БАРОН ФОН КРИГ

Офицер угостил ночных гостей мозельским вином и картофельными котлетками, потом затащил обоих в ванную и устроил там что-то вроде стриптиза, — он сидел в богатом халате на краю ванной и смотрел как юноши моют друг друга, и даже просил их подрочить друг другу. Сам он к ним не притронулся, но завёлся здорово. Потому что потом, под предлогами, он отправил второго мальчика в другое место, кому-то он звонил, перезванивал, и наконец сплавил, а сам сразу стал укладывать сопротивлявшегося этому оставшегося юношу в свою постель. Потом сопротивляться уже оказалось невозможным, потому что случился шквал, ураган, самум, который обрушился на мальчика и разворотил ему всё что можно было разворотить у подростка, но и такие места нашлись… Лореляйн к утру уже сам себя не помнил, настолько он оказывается был женщиной для этого германского викинга, что стал считать для себя обязанным пришивать пуговицы к его мундиру, стирать носовые платки, готовить завтрак и на правах законной жены пилить за разные чисто мужские пороки, вроде чрезмерного курения, и т. д., настолько мальчик был к утру выебанным как женщина. Но сам фон Криг воспринимал мальчика в постели только как мальчика. Неважно что он его при этом ебал. И уже на следующую ночь он сказал, целуя его голые ноги, которые мальчик удобненько пристроил на плечах у ненасытного любовника, не для чего, а просто так, ну чтобы у того не было с этим проблем: — «О, у тебя крепкие, хорошие ноги. Из тебя получится горный стрелок».

И тогда мальчик решил свою судьбу раз и навсегда, даже не переставая при этом судьбоносном решении согласно покачиваться в такт толчкам ебущего его в жопу мужчины: — «Да. — Если-я-буду-только-твой-… -а!.. — а….» — и фонтан, доставший ему до самого подбородка, скрепил их брачный контракт, как священник в церкви… Мужчина вжался в него сильнее, кончил в мальчика и встал, мотая торчащим органом, потом налил в хрустальный бокал привезённого ему из древних замков Арля французского шампанского, потом он лёг на мальчика, и стал поить его из своих сложенных лодочкой ладоней, в которые вино наливал сам мальчик, и потом мальчик тоже наливал себе в ладони вино из хрустального сосуда любви и верности, и поил им своего мужчину. Потом встал, и выбросил драгоценный сосуд на улицу, под гусеницы артиллерийским тягачам, которые тянули длинноствольные пушки в сторону Кале, и они услышали звон разбитого хрусталя, и скрежет его осколков под их тяжёлыми гусеницами.

Взрослый мужчина встал, оставив голого выебанного мальчика на своей постели, выбросил хрустальный бокал из которого они пили с мальчиком вино любви под гусеницы артиллерийских тягачей и слушал музыку раздавленного военными чудовищами тонкого красивого стекла, и потом сказал словно сам себе, но прерывающимся, чужим, голосом: — Теперь — НАВСЕГДА. - а мальчик молчал, потому что взрослый сказал это не ему, а себе, и он всё сказал…. А мужчина снова смотрел на мальчишку и его лицо исказилось, и он опять набросился на мальчика, как будто сто лет не ебался, как будто не было никакого вчера и никакого сегодня, мальчишка задохнулся и отдался этому шквалу, который унёс его в океан страсти, желания, наслаждения. Это было за пределами человеческого понимания, и рассказать об этом звучащими словами невозможно. Но: — «Если-я-буду-только-твой!» — сказал юноша арийскому офицеру, и на самом деле теперь он был только его. Он не чувствовал себя свободным, и не искал этой свободы, ему самому хотелось принадлежать мужчине и он по-настоящему не представлял себе жизни без этого мужчины. Кроме того он как-то так очень быстро привык к постели своего мужа, для него это стало неожиданной потребностью, и если получался перерыв в несколько дней то мальчик начинал беситься. При всей остальной любви, фон Кригу чтобы отделаться от мальчишки достаточно было неделю не прикасаться к его коленям, но это было опасным способом расставания, потому что мальчик способен был убить любого в таком состоянии Но вот приходил его мужчина, заваливал его носом подушки, впихивал мальчику в зад высунутый из штанов свой перископ, и кровать под ними начинала прогибаться от мощных толчков. И только удовлетворив звериную потребность мужчина и мальчик снова становились влюблёнными голубками, и, разливая розовый и голубой свет, снаряжали парусник наслаждения и ласки, и веяли бризами ласковых слов и улыбок, но когда мужчина приходил озверевшим от желания, то ни он, ни его мальчишка удержаться в рамках пристойного приличия не были в состоянии, если бы тогда например мальчику вздумалось прикрыть свою жопу лобовой бронёй танка Т-2, то взрослому не понадобилась бы противотанковая артиллерия, фауспатрон был у него всегда при себе в офицерских штанах и легко пробивал любую защиту из сплетённых мальчишеских пальцы и хриплых слов, искажённых в своём настоящем смысле таким же неудержимым желанием, и гипотетический броневой лист танковой брони, который иногда возникал в воображении насилуемого каждый вечер мальчика, никогда не применялся на практике.

Лореляйн прощал мужчине животную страсть к его телу, он терпел искусанную спину и синяки от его пальцев на своих ягодицах, потому что мужчина, спуская в третий или четвёртый раз, начинал так впиваться пальцами в тело, что мог вырвать кусок, если бы не разрядился ему внутрь. Зато он потом целовал мальчика везде, где можно и где нельзя, гладил всё что можно и что нельзя, смотрел влюблёнными глазами прямо в зрачки много раз выебанному им мальчику и тонул в его зрачках, Лореляйн приходилось приводить его в чувство своими острыми зубами, им обоим нравилось ходить искусанными, — что бы любое движение болью напоминало о вчерашней страсти любимого. Кто мог заподозрить в этом уравновешенном германском офицере такое извержение страсти и желания к мальчику? Лореляйн был бездумно счастлив, он ему верил и доверял, и если бы его любимый, вдруг предложил бы ему вместе с ним уехать в дикую Новую Гвинею, к папуасам и голым крокодилам, которые ползают и кусаются, он бы закинул свою сумку через плечо и спросил бы: — а когда поезд. Поэтому, когда мужчина однажды вошёл и сказал мальчику, что он едет на Восточный фронт, мальчик не спросил, даже когда поезд, он пошёл в спальню и стал собирать чемоданы, он сгрёб свои и его зубные щётки в ванной, собрал полотенца и кремы, и кинул в большой чемодан офицера, он укладывал туда свои и его рубашки и носки вместе, не разбирая где чья… Он ни о чём не спросил, — он просто ехал вместе с ним. Русские на фронте были для него ничем не хуже крокодилов и папуасов. Фон Криг смотрел на хозяйничанье мальчика и улыбался. Потом он как-то обмолвился, что это был Самый Счастливый Миг в его жизни, и после этого остаётся только умереть, потому что лучше ничего не будет и быть не может. И на следующий день они ехали на Восток, не произнеся вопроса и ответа.

Так что Лореляйн ехал на Восточный фронт не в воинском эшелоне, а в пассажирском поезде, вдвоём с командиром роты альпийских стрелков. Поезд шёл через нищие посёлки оккупированной зоны, и неправдоподобно убогие деревни; барон смотрел и мрачнел с каждым километром пути, ему здесь не нравилось, и завоёвывать эту нищую страну у него не было желания. Он смотрел на баб, завёрнутых в немыслимое тряпьё, сидевших вдоль перронов, на каких-то голодных, сопливых, пацанов выпрашивавших у солдат хлеб и папиросы, и говорил что эту страну прежде чем грабить нужно сперва одеть.

Потом рельсы кончились, и они ехали на машине, и приехали на горный склон, который германские войска то ли собирались оборонять от ринувшихся на Великую Германию полчищ гуннов, то ли собирались сами ринуться с него подобно полчищам гуннов, — юношу это вообще не интересовало. Его мужчина был целыми днями занят своими воинскими делами, которых Лореляйн не понимал и не стремился понимать. Своего мальчика-жену он отправил на передовую, — подальше от глаз бдительных штабных офицеров, которые знали толк в подобных приобретениях. На передовой было спокойно, наступления русских никто не ждал, русским наступать было давно уже нечем, перестрелок там не отмечалось, а унтер-офицер Фогель был преданным человеком, и догадывался о его пристрастиях не считал для себя возможным. Командир часто подбирал парней, и тащил их в роту, — надо будет воевать, хоть будет кому. Ничего здесь не было необычного, многие так поступали, от солдата зависит большая половина успеха боя. Сам фон Криг наезжал к Лореляйн по пятницам, и оставался с ним до воскресенья, — это был один-единственный их день в неделю теперь, но брать мальчика к себе в ординарцы он и не думал, — он был смелый человек, но не самоубийца. Моабит ему тоже не нравился, как и греческому матросу. Фогель держал нос по ветру, и быстро уяснил что этот длинноногий белокурый парень: — фаворит его командира, — и старался с ним особенно так не общаться. Нарядов он ему почти не назначал, в боевое охранение посылал исключительно по солнечным дням, и Лореляйн целыми днями загорал и купался в озерке, рядом с целебным источником, где его и нашёл Симка.