Из личной переписки Кошки и Биг Бена

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Из личной переписки Кошки и Биг Бена

«Я довольно недавно в Теме. Где-то около года. Почему я пришел сюда? Да потому, что я чувствую — это мое. И мне глубоко без разницы, как это все называть. Но мне не без разницы мои чувства и мысли. И моя жизнь. Ну а теперь по существу. (Не обойтись без пафоса, но что делать.)

Отвечает каждый за себя. Ответственность — это быть сильным. Ответственность за себя и еще за того человека, который отдал именно тебе свою жизнь. Я — Хозяин, я — Главный.

Владеть человеком — вовсе не кайф. Нет в этом никакого кайфа. Это другое. Это то, что дополняет тебя. Что делает тебя целым. Быть единым с тем, кто любит тебя. Пускай и не так, как это общепринято.

Что чувствую я, когда вижу ее или просто думаю о ней? Я становлюсь счастливым, потому что она есть у меня. Она со мной. Не как жена или друг, не как любовница. Как часть меня. Она готова пройти со мной через все. Доверять во всем. Не задавать вопросов. И не жалеть об этом.

Мне приходилось вытягивать свою собаку из настоящей собачьей бойни. И, делая это, я сам превратился в собаку. Я рвал зубами плоть и раздирал руками. И все только ради нее. И поверьте мне, эта любовь к моей собаке — лишь малая часть того, как я люблю свою вторую половину. Я убью за нее. Загрызу…»

Трактир «Чем Бог послал», меню на 15.05.1994:

«Луковый салат с яйцами и огурцами.

Суп из куриных потрохов.

Баранина с фасолью.

Крем шоколадный.

Приятного аппетита!

С уважением и заботой

Хозяева».

Доска объявлений в трактире «Чем Бог послал»:

«Милые гости! Завтра Дискуссионный Клуб провожает одного из своих основателей, всеми нами любимого Доктора в Москву, достигать высочайших высот и всего остального. Опять окажется занятым не только Кабинет, но и Гостиная, так что приносим свои извинения и ждем послезавтра, наш дражайший повар порадует вас чешским ореховым тортом с шоколадом.

Ваш Георгий».

* * *

— Что, Марусь?

Марусечка сидит на своем любимом месте в моей кухне, поджала левую ногу, она в тонких колготках телесного цвета, длинная юбка касается пола. Темные волосы туго забраны в «хвост», в ушах какие-то дурацкие клипсы со стразами — так и не решилась проделать отверстия для серег. Боится боли, смешная.

— Да что-то…

Шевелит пальцами подогнутой левой ноги, кривит рот. У Марусечки удивительные губы, будто бы заимствованные у двух разных людей: верхняя губа очень тонкая, вырезанная по правилам, а нижняя — шире чуть не в три раза и выдается вперед, как у рыбы.

— Да что-то как-то мне фигово, — говорит она, берет из стеклянной миски сухарь и грызет громко.

— Бывает, — соглашаюсь я.

— К отцу утром ездила. — Марусечка подбирает сухарные крошки со стола и отправляет их тоже в рот. — Забрать его хочу к себе. Лидка, блин, забила на него. На кухонную дверь замок повесила. Он у себя в комнате питается. Плитка там у него… Холодильник.

— Так он же не хотел к тебе. — Я достаю из шкафчика чай «Английский завтрак», старательно маскируя прочие изыски. Марусечка ненавидит элитные чаи. Новая жена ее старого мужа Алеши — элитная чаеторговица.

— А он и не хочет. Орет на меня как потерпевший. Но я так тоже не могу, знаешь. Сижу вот и каждый вечер думаю, что Лидка еще учудила. Прошлый раз милицию вызывала, типа, деньги у нее пропали. Отца таскали куда-то, в отделение. Подружился там с каким-то алкоголиком, Жорой. Собираются в воскресенье в баню… А Лидка сегодня опять плясала в гостиной. Пляшет с криками: «Батман тандю жете!» Глотка луженая…

Я слушаю. Ничего нового. Лидка — третья жена Маруськиного отца. Балерина кордебалета на пенсии.

— Может, ему лучше так. Что к нему пристаешь? Был бы здоров. Он с этой Лидкой все время в тонусе. Полон жизни. В баню вот пойдет…

— С алкоголиком Жорой.

— С алкоголиком Жорой. А у тебя он что делать будет? В твоей вылизанной квартире киснуть?

Марусечка молчит, я ставлю перед ней чашку с чаем и блюдце. Наверное, она думает о том, что скоро ее отец сможет вполне заниматься с внуком. Не знаю, о чем она думает, но говорит следующее:

— Кстати, а что ты решила с новой работой? В конце декабря тебе там что-то… предлагали такое…

— В итальянском консульстве?

— Да я не помню. Наверное. Что-то такое. Да, консульство…

— Возьмусь, возьмусь. Я согласилась, предварительно. Там весной надо приступать. Я вот уроки свои отрыла, надо освежить. А то без практики…

Я виновато смотрю в сторону большого компьютера. Целый практически месяц пропал с этими идиотскими событиями. Загрузить диск, и повторять… io discorso, perе loquitur, egli loquitur.

— Что ты бормочешь? — Марусечка как бы нехотя смеется, растягивая свой невероятный рот. Через полчаса она хлопнет дверцей своего небольшого автомобиля, называется «мАшина машИна», уедет к себе. А я пойду сначала прямо, потом — резко налево. Перейду дорогу.

Мы встретимся на улице, на которой стоит мой дом, только немного подальше, не строго под окнами, из которых никто не посмотрит. Снег под ногами не хрустит, а мягко пружинит. Я стою, улыбаюсь, потому что уже вечер, ряды полных лун желтыми фонарями светят приятно, мне кажется, что я все смогу.

— Рад, что ты в хорошем настроении, — говорит Он, открывая для меня дверцу автомобиля.

Ну, поседел, конечно. Но седина ласково обходится с мужскими волосами. Все эти пресловутые седые виски, ах! Короткая стрижка. Светлые глаза. Не растолстел. Большие ладони, очень широкие, крупные пальцы, если проводить ногтем по линии жизни, то доберешься до горячего запястья, где пульс. Я проворачиваю сережку в ухе, а ведь решила, что не буду волноваться, ошиблась. Надо что-то сказать, отвлечься, и я говорю:

— Можно вопрос?

— Можно.

— Дурацкий вопрос.

— Можешь не спрашивать. Я сам отвечу.

Он широко улыбается.

— Хочешь узнать, давно ли у твоего драгоценного мужа роман с твоей драгоценной подругой… Давно. Прекрасная страдающая брюнетка. Хрупкая в своем горе.

— Вовсе не об этом хотела, — дергаю плечом под шубой.

Двигатель работает, сиденье подогревается, это приятно. Я разматываю шарф, кручу по-птичьи шеей, снимаю перчатки, продолжаю улыбаться. Ситуация с моим мужем и моей подругой ужасная, ужасная — и не только для меня. Трудно предположить, что кто-то из них в ней счастлив вообще. Кто? Вынужденный ежеминутно врать Савин? Сознающая свое предательство Марусечка?

Я подумаю, что тут можно сделать. Роюсь в сумке, отыскиваю между кошельком, носовым платком, ворохом странных бумажек, губными помадами и ключами мелкую коробочку с леденцами, кладу прозрачную конфету в рот.

— Хотела спросить: зачем я Вам сейчас? Молодые красивые «сабочки» могли бы водить вокруг Вас хороводы. Слагали бы песни.

Гоняю немного леденец языком, прижимаю его к небу, так логопеды учат деток произносить звук «ррррр», — присасывать язык к небу, упражнение называется «грибок». Смотрю на Него. Как же уродливо получается. Эти люди вокруг, они присасывались к моему небу, врастали в него, добирались до мозга и путешествовали там. Савин, Марусечка, Господин. Потом я оставалась с дыркой в небе, называется волчья пасть, с дыркой в голове, это уже не называется никак. Уродливо, говорю же.

— Расскажу. Давай приедем сначала. Я планировал поговорить на месте.

— На месте?

— У меня к тебе просьба.

— Просьба?

— Слушай, ты начиталась книги «Советы психологов мира на каждый день» и повторяешь за мной последние слова?

— Простите. Это случайно.

Леденец уменьшился до размеров почтовой марки, оставляя после себя густо-малиновый язык, я этого не вижу, просто знаю. Молчу, поправляю на голове пестро-черный берет. «Растаманский» — одобрил сын, стягиваю берет, приглаживаю волосы рукой.

— Подстриглась вот ты зря, — замечает Он.

Не зря, не зря, вспоминаю я, новая короткая стрижка имела смысл и удачно прикрывала отверстие в голове, как картина на обоях — дыру на стене в известном мультфильме, Простоквашино. Трое из.

— Но так тоже неплохо. — Он великодушен, гладит меня теплой ладонью по затылку, мне приятно, я чуть подаюсь головой к теплой ладони, кошки в таких случаях мурлычут.

— Давайте поедем, куда Вы планировали, — говорю в таком случае я, — чтобы поговорить на месте.

Добавляю учтиво:

— Если это еще возможно.

Он хмыкает, купечески говорит: «Невозможного для меня мало» — переключает скорость или что-то такое делает с рычагом, но машина трогается, и мы едем.

Мы едем довольно долго, играет музыка, «Jersey Girl», я все еще улыбаюсь, всегда любила Тома Уэйтса. Прямо, прямо, потом резко налево, к реке; надо полагать, что Он снял целый коттедж, решив не ограничивать себя квартирными считаными метрами.

Не спрашиваю ничего, и мне нравится это. Ерунда, ничего подобного, и нисколько я не ощущаю себя глупой восемнадцатилетней девочкой с членом во рту на заплеванной лестнице.

— А ты сама, — спрашивает Он, — что думаешь?

— Про Савина?

— Да. Про Савина.

— Савин хороший. Он оказался именно таким человеком, который был мне необходим в свое время. Именно таким мужчиной. Способным меня сдерживать.

— С ним было спокойно.

— Да, спокойно и виделся завтрашний день. Савин незаменим в ситуациях, когда кажется, что все закончилось сегодня.

— Еще вопрос. Ты уже поняла, что я знатно поковырялся в этих твоих годах жизни. Тимофей — это что?

— О, Вы знаете о Тимофее.

Остаток леденца разгрызаю с хрустом.

С Тимофеем мы познакомились в магазине оргтехники. Я оформляла кредит на дорогостоящий «макбук», он просто шлялся между полок. Выразил удивление моим выбором: «Никогда не понимал, зачем выкидывать столько денег». Ответно огрызнулась: «То есть вы считаете, что я должна вам сейчас это объяснить?» Тимофей имел наружность обаятельного негодяя — высокий рост, длинные волосы завязывал в «хвост», работал системным администратором в куче контор, я влюбилась. Мы встретились один раз: это был нелепый день, середина осени, чавкали грязью в центральном парке, шел дождь и почти снег. Резко стемнело, поднялся ветер, закидал растительным мусором, и тогда, отклеивая грязный лист ото лба, он сказал четко: «Я люблю тебя». Испугалась, не пустила себя дальше. Дисциплина — я хорошо дисциплинированна.

— Да, узнал о Тимофее. А вот ты не знаешь.

— Что?

— Он уехал в Голландию полтора года назад. Там работает.

— Ну, наверное, это хорошо.

— Женился. Маленький сын. Такой — младенец до года.

— И это тоже неплохо.

— Откуда ты берешь силы?

— А я как раз и не беру сил. Я слабая.

Он чуть морщится и молчит. Надо же, Тимофей в Голландии. Женился. Я любила его довольно долго, хранила электронные письма, рыдала от стыда. Боялась савиновского гнева и отвращения. Мечтала потрогать рукой Тимофеевы длинные волосы. Марусечка говорила: «Плюнь и дай!» Определенно была права. Но Марусечка смелая, а я трусливая.

— Ну вот, здесь я поживу какое-то время, — говорит Он, нажимая на брелок, открывающий ворота, — снял через агентство.

Рассматриваю большой дом строгих очертаний, ничего лишнего, фасад отделан каким-то камнем, чуть светящимся в темноте. «Розовый туф», — объясняет Он. Чугунный ажурный забор, невысокий. Почтовый ящик в форме паровоза.

Большая входная дверь, просто огромная, в два, что ли, этажа, хочется сказать: «Таких огромных дверей не бывает». Он прикладывает магнитный ключ. В незнакомом полумраке я неподвижно стою, позволяя теплому воздуху гладить мое лицо, я не тороплюсь. Торопится Он. Щелкает выключателем, свет голубой, даже синий, не очень люблю такой, предпочитаю теплые желтоватые тона. Моя шуба отправляется в шкаф-купе, если бы я высказалась насчет двери, то непременно продолжила: таких огромных шкафов не бывает!

Проходим вперед, пол из паркетной доски, пустое практически помещение, овальный стол, ярко-белый диван, два стула, барная стойка. Виднеется часть кухонной мебели, тоже ярко-белой.

— Выпьешь что-нибудь? — спрашивает Он, не дожидаясь ответа, заворачивает за угол и возвращается с бутылкой вина.

— Или виски?

— Вино, — отвечаю я.

Мы пьем вино и молчим какое-то время.

— Послушай. Я просто хочу с тобой поговорить. А потом посмотрим. Последние два года я встречался с девушкой, Кирой. Такое вот имя. Мне везет на редкие имена. Кира была много моложе. У нас сложились хорошие Тематические отношения. Виделись раз в две недели. Иногда реже. Иногда чаще. Потом Кира несанкционированно родила ребенка, у меня появилась дочь. Такое событие. После родов Кира потеряла интерес к роли нижней, наши встречи превратились в совсем ванильные. Кроме того, Кира требовала, чтобы я оставил жену и оформил брак с ней. Я этого делать не хотел. Не видел смысла. Часто ссорились. Уже не разговаривали нормально. Она кричала, потом плакала, я уходил. Наконец, вообще отказался от посещений ребенка, просто пополнял регулярно Кирин банковский счет. Стал посещать разовые сессии с… ну, желающие действительно находились. Она откуда-то узнала, ревновала. Выслеживала на такси, настигала, выкрикивала — что-то невероятное, фейерверки. Однажды позвонила, потребовала немедленного визита. Объяснила болезнью ребенка, дескать, приезжала «Скорая». Поехал. Подходя к подъезду, заметил Киру на балконе. Она держала в руках дочь, на девочке был яркий комбинезон. Увидев меня, она бросила ребенка на землю, крикнув что-то, я не разобрал. Вот что произошло чуть более года назад. Девочка умерла почти сразу. Киру признали невменяемой, лечат в спецклинике под Костромой. Я не навещаю, перевожу ежемесячно деньги. Такие дела.

— Такие дела, — говорю я. Ставлю бокал на стол.

— Да, — говорит Он. А что еще скажешь?

— И как Вы теперь? — спрашиваю после паузы, ведь невозможно же молчать полчаса, нет, даже тридцать три уже минуты.

— Я теперь? Никак.

Он встает. И повторяет: «Никак». А потом говорит: «Пойдем». И мы идем. Стеклянная перегородка с витражами раздвигается, опять пустое помещение, проходим. Лестница. Ступени из дерева, приятно теплые. На площадке вешалка, на вешалке пакет с сине-оранжевой надписью: «Телефон. ру».

Недавно в газете видела бесхитростное объявление: «Приму в дар вешалку». Оно меня очень развеселило, даже не возьмусь объяснить. Слово «вешалка» смешно выглядит на письме. Есть такие слова. Как-то во время завтрака я захохотала, подавилась чаем-кофе, прочитав на оранжевой банке этикетку «Конфитюр».

Он открывает дверь с витражами посередине. В окно светит фонарь с улицы. Можно даже не включать света.

— Смотри, что у меня есть, — говорит Он.

Тело плети сплетено конусом из мягкой кожи и имеет внутри гибкий силиконовый сердечник. Заканчивается плеть мягким узлом и хлопушкой из той же кожи. Хвост с хлопушкой у правильной, обмятой плети свободно свисает к земле, даже если держать ее вертикально вверх. Держу в руках роскошную двухцветную плеть телячьей кожи, красные и черные полоски кожи. Узел на конце легко проминается рукой. Слово «плеть» выглядит на письме страшновато и сухо, много лет я не произносила его вообще, специально следила за речью.

— Попробуй-ка, — говорит Он, указывая на прямоугольный кусок фанеры, плотно обмотанный сероватой веревкой, на вид пухлой, — это макивар. Тренажер для отработки ударов. Я держала плеть в руках, я держала плеть в зубах, если сценарий требовал поднести инструмент Господину, но никогда не работала ею.

Он смотрит внимательно:

— Или тебе будет более удобен снейк? Я хочу, чтобы ты ударила меня. Много, много раз. Мне это надо. Сделаешь?

Снейк представляет собой плеть без жесткой рукоятки. Его можно намотать на запястье, регулируя длину.

— Снейк применяется прежде всего для нагонов, — авторитетно говорит Он, выходит на время из комнаты, почти абсолютно пустой, я уже говорила, да? Деревянная скамья с кольцами, подхожу ближе и трогаю кольцо пальцем ноги. Рядом возвышается такая штуковина, для удобного размещения ударных девайсов, как же она называется. Подсвечник. Я много видела подобных — в тематических интернет-каталогах. Осторожно кладу на свободное место снейк, беру в руки короткую плеть с жесткой оплетенной рукояткой и петлей на конце. В петлю вставлен концевик из толстой ременной кожи. Это «собака». В таком виде «собака» является очень серьезным инструментом.

— «Собаку» лучше применять для работы с двух рук, вместе с флоггером или «кошкой», — говорит Он, снова появляясь в комнате. Переоделся — вместо темно-серого костюма надел мягкие на вид штаны серого цвета и белую футболку с принтом «От меня сбежала даже одежда», говорит еще:

— Тебе не подойдет вот это? Будет удобнее. Джинсы стесняют движения.

Протягивает что-то свернутое, какие-то наряды, я разворачиваю: белая футболка с принтом «От меня сбежала даже одежда» и штаны серого цвета — действительно, мягкие. Переодеваюсь в соседней ванной комнате, она неожиданно маленькая для большого дома, отделанного розовым туфом, наверное, гостевая; пол и стены красиво выложены мозаикой в холодных тонах. Зеленый, голубой, синий и фиолетовый. Черный свитер, безусловно, оставляю — длинные рукава, я не хочу обсуждать. Штаны мне длинны, смешно было надеяться, что хоть какие-то неизвестные штаны подойдут по размеру. Подворачиваю снизу, мягкая ткань разворачивается обратно, оглаживая щиколотку. Собственная голова кажется приятно пустой, как в классическом анекдоте про блондинок с ниточкой, на которой держатся глаза, что ли, забыла даже это.

Думаю о том, что никогда не соотносила Его с нежными мальчиками, похожими на девочек, их хочется переодеть в шелковое платье с широкой юбкой, поставить лицом к стене, оглаживать гладкие плечи, развитую мускулатуру, все эти бицепсы, трицепсы, такие безобидные. Потом переместиться ладонями на дельтовидную мышцу, скользнуть к наружной косой мышце живота и спуститься наконец к паховой связке, чтобы убедиться: эрегированный.

Таким нежным мальчикам подходит имя Джек, мне кажется. Мальчиков с именем Джек нетрудно представить на специальных козлах для флагелляции: руки фиксированы врастяжку по бокам, ноги — согнутыми в коленях. Ты стоишь в прямой стойке, лицом к обнаженной спине мальчика Джека и его аккуратным ягодицам в форме бобов, сжимаешь правильным хватом плеть, делаешь несложный локтевой замах, наносишь первый удар.

Ты думаешь, что это будет сложно, но сложно только начать, это общее правило, и за первым ударом следует второй, третий, а потом ты вспоминаешь про себя «рука бойца колоть устала» и понимаешь, что же это значит на самом деле.

Да, и еще ведь есть самая обратная связь. Когда мальчик Джек чуть-чуть, но подается телом к твоей плети. Вот это. Он не жертва, и ты не палач. Ничья голова не полетит в корзину из настоящих ивовых прутьев, где-то я недавно видела такую, никому не взрежут живот и не вытащат синеватые кишки, развесив их вокруг.

Открываю рот и говорю вслух, разделяя слова на слоги, излишне артикулирую:

— Я не жертва. Я не палач.

Мне Он не объяснил, откуда возникла такая идея — поменяться ролями, примерить на себя роль нижнего, боттома, раба, дело ведь не в терминах. Я знаю, что, сделав первый удар, я продолжу, справлюсь, закончу начатое. Не знаю вот только как раз, стоит ли начинать.

Кран в ванной комнате не похож на кран, а похож на шар. В стародревние времена на школьных дискотеках приблизительно такие раскручивали под потолком… У меня существовало три сменных костюма для походов на дискотеки, у Марусечки — шесть, мы иногда менялись, увеличивая число комбинаций до девяти.

Я думаю о том, что никогда не соотносила Марусечку с хитрыми бабами, влезающими поближе, чтобы удобнее было обманывать и красть. И сейчас не соотношу.

Марусечке было плохо. Не желая погибать, она схватилась за ближайшую руку. А то, что этой рукой оказалась рука Савина, ну кто ж виноват. Савин, он такой. Хорош для спасения.

Неслышно ступая, заходит Он. На его запястьях наручи грубой черной кожи, как-то исхитрился застегнуть самостоятельно.

— Я готов.

Молчу. Но Он понимает. Господи, прошло сорок тысяч лет, а он понимает.

— Но поговорить-то мы можем?

— Мы можем, да.

Он быстро задирает черный длинный рукав. Там азбукой Брайля записана моя старая жизнь.

— Я ведь знаю. Узнал позже. Ничего не сделал. Самый позорный поступок в моей жизни, веришь?

— Верю. Не верю. Какая разница? Здесь душно, очень, очень! Может быть, стоит пойти куда-нибудь в комнату?

Он быстро кивает, несколько раз, и мы возвращаемся. Я вновь отпиваю вина и спрашиваю. Сколько раз я задавала этот вопрос себе и остальным, только не ему.

— А что все-таки произошло тогда?

— Я испугался, вот что. Слишком влюбился в тебя. Да что влюбился, это неправильное слово… Ты улыбаешься?

— Просто улыбаюсь.

— Со всех точек зрения, со всех сторон любить тебя так сильно было недопустимо. Верхний, стоящий на коленях перед нижней?

— Почему обязательно на коленях?

— Любовь ставит на колени.

— Да. Наверное.

— Я знал, что тебе придется нелегко. Это меня даже радовало. Потому что мне и самому было…

— Больно.

— Да, очень больно, а я ведь не люблю боли.

— А я люблю и сейчас тоже.

Он разливает вино. Ставит бутылку на пол. Паркетная доска светлая, почти белая. Наверное, ясень.

— Я виноват в гибели дочери. Это очень тяжело. Я хотел бы хоть немного прикрыть эти чувства чем-то сверху. Заместить их частично на боль. Я пробовал, встречался с людьми, с женщинами, они давали объявления на сайтах и в журналах: Домина унизит вас. Но когда доходило до дела, отказывался всякий раз. Ну… Сложно об этом говорить… Чувствовал страх. Знал, что мне будет стыдно выказать свой страх именно тебе. Знал, что буду вынужден стерпеть. Ты молчишь?

— Просто молчу. Думаю. Я не смогу быть Вам полезной. Я уверена, что спасение — оно не там, где Вы его ищете. Точно.

— И это ты говоришь? Ты, которая все время пряталась за боль.

— Зря я все время пряталась за боль.

Он включает проигрыватель компакт-дисков. Хорошая музыка, звуки фортепиано.

— Пианист Keith Jarrett мог посреди концерта, если в зале кашляли, бросить играть и уйти, а через десять минут вернуться и прочитать зрителям лекцию о том, что так, как он, не играет больше никто на свете, и зрители не понимают, как ему сложно, когда в зале кашляют, — говорит уже своим обычным голосом.

Я пью вино, привычно одергивая длинный черный рукав.

* * *

Через три часа я поднимусь по крутой лестнице своего подъезда, пройду мимо нарядной двери Людочки, начну выуживать из сумки ключи, но ковыряться в замке не приходится, потому что навстречу выходит Савин. Он выглядит как-то необычно, в первый момент я не соображу, почему.

— Где ты была? — громко спрашивает он, почти выкрикивает, и я соображаю. Савин выглядит странно, потому что он взволнован. Савин не волнуется никогда.

— Почему телефон отключен? Что произошло?

И еще раз:

— Где ты была?

Прохожу в квартиру, балансируя на одной ноге, снимаю сапоги, а шубу не снимаю. Как есть, в шубе прохожу на кухню, сажусь на диванчик, немного выставляю вперед себя правую руку. Мне кажется, этот жест должен быть понятен Савину, и он хоть немного помолчит, но он стоит на пороге и агрессивно продолжает:

— Твоя мама звонила раз сто, вся изнервничалась, ребенок переживает, куда ты запропастилась, что это за номера такие — то сидит дома безвылазно, как целка-невидимка, то исчезает на целый день!..

— Ты что, не видишь мою руку? — спрашиваю я.

Савин наполовину произносит слово «офигела», закрывает рот и молчит — он прекрасно видит мою руку, я уверена.

— Совсем рехнулась? — осторожно произносит. — На что мне твоя рука?

— Ну, может быть, и ни на что. Я расстаюсь с тобой.

— Что?

— А я так и думала, что ты сейчас спросишь «Что?», как будто бы не расслышал. Я хочу с тобой расстаться, у меня будет другой мужчина, точнее, он есть.

— Ненормальная ты какая-то, — с оттенком восхищения говорит Савин. — Утром у тебя еще не было никаких мужчин. Может, ты напилась? Нанюхалась клея?.. Накурилась травы?

— Перестань, пожалуйста. Я не требую, чтобы ты ушел сейчас, это такая же твоя квартира, как и моя. Но давай что-то думать по этому поводу.

— Так ты серьезно?

— Предельно серьезно.

В шубе сидеть все-таки жарко, главное я сказала, встаю, раздеваюсь, одергиваю задравшийся черный свитер, провожу рукой по шубиному капюшону. Прохожу в спальню, надо будет сменить, что ли, постельное белье, но сейчас лень, позже. Включаю настольную лампу. Следом бредет Савин, не верит своему счастью, говорит сдержанно и будто бы взволнованно:

— Прекрасно, и кто же у нас другой мужчина?

— Тот самый, тот самый, — наскоро отвечаю я, стягивая джинсы.

— Не может быть, — минуты через две реагирует муж, он понял. — Не может быть. Ни черта себе! Откуда ты его взяла? Как давно это все у вас? Возобновилось…

— Он сам взялся, и какая разница, когда. Недавно. Все решено. Хочу быть с ним. Всегда хотела. Я в ванную пошла.

Снимаю черный свитер.

— И ты так просто мне вот это говоришь? — кипятится Савин, будто бы его чувства очень оскорблены, такая чудовищная подлость, такая нечеловеческая ложь, он не ожидал, не ожидал. — В ванную пошла? Да ты рехнулась… Опять зависла в своей Теме? Сумасшедшая… Ебанутая!

Савин хватает меня за руку и ногтем царапает по белесым шрамам вдоль предплечья:

— Что, опять бритвой баловалась? Ноги кромсала опять? Покажи, блядь, немедленно!

Савин никогда не ругается. Савин отпускает мою руку и небольно валит на ковер. Раздвигает бедра, как умелый акушер. Видит свежие порезы. Кричит уже по-настоящему:

— Ссука! Ты же обещала мне!

Поднимаюсь с пола:

— Я тебя обманула.

— Да ты ебанутая, — Савин повторяет однообразно. — Ты ебанутая…

Где-то в глубине квартиры звонит телефон.

— Возьми трубку.

— Да не буду я брать никакую трубку, ты охренела совсем, трубку… Ебанутая…

— Ну, я тогда возьму, если ты не можешь.

— А ты можешь? Ты можешь? Типа, ты за меня трубку возьмешь, да ты за себя ничего уже не возьмешь!

— О чем ты говоришь?

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. — Он все-таки отправляется разыскивать голосящий телефон, возвращается и тычет трубкой мне в лицо. — Сссука ебанутая…

Савин выходит из спальни.

— Слушай, я сейчас зайду к тебе, — бодрым голосом сообщает Ирка Альперовская. — Я тут недалеко, у меня литр виски «Белая Лошадь», и я зайду. Только Володюшку дождусь, он себе джинсы покупает. Ой, и не спрашивай, — смеется она дробно, хоть я и не спрашиваю. Я сажусь на кровать, потом ложусь на кровать, смотрю вверх: высокий потолок, красивая австрийская люстра в форме тюльпанового букета. — Представляешь, я ведь с ней встречалась сегодня.

— С кем?

— Ну, ты что, с кем, с нашей малолетней сукой, — обижается на мою забывчивость Ирка. — Да, прикинь? С пропиздушкой нашей! Мой-то дурак уехал в свою командировку или куда он там ездит, даже не знаю, а обе мобилы дома забыл, говорю — дурак. И малолетка-то наша давай названивать, как подорванная. Звонит и звонит. Она у него знаешь как обзывается в телефонной книге?

— Нет.

— Ха-ха! Семен Борисович, оборжаться, да? Ей подходит, кстати. Так вот, я беру трубку, здравствуйте, говорю, Семен Борисович, хуй вам в рот, как ваша женская менструация поживает? Она чуть не родила там, наверное, и вот я ей и говорю: слышь, ты, недомерок пиздомозглый!.. Поговорили, в общем. Я рыдаю сейчас. Слышишь? Ры-да-йу. А у меня Володюшка, надо держаться. Короче, сейчас зайду. Яблоки у тебя есть?

— Есть.

Поднимаюсь с кровати, немного помогая себе руками, наверное, устала — догадываюсь. Савин рывком отворяет дверь и почти кидает в меня стаканом с водой:

— Выпей, ебанутая. У тебя истерика.

Стакан отстраняю. Выхожу из комнаты, немного оборачиваюсь на пороге, смотрю на мужа, улыбка неспешно проступает на его красивом лице.

Пиликает домофон, Савин уже не улыбается, недовольно спрашивает:

— Кто это еще?

— Ирка, — медленно отвечаю я, но за дверью не Альперовская с «Белой Лошадью». За дверью — супруги Бываловы. Очень возбужденные, выгружают на стол бутылку коньяку «Хеннесси» и упаковку каких-то пряников с вишневой начинкой. Савин рад коньяку. Он немедленно выставляет на стол рюмки, сразу шесть штук. Я включаю чайник. Достаю яблоки из холодильника. К коньяку они тоже композиционно подходят. Гости уже разговаривают. Начинаю слушать. Жена Бывалова собирается к парикмахеру. Бывалов рассказывает про ДТП, свидетелем которого он стал:

— Еду я по проспекту Ленина…

— Один? — уточняю я не про количественный состав Бывалова, а про адрес. Проспект Ленина, дом один. Когда-то Марусечка там жила. В квартире сто одиннадцать. Четыре единицы сразу.

— Да, один еду я, еду я один по проспекту Ленина-один! Там трамвайные пути.

— А я знаю.

— А можно, я нормально расскажу?

Бывалов зол. Жена Бывалова громко спрашивает:

— А вот как думаете, мне подстричься коротко или так? Слегка?

— И вот эти трамвайные пути, они так разобщены со всей остальной дорогой, помните?! И по центру! Ну, помните, ну?

— Да, — коротко отвечаю я.

— Откуда тебе-то помнить? — вступает в разговор Савин.

— Дело в том, что если я подстригусь коротко, то это же капкан! Ловушка! И мне придется, — в голосе жены Бывалова сквозит легкое отвращение, — мне придется прямо, как тебе, стричься раз в два месяца?!

— И на встречной полосе у «четверки»-развалюхи ка-а-а-а-а-к отлетит переднее колесо! Ка-а-а-а-а-к перелетит через трамвайные пути! Просто осколком снаряда! И давай метаться! — Бывалов жестами показывает, как именно.

— Я раз в месяц стригусь. Иногда чаще.

— Как залепит в бочину «Ниссана» передо мной! — Бывалов бьет себя кулаком в распахнутую ладонь несколько раз.

— Раз в месяц? Ты серьезно? Раз в месяц выкидываешь по пять тысяч?! Ну уж нет…

— И летит дальше! Я сгруппировался за рулем… Замер… Вспоминаю условия страховки…

— Какие пять тысяч?

— Меня подстригают за пять тысяч.

— И вдруг понимаю! Что! У меня вообще она закончилась сегодня! Страховка! То есть вчера. Ну, вчера-то было сегодня, если вы понимаете, о чем я.

— Пять тысяч рублей? Подстричься у нас в городе? Ты ничего не путаешь?

— Пиздец, блядь!

— Все стригутся у нас в городе за пять тысяч.

— Говорю потом прямо вслух: «Господи, Господи, пожалуйста, пожалуйста, если ты есть вообще!..»

— Пять тысяч, офигеть. Я вот за четыреста пятьдесят рублей… Недорого.

— Оно и видно, что недорого.

— И колесо меняет свое положение в полете, подлетает по типу такой шайбы… Плюхается у меня перед бампером… Подпрыгивает пару раз… Потом еще…

— Спасибо. Ты считаешь, у меня уродская прическа?

— И останавливается! В одном сантиметре! От! В сан-ти-мет-ре!

— Дело сейчас не в тебе. Стричься мне коротко или нет?

— Не стричься.

— Верую, Господи! — Бывалов откидывается на спинку стула и улыбается просветленно.

— То есть ты находишь меня некрасивой? И меня ничто не улучшит? — Жена Бывалова нервно накручивает на палец нетронутые пока темные волосы.

— Откуда ты можешь помнить про трамвайные пути? — Савин барабанит пальцами по столу. — Ты из дома не выходишь неделями.

— Годами, — говорю просто так.

Звонок домофона. Ирка Альперовская громко сообщает снизу, что она с Володюшкой и чтобы я подогрела молоко, у мальчика першит горло.

— Надеюсь, мед у тебя найдется? — Они уже поднимаются по лестнице, беру со стола коньячную рюмку, делаю большой глоток, чувствую сначала ожог, потом приятное онемение десен и языка.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.