорили об обладании им. Габриэлли  лестно было видеть его у своих ног. И самолюбие и любопытство советовали ей   она сдалась…

Но едва стала она ему принадлежать, как почувствовала со-жаление. В этом то заключалось то счастье, которое так восхвалял ей Гваданьи, обещая ей, что она будет вкушать сладости… Гваданьи солгал ей! Увлекая ее, он советовался только с своим эгоизмом!..

Глухое отвращение заступило у Габриэлли место симпатия, которую вначале внушал ей Гваданьи. Между тем, он обожал ее и окружал нежным вниманием. Напрасный труд!.. Чем более он оказывал ей нежности и привязанности, тем грубее она обращалась с ним.

За одно слово, за один жест, она обертывалась к нему спиной, и запиралась на замок в своей комнате, крича ему: «Пойдите вон! я вас ненавижу!»

В эти минуты на помощь Гваданьи являлась Анита. Естественно, что Габриэлли привезла в Лукку свою младшую сестру. Одна только Анита одевала ее в театр Анита выбирала материю для ее костюмов, покупала духи для ее туалета; Анита же занималась хозяйством и т. д.

И та же Анита мирила Гваданьи и Катарину, когда они ссорились. Вам может показаться странным, что Анита исполняла подобные обязанности; но перенеситесь в эту эпоху, уясните себе театральные правы Италии, и вы увидите, что все это было вполне обыкновенно. Габриэлли  сделала свою младшую сестру доверенной наперстницей и ей казалось совершенно естественно посвящать ее в тайны алькова.

Ей первой сказала она в тот день, когда решилась уступить желанием Гваданьи:

– Гаэтано любит меня… я думаю, что и я люблю его. Сегодня вечером он будет ужинать с нами…

С нами! Да; Анита присутствовала на этом ужине, на котором прекрасный жених, в виду возможного успеха, должен был употребить все обольщения. И после того, как она была свидетельницей рождения любовного сговора, она же была облечена миссией помешать или, по крайней мере, замедлить его похороны.

Она отдалась этой миссии с необыкновенным рвением. Когда Гваданьи, весь бледный, прибегал к ней и говорил: «Нита! Катарина бранит меня!.. она меня гонит!.. Нита! у меня только одна надежда на тебя!..» Она, печально глядя на бедного любовника, вздыхая, нежно отвечала ему: «Хорошо. Не отчаивайтесь… Я поговорю с Катариной. Приходите позже…»

И когда Гваданьи возвращался, он находил свою любовницу если не более любящей, то более нежной… Какие аргументы употребила Анита, чтоб совершить это превращение, чтоб убедить Габриэлли , что с ее стороны жестоко гнать искренно любящего человека? Мы не знаем; но судя по характеру кантатрисы, мы полагаем, что как будто повинуясь любви, она уступала дружбе, и Гваданьи нечего было радоваться этим скоропроходящим триумфам.

Но все проходит, – даже власть любимого существа, даже терпение верного любовника. По возвращении с репетиции между Габриэлли  и Гаэтаном произошел спор по самому ничтожному поводу, – по поводу отмены зеленого платья, которое Габриэлли предполагала надеть на следующее представление и которое, по словам Гваданьи, вовсе не шло к ней.

Ничтожный по своему источнику этот спор превратился в ссору. Против своего обыкновения Гаэтано не уступал, основываясь на том, что он защищал свое убеждение в интересах любовницы.

– В моем ли интересе или нет – мне все равно!   резко вскричала Габриэлли . – Я надену это платье, потому что оно мне нравится.

– Вы не наденете его!

– Кто помешает мне в этом?

– Я.

– Вы? каким образом?

– Разорвав его.

– Разорвав!.. ха! ха! Вы будете разрывать мои платья?… вы?…

– Да. Скорее разорву, чем позволю вам быть дурной!..

– Дурной?… Э! если вы находите меня, милостивый государь, дурной, то к чему делать вид, будто меня обожаете, – меня, которая вас не любит, которая никогда не любила вас, которой скучно с вами, которой вы надоедаете вашими несносными нежностями!..

– Катарина!..

– Молчите!.. Это продолжается уже пятнадцать месяцев… пятнадцать месяцев вы делаете меня несчастной…

– Ах!..

– Да, несчастней!.. Объявляю вам, если вы не перестанете меня мучить, если вы не прекратите ваших посещений… В Италии есть законы, – я обращусь к ним, чтобы освободиться от вас.

Гваданьи побледнел. Ему угрожали полицией, как вору. Его гордость, как артиста, возмутилась.

– Вы не будете иметь нужды в сбирах, чтоб избавиться от меня, сказал он. – Прощайте! Даю вам слово, что сегодня в последний раз я переступил порог вашего дома.

– Тем лучше. Прощайте!..

Гваданьи  удалился.  И хоть  он страдал, но свято сохранил свое обещание: он не возвращался к Габриели. А опечалил ли ее этот разрыв? Нет. Она развеселилась.

Но ее младшая сестра, Анита, горько плакала. О чем плакала она? Кто это знает!

* * *

Вторым любовником Габриэлли  был Метастазий, создатель современного итальянского романса. Сын простого солдата, этот поэт, истинное имя которого было Трапасси, начал еще ребенком, вскормленным чтением Тассо, сочинять стихи и импровизировать. Знаменитый юрисконсульт, Гравита, услыхав о нем, занялся его образованием и по смерти отказал ему все свое состояние.

Богатство и талант!.. Метастазий мог совершенно расправить свои крылья!.. И эти крылья перенесли его в 1729 году ко двору Карла VI, императора Австрийского, который сделал его придворным поэтом с жалованьем в четыре тысячи флоринов.

С этого времени Метастазий только изредка покидал Вену, чтоб подышать родным воздухом. В одно из редких посещений отечественной земли, в 1730 году, Метастазий познакомился с Габриэлли  в Неаполе, где она пела в опере, для которой он написал слова. Метастазе был немолод, ему было пятьдесят два года, но у него были такие великолепные манеры, он обладал истинным изяществом.

И притом же у поэтов вообще особенная манера любить, существенно отличная от любви простых смертных. Это понятно; когда живут на облаках, можно ли спуститься до грубых желаний нашей несчастной земли!..

Поэты прежде всего любят головой; с этой системой они живут до ста лет.

И Габриэлли  охотно согласилась с этой системой.

Метастазий предложил ей ехать с ним в Вену, где он гарантировал великолепный ангажемент при придворном театре; она согласилась. В 1751 году она переехала с Анитой в столицу Австрии и через несколько недель, по обещанию поэта, она дебютировала и была приглашена на императорский театр, на котором ее успех равнялся успехам в Риме, Лукке и Неаполе, и она двенадцать лет оставалась примадонной в Вене.

Вполне понятно, что в этот долгий промежуток времени, целая толпа конкурентов поочередно оспаривала при ней роль Метастазия. Ибо, как ни был любезен поэт, она оставила его. Она покинула его как любовника, но сохранила как друга. И Метастазий не очень страдал от новой роли.

Мы не станем перечислять здесь всех обожателей, которых Габриэлли отметила во время своего пребывания в Вене. Для этого нам должно бы было посвятить несколько страниц. Достаточно сказать, что в двенадцать лет она разорила двадцать знатных вельмож, без различия лет и национальностей.

Никого нет опаснее женщин, для которых не существует любви. У этих женщин любовь становится профессией, в которой они упражняются с тем большею легкостью, что ни на минуту не забываются.

Габриэлли  мало заботилась о том, что внушала нежные желания. Самый страстный говор сердца был для нее тарабарской грамотой; но она любила роскошь, и тот, кто был богат и великодушен, имел право на ее благосклонность… И часто она не дожидалась пока один истратит для нее все состояние, – единственное доказательство страсти, к которому она была чувствительна, – чтоб опустошить кассу другого.

Это часто ставило ее в неприятное положение.

Таким образом в 1760 году, когда за ней ухаживали в одно и тоже время поверенный при французском посольстве в Вене, граф Мондрагон, и маркиз д’Алмейда, португальский дипломатически агент, певица… нет, куртизанка нашла остроумным, – вероятно из боязни подвергнуть слишком долгому испытанию терпение одного на счет благосклонности к другому, – сделать их обоих счастливыми…

Но граф Мондрагон, который заплатил за преимущество быть любовником Габриэлли , не ожидал, по крайней мере хоть несколько месяцев, – чтоб у него оспаривали это преимущество.

Одно слово, сказанное в его присутствии одним из его друзей, внушило ему подозрение в верности Катарины…

С целью осветить этот предмет, он употребил средство, старое как мир, но всегда имеющее успех.

Однажды вечером, на Пратере, видя шатающимся около коляски Габриэлли  того, на которого ему указывали как на соперника, Мондрагон почувствовал внезапную мигрень и просил позволения удалиться… Позволение это немедленно было дано ему.

Но вместо того, чтоб возвратиться в свой отель, граф отправился к Габриэлли , где, благодаря своему знанию местности, он прошел никем незамеченный до самой спальни своей любовницы.

Едва он спрятался в шкаф с платьем, как вошла Габриэлли  в сопровождении маркиза д’Алмейда.

Что видел и слышал наш бедный влюбленный из своего тайника? Ничего для себя приятного, конечно. Но он был дворянин и француз   две причины, чтоб не показаться смешным. А что могло быть смешнее, чем он в подобных обстоятельствах? Граф мужественно ожидал, пока португалец окончит свой разговор с итальянкой и уйдет, чтобы появиться самому на сцену.

Первым движением Габриэлли  при появлении Мондрагона было движение ужаса. Он был бледнее смерти.

Но внезапно страх певицы перешел в веселость.

Спеша выйти из шкафа, по уходе соперника, граф не заметил, что утащил за собой на пуговице женскую юбку, под которой он скрывался не один час.

Вид этой-то юбки, составлявшей самую смешную принадлежность молодого сеньора, заставил смеяться Гибриэли, – смеяться до слез! Она опрокинулась от этого смеха на диван.

Граф оторвал юбку вместе с пуговицей, и послушный только гневу, раздраженный изменой и этим хохотом, он воскликнул:

– А! вы насмехаетесь надо мной!..

И со шпагой в руке он бросился на изменницу.

Счастье для нее, что в этот вечер на ней было надето платье с высоким лифом из плотной материи! Иначе она была бы убита.

Удар, нанесенный ей графом, пробил корсаж и счастливо прошел под мышкой.

Габриэлли  перестала смеяться.

– На помощь! спасите!..    закричала она сдавленным голосом.

Но Мондрагон уже был на коленях перед своей любовницей, с глазами увлаженными слезами, умоляя ее простить его.

Во всяком случае и она могла сделать себе несколько упреков. Она простила, но с условием, чтобы на память этой трагической сцены граф отдал ей свою шпагу.

И она сохранила ее, приказав сделать на клинке следующую надпись:

«Шпага графа де Мондрагон, осмелившегося ударить ею Габриэлли , 18 сентября, 1760 года.»

Из Вены, которую она оставила около конца 1762 года, не потому что она имела менее успеха как актриса, но быть может по тому, что у нее стало менее поклонников, Габриэлли  отправилась в Палермо, столицу обеих Сицилий, где с первого раза она стала любовницей вице-короля.

У нее был свой отель на улице Кассаро, прекраснейшей улице города; шесть карет; двадцать лакеев, две тысячи унций золота (около 25 000 франков) в месяц – и все это платил вице-король, герцог Аркоский.

Но его светлость ошибался, думая иметь ее за свои экю.

Однажды, когда он давал большой обед, на который пригласил свою любовницу, она не явилась; вице-король послал своего первого камердинера потребовать объяснения этого отсутствия.

Габриэлли  читала, лежа.

– Вы скажете вашему господину,   ответила она лакею, – что я не иду к нему сегодня обедать по двум причинам: во-первых, я не голодна, потому что поздно позавтракала; во-вторых, как бы ни был остроумен его разговор и разговор его друзей, он не может сравниться с той книгой, которую я читаю сию минуту.

Этой книгой был роман «Хромой бес» Лесажа, переведенный на итальянский язык.

Его светлость уколотый ответом Габриэлли  снова послал лакея со следующим письмом:

«Так как вам не угодно, то мы обойдемся и без вашего общества, но мы рассчитываем, что вам будет угодно побеспокоиться сегодня вечером как певице.»

Эти два подчеркнутых слова: мы рассчитываем заставили Габриэлли  сделать гримасу. Правда, она должна была петь в этот вечер в придворном театре… Отказаться не было средства.

Она повиновалась… но с особенностями…

Ей приказали превзойти саму себя.

Она пела небрежно, без силы, без выразительности, без страсти, одним словом, хуже обыкновенного. Все более и более раздраженный, герцог в один из антрактов, вошел в ложу певицы.

– Вы, мне кажется, смеетесь надо мной!  – сказал он.

Она отвечала улыбкой, которая говорила: «вам только кажется? Но, мой милый, ясно же, что я над вами насмехаюсь!..»

– Берегитесь!   воскликнул герцог. – Я господин в Палермо… Я заставлю вас хорошо петь, даже против воли!

На этот раз Габриэлли разразилась искренним смехом.

–A! так-то!   отвечала она. – Ну, а мне сейчас нравилось петь дурно, теперь не то, мне угодно не петь вовсе.

Вице король вспыхнул от гнева.

– Вы отказываетесь петь?

– Да.

– Я вас отправлю в тюрьму.

– Отправляйте! быть может там мне будет веселее, чем с вами!

Отступать было некуда. Вице-король, хотя и влюбленный, не может дозволить, чтоб его безнаказанно презирали в лицо. Герцог отдал приказание. Через час Габриэлли  находилась в государственной тюрьме.

С ней обращались, однако, со всем уважением, которого достойна любовница, всё ещё любимая, хотя и делающая все, чтоб ее не любили. Вместо холодной и мрачной каморки ей дали целое отделение начальника тюрьмы. Аните дозволено было видаться с ней. Наконец, ее друзьям и подругам позволили делать такие долгие и частые визиты, как они пожелают. То была уже не тюрьма, а увеселительный дом.

У несчастной пленницы за столом каждый день бывало до двадцати персон; вечером танцевали и пели. Она никогда не пела так хорошо, как в то время, когда сидела за решеткой. И что за упрямство! Каждое утро в течение целой недели, когда от имени герцога являлся нарочный и почтительно предлагал ей этот вопрос:

– Согласны ли вы сегодня вечером, сеньора, петь при дворе?

– Нет!   отвечала она. – Нет, нет и нет!

Вице король уступил. Лучше этого он ничего не мог сделать. Габриэлли  была способна провести в тюрьме целую жизнь.

Когда ей объявили, что она свободна, она ответила: «Хорошо!»,   безо всякой благодарности. Но губернатору, который предложил ей свою руку, чтобы проводить до канцелярии, она сказала.

– Извините; но прежде, чем оставить вас, я должна извиниться за ту скуку, которую я вам причиняла, лишив вас вашего помещения…   Она подала ему кошелек с тысячью унциями. – Тогда как я здесь смеялась, были люди, которые страдали, неправда ли? Которым, без сомнения, еще долго придется страдать? И так, в воспоминание моего пребывания здесь, около них, разделите между ними это золото. И заверьте их, что я принимаю искреннее участие в их несчастьях и желаю для них скорейшего освобождения!

* * *

Коляска, ожидавшая Габриэлли  у дверей тюрьмы, принадлежала герцогу Аркоскому, ко дворцу которого кучер направил лошадей.

– Неблагодарная женщина! Упрямица!  – бормотал герцог, при ее входе.

– А! –  воскликнула она, без сомнения пародируя ответ сиракузцев тирану Дионисию, которому они не хотели покориться, – пусть отведут меня в тюрьму.

Вице король воздержался от этого и более не было разговора о прошлом.

Но Габриэлли  не забыла. Однажды утром, через неделю, под предлогом путешествия на носилках ко гробу св. Розалии в Монте Реллеграно, она оставила Палермо, вместе с Анитой, увозя с собою только золото и драгоценности, и направилась в Парму.

И немного было нужно, чтоб она достигла с пустыми руками цели своего путешествия. При въезде на гору захваченная бандитами, беглянка уже готовилась отдать все, что с ней было.

Но один из бандитов узнал ее.

– Вы не Габриэлли  ли?   спросил он.

– Да.

– Та самая, которую вице-король посадил в тюрьму, и которая вышла, оставила большую сумму для раздачи прочим арестантам.

– Да.

Джентльмен больших дорог обернулся к товарищами

– Это Габриэлли, –  сказал он им. – Великая певица! Добрая девушка! Отпустим ее, бедняжку!

– Отпустим!.. отпустим!   – отвечали разбойники.– Счастья и долгой жизни доброй Габриэлли !

– Смотри! –  улыбаясь, сказала куртизанка своей сестре, когда их носилки отправились дальше. – У меня появилась шальная мысль дать тысячу унций арестантам, это спасло мне пятьдесят тысяч…

* * *

Вследствие мира с Австрией, подписанного в Э-ла-Шапель за пятнадцать лет до того, герцогство Парма в 1763 году принадлежало Филипу, инфанту испанскому.

Филип был мужчиной лет пятидесяти, весь из себя маленький, дурной, несколько горбатый, что однако, не мешало ему быть самым жарким поклонником хорошеньких женщин.

Инфант после вице-короля… Габриэлли  не принижалась, напротив!.. Она приняла искания Филипа.

В эту эпоху она была во всем блеске красоты, во всей силе таланта. Инфант сыпал для нее золото в благодарность за то, что она согласилась ему принадлежать. Но Крез, обладавший неисчерпаемым богатством и обожавший Габриэлли , был через некоторое время обманут ею. За недостатком любовных стремлений, она любила перемены.

Кто знает, быть может, она надеялась, переходя от каприза к капризу, от фантазии к фантазии, найти привилегированного смертного, который чудом посвятил бы ее в те радости, которые оставались для нее тайной…

Дон-Филипп не замедлил заметить, что он бывает обманут и часто и много. Дон-Филипп был ревнив. Дурной, горбатый и ревнивый!  Живая антитеза. Дон-Филипп обругался…

Габриэлли  посмеялась над ним.

Однажды в пароксизме гнева он ее третировал так, как она, без сомнения, была того достойна, но как не годилось третировать женщину принцу…

– Вы мне надоели с вашими глупостями,   сказала она ему. – Взгляните на самого себя!.. На кого вы похожи? С такой фигурой, как ваша, не имеют права требовать того же, что Антиной.

Инфант побледнел…

– Но вы надругаетесь надо мной!   вскричал он.

– А почему бы нет? возразила она. – Вы надругаетесь же надо мной!..

– Вы… вы ничто иное, как распутная женщина! слышите!?

– А вы проклятый горбун!

– Опять!?.. Я вас запру в цитадель!..

– В тюрьму? Вы хотите посадить меня в тюрьму, как и вице король в Палермо?.. Попробуйте! В тот день, когда я выйду из цитадели, а рано ли, поздно ли я из нее выйду, – я изжарю вас живого в вашем дворце, maledetto gobbo!..

И в 1764 году Габриэлли провела восемь дней в тюрьме в Парме, ровно столько же, как и в Палермо.

Инфант дон-Филипп, подобно герцогу Аркосскому, не имел силы лишить свободы перелетную птичку на более долгое время.

Это случилось через два дня после ее вступления в свой отель, построенный вне города, напротив дворца Джиардино, – восхитительного летнего жилища инфанта. Габриэлли  была одна с своей дорогой Анитой, когда ей доложили о лорде Эстоне и сеньоре Даниэло Четтини.

Лорд Эстон был очень близкий друг кантатрисы; слишком близкий, по убеждению дон-Филиппа; но имя сеньора Даниэло Четтини Габриэлли  слышала только в первый раз.

– Какой-нибудь мальчуган, которого лорд Эстон хочет мне представить! –  сказала она Аните.

Та встала.

– Я оставлю тебя.

– Нет,   возразила старшая сестра, – я просила лорда Эстона доставить мне средства покинуть Парму так, чтоб инфант не подозревал об этом, потому что он мне сказал: «что он не герцог Аркосский, которого оставляют с утра до вечера».  Не удаляйся же; быть может представление этого синьора один только предлог.

Лакей получил приказание ввести лорда Эстона и сеньора Даниэло Четтини.

Габриэлли  бросила быстрый взгляд в зеркало… Анита машинально повторила это движение… Не будучи кокеткой, все таки нет необходимости казаться дурной, когда красивы.

А Анита была действительно прекрасна. Она была прелестна. Ее красота была совершенно иная, чем красота сестры, хотя в их чертах было много общего. Но, – по крайней мере по наружности, – Катарина была вся огонь, вся пламень, что и обольщало в ней; Анита с виду была холодна и спокойна.

Только один наблюдатель не был обманут; с одного взгляда он разгадал в жилах которой из этих женщин течет лава… И если доселе никто не обращал внимания на Аниту, то потому что каждый обращал слишком много внимания на ее сестру. Искусственный свет мешал видеть звездочку…

– Позвольте, rnesdames, представить вам сеньора Даниэло Четтини, сына одного из лучших моих друзей,   проговорил лорд Эстон.

Катарина и Анита стояли еще у зеркала, поправляя свою прическу.

Повернувшись в одно время, они обе испустили крик изумления.

Этот Даниэло Четтини, отражавшийся в зеркале, был живым портретом Гаэтана Гваданьи, молодого и прекрасного, каким он был пятнадцать лет тому назад… Та же фигура, тот же рост, та же фигура!..

– Что с вами?..  – с удивлением спросил лорд Эстон.

Анита не отвечала; шатающаяся, она держалась за спинку кресел. Но впечатление, произведенное на Катарину внезапным появлением двойника Гваданьи не имело ничего поражающего.

– Извините нас, господа, – сказала она,   кланяясь Бетону и его товарищу, – но необыкновенное сходство…

– Сходство?…

– Да!  – И Габриэлли  движением головы показала на Четтини. – Сеньор напомнил мне и моей сестре одного человека, которого некогда мы очень хорошо знали.

– Если этот господин имел счастье быть вашим другом, я поздравляю себя с этим сходством, –  ответил, поклонившись, Даниэло Четтини.

– И тот же голос!.. тот же голос!   – воскликнула певица. – Не правда ли Нита?

Но жертва смущения, против которого она напрасно старалась бороться, нита продолжала сохранять молчание.

– Что с тобой? –  вскричала Катарина, подбегая к своей сестре.

– На самом деле, –  заметил лорд Эстон. – Она совсем бледна.

– Да… – пробормотала Анита. – Я… позвольте мне удалиться…

– Что с тобой? – вполголоса повторила Габриэлли . – Неужели это сходство?..

– Нет… внезапная дурнота. Это пройдет… не беспокойся… я вернусь… –  Анита исчезла.

– Милая сестра!   сказала Катарина, садясь рядом с своими гостями.   Она так привязана ко мне, что все, что меня интересует хоть не много ее живо трогает.

– Но, вы не удостоили ответить на мой вопрос,   возразил Даниэло Четтини, устремляя беспокойный взгляд на молодую женщину. – Воспоминание, которое я пробудил в вас, приятно или тягостно?.. Скажите, заклинаю вас!.. потому что в последнем случае я буду считать свои долгом не беспокоить вас моим присутствием!..

– Вовсе нет! вовсе нет!   смеясь, ответила Габриэлли . – Ваше присутствие, сеньор ни в каком случае не тягостно для меня. Боже мой! если вы желаете, я могу вам сказать, кто этот господин, на которого вы так походите, что при виде вас я и моя сестра не могли удержаться от изумления!.. Не правда ли, певица не весталка?

– К счастью для ее поклонников! –  возразил лорд Эстон.

– И так,   продолжала Катарина, – этот господин был моим первым любовником… Один неаполитанский тенор, Гаэтан Гваданьи.

– Который и теперь еще поет в Риме или во Флоренции, – сказал лорд Эстон. – Кто не знает Гаэтана Гваданьи! Великолепный голос, теперь уже устаревший… Честное слово, вы странным образом походите на Гаэтана Гваданьи!..

– С той только разницею, что у меня нет его прекрасного голоса,  –  возразил Четтини.

– Да… но за то вы моложе его лет на пятнадцать… И если наша Катарина ощущает хоть слабое желание, чтоб рассеяться, сделать маленькую прогулку в прошлое… то я ничего не могу сделать лучше, как оставить вас, мой милый!..

– Как? Что вы хотите сказать, милорд?  – жеманилась Габриэлли. – Что общего между сеньором и моим прошлым?…

– Но это очень просто!   возразил лорд Эстон. – Сеньор походит на Гваданьи, которого вы любили пятнадцать лет назад… любите в настоящее время сеньора и вы будете думать, что любите Гваданьи… И все будут довольны… даже Гваданьи, если он узнает об этом приключении, которое убедит его, что память о нем для вас драгоценна.

– Вы сумасшедший, милорд! Только один сумасшедший. мог серьезно рассказать такую детскую сказку… Что подумает обо мне сеньор, слушая вас.

– Он будет думать, что в воспоминание одного счастливца от вас зависит сделать счастливым другого!   сказал Четтини.

– А! и вы тоже! Так это западня!..

Разговор с полчаса продолжался в том же тоне, Габриэлли  принимала в шутку притязание сеньора совершенно напоминать ей Гваданьи. Но в сущности Даниэло Четтини даже нравился куртизанке; мысль вернуться хоть на два, на три дня, – к своей юности ее пленяла.

Отведя в сторону лорда Эстона, когда он намеревался уйти с сеньором, Габриэлли  осведомлялась о последнем.

Даниэло Четтини был сын нотариуса из Пармы. Он учился во Флоренции; состояние его было посредственно…  но…

– Но я мало беспокоюсь о том, есть ли или нет у него состояние!  –  прервала Катарина лорда Эстона.

– Я согласен,  – шаловливо ответил английский джентльмен. – Когда пробуждается сердце, – интерес спит.

Даниэло Четтини было дозволено вернуться к Габриэлли  так скоро, как он того пожелает… И как задаток будущего, сказав ему: «до вечера!» куртизанка дозволила ему покрыть ее руки поцелуями.

* * *

Она была одна в своей зале и грезила… Легкий шум около нее вывел ее из задумчивости. То был шум от шагов Аниты.

– Ах, дорогая Анита,  – сказала Габриэлли, направлялась к своей сестре, – ты не знаешь?… Я думаю, что я влюблена в первый раз в моей жизни.

– В кого же?

– В Даниэло Четтини. Да! я не могу объяснить, что я чувствую к нему, потому что, так как я никогда не любила Гваданьи. Это довольно странно что потому лишь, что он походит на Гаэтана, я люблю этого юношу. Во всяком случае я люблю его и уверена, что буду любить долго…

– А! ты уверена, что долго будешь любить его?  Анита произнесла эти слова с таким выражением, которое крушило Катарину… в них слышалась безнадежность.

Старшая сестра смотрела на младшую. Не только самый голос Аниты, но и лицо ее, орошенное слезами, выражало глубокое отчаяние.

– Боже мой! –  воскликнула Габриэлли . – Ты все еще страдаешь Анита? где же ты чувствуешь это страдание?

– Здесь!  – показала Анита на сердце.

– Нужно послать за доктором.

– Он не поможет мне.

– Кто же поможет?

– Ты.

– Я?

– Да, ты, Катарина! Хочешь быть доброй? хочешь спасти меня от смерти?…

– О!

– Не видайся больше, прошу тебя, не видайся с Даниэло Четтини!

– Почему?

– Потому… я должна признаться… потому, что этот Гаэтан Гваданьи, которого ты никогда не любила – ты сейчас сама сказала мне это – был любим мною… Да! я любила его всей душой… И я была бы очень несчастна, о, да! очень несчастна, ты понимаешь? Если бы, видев, как ты играла с тем, за которого я отдала бы всю мою кровь, – я увидала, что ты играешь с его живым изображением! Потому что, – хотя бы ты вначале и любила немного Даниэло Четтини, – у меня не хватило бы духу, я чувствую, видеть теперь ваши ласки… Наконец!..

– Молчи!.. довольно!.. молчи!..

Габриэлли  прижала к груди Аниту, которая упала перед ней на колена, и поцелуями стирала слезы с ее лица… Наступило молчание.

Потом тихо, как будто говоря сама с собой, Катарина начала:

– Бедняжка! бедняжка!.. Она любила Гаэтана!.. И потому что она любила меня, она делала все, чтоб я… И вдруг обратившись к сестре: – Но почему ты не сказала мне тогда?… Так как я не любила его, я бы…

Она остановилась также вследствие движения Аниты, как и вследствие невольного стыда за то, что она хотела сказать.

– Правда, прошептала она.– Ты не захотела бы моих объедков… Но сегодня ты имела право сказать… О! нет! Я не возьму Даниэло Четтини в любовники!.. И о чем я думаю!.. Почему мне показалось, что я люблю этого молодого человека? Разве я знаю, что такое любовь?… Но недостаточно, чтоб Даниэло Четтини не был моим любовником… Так как он тебе нравится, так как он напоминает тебе другого, необходимо, чтоб он сделался не любовником твоим… ты не должна иметь любовников… но твоим мужем.

Анита тихо склонила голову.

– Почему нет? продолжала Катарина.

– Во-первых потому, что я старше его.

– Старше его!.. Который год этому мальчику?… двадцать шесть?

– А мне тридцать два.

– Что за дело, если тебе на вид двадцать пять. И притом же он желал меня, а я старее тебя… почему…

– Но предположив, что я ему понравлюсь… его семейство воспротивится…

– А по какому поводу его семейство воспротивится его женитьбе на такой прелестной и честной девушке как ты? Если бы это был потомок князя или какого-нибудь знатного вельможи, а то он сын нотариуса… Какое он имел бы право, презирать сестрой Габриэлли ?…

– Но если его семейство не из благородных, оно может быть богато.

– Выходя замуж, ты также будешь богата… Будь спокойна, у меня достанет денег, чтоб дать тебе большое приданое. – И она тотчас же прибавила: – А если нет у меня, инфант подарит мне.

Анита продолжала сомневаться.

– Наконец,   возразила она: – человеку нельзя внушить любовь подобно тому, как внушают ненависть!.. Даниэло Четтини влюблен в тебя.

– Полно! ты шутишь! Он влюблен в мою репутацию, влюблен из гордости, из моды… Ему хочется иметь право сказать повсюду: «Я был любовником Габриэлли ». Ты меня не уверишь, чтобы в полчаса времени я так пленила сеньора Четтини, что он видит одну только женщину в мире – меня. Сверх всего, будь спокойна, если я действительно нравлюсь Даниэло Четтини, то берусь его от этого вылечить….

– Но что ты сделаешь?

– Это мое дело… Он должен прийти сегодня вечером; и я буду или очень неловка, или все устрою по твоему желанию.

– А! он должен придти сегодня вечером, и ты примешь его наедине?

– Без сомнения… Тебя это беспокоит? Ты не имеешь ко мне доверенности?…

– О!

Анита поцеловала Катарину.

– Слушай, сказала эта последняя: – чтобы совершенно успокоиться, хочешь ты присутствовать невидимым свидетелем этого свидания?

– Нет! нет!

– А я говорю: да! Я хочу играть с тобой начистоту, так как ты боишься обмана.   И не позволив сестре отвечать, она в свою очередь нежно обняла ее. – И притом, закончила Габриэлли : – чем раньше ты увидишь его, тем раньше будешь счастлива… Ты уже довольно долго ждешь счастья, чтоб тебе продавать его.

Вечером, получив любезное приглашение, сеньор Четтини, сжигаемый желанием, явился к Габриэлли . Лакей просил его подождать.

– Госпожа еще не принимает.

Минута продолжалась час. Сидя в передней, Даниэло Четтини мог на свободе придумывать фразы, если имел в том надобность.

Наконец лакей возвратился; сеньор был введен в будуар богини.

Но что сделалось с этой богиней, о Боже!.. Лежа на диване, с ногами, обутыми в теплые туфли, с головой, покрытой ночным чепчиком, она едва повернулась, когда лакей доложил о сеньоре Даниэло Четтини.

Даниэло Четтини был изумлен; он ждал совсем не этого.

– Вы больны?   скромно сказал он.

– Да,   прошептала Габриэлли .

– А недавно вы были совершенно здоровы!

– Я казалась так по наружности… и притом перед лордом Эстоном я не хотела… Согласитесь, что есть лица, перед которыми обязаны несколько стесняться… Лорд Эстон страшно богат, великодушен…

Даниэло Четтини закусил губы.

– И если бы,   продолжала кантатриса: – я не обещала принять вас сегодня вечером…

– Я тем более обязан вам за вашу доброту… Но что с вами?… Быть может, внезапная мигрень?…

– Нет, я страдаю желудком и кишками… меня тревожит желчь… Скажите, как вас слабит?

– Как меня?…

– Я вас спрашиваю об этом потому, что при случае охотно предложу вам превосходное лекарство, которое я подучила от знаменитого французского доктора. Посмотрите рецепт; он на камине. Это смесь из ипекакуаны треть грана, гран меркурия, два грана алоэ, четыре – ревеню и пять – цитварного семени… Это принимается в печеном яблоке… очень спокойно.

– А!. . это!.. и вы принимали сегодня?…

– Печеное яблоко? да. Через несколько минут после вашего ухода. Но я говорю с вами о вещах, которые, может быть, вас не занимают?

– Помилуйте!.. но…

– Но вы знаете, что заботы о здоровье прежде всего…

– Конечно.

– Нам, певицам, здоровьем шутить никак нельзя.

– Но и другим тоже…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.