Книга 3 Ла-рю-де-Ввинчу

Книга 3

Ла-рю-де-Ввинчу

Артуру везет фантастически. Особенно когда видишь удачу в действии… если то поразительное, что с ним происходит, случается у тебя на глазах, никак не сделать скидки на деятельное воображение, как было б, если б ты про это только слышал. Идти гулять с Артуром – это как купить билет в страну эльфов, и если натыкаешься там на колонию людей, живущих под поганками, то в этом не следует видеть ничего необычного. И все равно сам Артур к себе самому никак не привыкнет… оказываясь в этих невозможных ситуациях, он изумляется, как любой другой человек. Когда он о них рассказывает, говорит не так, будто считает, что сам он и жизнь его по сути своей забавны – а у тебя, жалкого тупицы, никогда не бывает никаких приключений, – а, скорее, как иллюзионист, который однажды обнаруживает, что его фокусы показывают себя сами, он же никаких трюков не делает. Он озадачен, как все прочие, пытается описать свои приключения так, чтобы звучало достоверно, принижая их, но если ты знаком с Артуром, понимаешь: то, что он пытается выставить оголтелой ложью, на самом деле – шелуха того, что восстало из работ братьев Гримм.

Случается, что и Эрнесту неплохо удается. Какое-то время у него была настоящая, стопроцентная индейская пизда для забав… Она тут учила студентов в Академии промышленных художеств рисовать свастики… первобытная конская хуйня, и Эрнест говорит, что большинство ее орнаментов – прямиком из рекламы в метро. Я забыл, где Эрнест с нею познакомился, но какое-то время он играл в Великого Вождя Стоячий Елдырь, и он клянется, что однажды вечером напился и снял скальп с ее мохнатки парикмахерскими ножницами. Роскошная пизда, говорил он к тому же, но беда в том, что он никак не мог забыть, что она индеанка, а сам Эрнест – из того штата, где хороший индеец может быть только мертвым или каждый год покупать новый катафалк «бьюик», и он боялся, что однажды ночью она выйдет на тропу войны и его прикончит, поэтому в итоге с нею распрощался.

Но, мля, все знают, что индейцы существуют, и где ж еще искать настоящих, как не в Париже. Добрая феечка Артура не стала бы занимать его время такими банальностями… если б Артуру выпало приключение с индеанкой, у нее точно было бы две пизды или что-нибудь столь же эзотерическое.

Мы с Артуром идем по рю-де-ль’Эстрапад, любуемся послеполуденной выставкой пёзд и ощущаем перно, которые заложили себе под ремни. Сияет солнце… день как любой другой, и в Артуре ничего не выдает, что на него чары навели. Посреди тротуара лежит дамская сумочка, люди идут мимо и перешагивают ее, чуть ли не наступают, но никто ее не видит. Артур подбирает ее, и мы садимся на бордюр посмотреть, что внутри.

Денег нет. Мойры никогда не искушают Артура. Ему не нужно принимать решение отныне быть хорошим честным мальчиком, чтоб его за это наградила добрая фея. В сумочке ни су, поэтому вопрос о том, чтоб ее опустошить и выбросить в урну, не возникает. С самого начала делать с ней нечего, кроме как вернуть, если кажется, что возвращать стоит.

Носовые платки, заколки для волос, кое-какая краска для ногтей, зеркальце, пилочка, пилюли от женских колик, еще какие-то пилюли – принимать, если колик нет, – фотография, пара писем, пачка спичек… коллекция скучная, видал я такие. Я разочарован, Артур тоже. Хоть бы выпить что-нибудь нам из этого перепало.

Читаем письма. Слишком скучные, даже не дочитать. Фотография немного лучше…. на ней улыбается пизда-блондинка, в общем-то, скорее сочная. Артур все переворачивает снимок, ищет адрес на письмах. Что я насчет этого думаю, желает знать он… это та пизда, чья сумочка? Похожа на такое имя? Не та ли это пизда, какую назовут Шарлотт? Для поебки на вид годится, а?

Адрес – где-то в этом районе… дойти до него можем за несколько минут… и Артур хочет донести сумочку дотуда и посмотреть, не выйдет ли хоть одним глазком глянуть на пизду. Самое малое, говорит, она хоть нам выпить даст, а если шлюха, то, может, и поебаться…. может, и то и другое, говорит Артур, хорошая же сумочка.

– А если она карга? – спрашиваю у него я. – Не настолько мне нужно ебаться, что возьмусь скакать на старой карге только для того, чтобы тебе не было одиноко.

Не карга она, говорит Артур. Даже если она не девушка со снимка, ни у какой карги не будет знакомых девушек, похожих на эту. Пёзды держатся вместе, убежден Артур. Но даже если она карга, всегда есть шанс на выпивку, а ебать ее нам не придется.

– Даже не знаю, Арт…. По-моему, не получится. – Солнышко в аккурат такое теплое, чтобы шевелился алкоголь у меня в голове, и мы сидим на своем славном уютном бордюре и все обмозговываем. – Может, если б из нас был кто-то один, оно и вышло б… но мне кажется, что вдвоем нам тут никого не завалить. Надо монетку подбросить или что-нибудь вроде…

Артур и слышать не желает. Мы вместе нашли сумочку, вместе ее и вернем…. либо так, либо он ее закинет на почту, пусть сами возвращают. Кроме того, а ну как ее вырвали из рук, а потом бросили? Ему тогда потребуется свидетель, или мне он понадобится… доказать, что выхватил сумочку и забрал деньги кто-то другой. Нам как-то удается завязать спор о том, кто взял деньги…..

В итоге идем мы оба. По пути заглядываем в бар и выпиваем еще. Там у нас начинается еще один спор, на сей раз – что будем делать, если пизды не окажется дома или если дверь откроет какой-нибудь мужчина. Наконец решено: если ее дома нет, сумочку мы оставим себе, а потом зайдем еще… если же нас примет мужчина, мы либо его отмутузим, либо отдадим сумочку, смотря насколько крут он окажется на вид и насколько пьяны будем мы, когда туда доберемся.

Консьерж глух как пень, и Артуру приходится вынуть одно письмо и показать, кого мы ищем, только потом он нас впускает. Потом шугает нас по коридору…. не туда, а назад и на цокольный этаж. Мы стучим, дверь открывается тут же. Чуть ли не из-под ног у нас раздается писклявый голосок.

Артур смотрит на меня в ужасе, затем снова опускает взгляд. Там не ребенок, да и женщиной ее, наверное, назвать нельзя. Это карлица.

Артур что-то лепечет, запинаясь, и протягивает сумочку….. если она не понимает, что он говорит, хотя бы это она узнаёт и понимает, зачем мы пришли. Она приглашает нас зайти. Артур подталкивает меня вперед. У меня такое чувство, что мы заходим в кукольный дом….

Выпить нам предлагают немедля… женщина, похоже, соображает, до чего нам это не повредит. Оставляет нас сидеть на кушетке, а сама выходит принести нам выпивку.

Ни Артур, ни я не можем вымолвить ни слова. Глядим друг на друга и не смеемся, потом осматриваемся. Кое-какая мебель, вроде кушетки, полного размера… а многое другое либо сделано специально, либо урезано.

Кварта шотландского виски, которую она приносит, чуть ли не с нее саму ростом. В четвертый или пятый раз Артур объясняет, как ему случилось найти сумочку… больше ничего для беседы он придумать не может, и всякий раз, как он рассказывает эту историю, нас благодарят и заставляют себя чувствовать все больше идиотами.

В правилах о таких ситуациях ничего нету. О чем, во имя Иисуса, вообще можно разговаривать с карлицей? Очевидно, им наверняка есть что сказать, но карлица же… мля, эти маленькие люди живут в совершенно чуждом мире. Уж лучше б мы и не приходили….

А она еще и хорошенькая. По крайней мере, хорошенькая для карлицы. Да и не выглядит так уж малышово, как большинство…. Скорее – крохотная копия обычной женщины. У нее хорошие ноги, жопку вполне назовешь пикантной, а буфера у нее…. Полагаю, можно было бы сказать, что они для ее габаритов велики. Взгляд на Артура подсказывает, что он тоже все это учел…. Виски неплох, и мне становится лучше. Я принимаю еще стакан.

Десять минут спустя она уже строит нам глазки…. Расспросила нас о себе, чем мы занимаемся и т. д., и нам сообщили, что сейчас она отдыхает между цирковыми гастролями. Всё – этим высоким, тонким, довольно приятным голоском напоминает мне какую-то птичку. Я подаю Артуру знак – нечего тут застревать, – и мы сматываемся как можем быстро, не нарушая приличий. Не будем ли мы любезны как-нибудь зайти еще, говорит она, когда мы уже уходим. Ее зовут Шарлотт…. Шарлотт….

Мы с Артуром шагаем напрямик в ближайшее кафе. Артура распирает от сотни вопросов, даже не знаю, себе или мне он их задает… как бы то ни было, ответов на них нет. А у них волосы, как у обыкновенных женщин, хочется ему знать, а пёзды у них большие, как с ними вообще ебаться? Он потирает руки. Ей-богу, если б ему только хватило наглости вернуться туда и все выяснить…. она ж не прочь была, правда, Алф? Она была готова лечь в койку, правда, Алф?

Мы долго сидим за столиком, блюдечки копятся стопкой. Я все пытаюсь вообразить, какова она в постели, как эти крохотные пальчики играют с твоим болтом и все прочее, и заголовок все плещет и плещет у меня в мозгу струйкой воды. Весь день с эльфом….

* * *

Ко мне заходит повидаться Лапуся, потому что уезжает… покидает Париж, и, быть может, навсегда. Не с кем-нибудь – со своим американцем. Они с Генри достигли некой договоренности…. Я не могу выяснить, женятся они или нет, но, судя по всему, женятся. Будучи личностью весьма практичной, Генри пришел к заключению, что Лапуся под боком – недорогая разновидность страховки против любых неприятностей, какие иначе могут возникнуть из его тяготения к людям вроде Питера. Он везет ее в Лондон, а оттуда, вероятно, в Америку.

Лапуся рассказывает мне это, сидя у меня на кровати, пока я добриваюсь, потому что пришла она довольно рано. Что я об этом думаю, желает знать она? Я пытаюсь сообразить, что? я об этом думаю, но тут требуется слишком много усилий.

Чуть помолчав, Лапуся просит, слишком уж ненавязчиво, адрес Анны… ей бы хотелось попрощаться. Я делаю вид, будто не знаю его, Анна слишком часто переезжает. Вот же пизда! Если б она взяла и прямо сказала, что хочет поиграть с Анной в голову-к-хвостику, я ей адрес, может, и дал бы.

Лапуся идет со мной завтракать. Сегодня утром обслуживание примечательно лучше…. вот еще дополнительная ценность такой приятной взорам пизды, как Лапуся. Но аппетита у меня нет. Лапуся красивая, и в постель я ее укладывал, а теперь вот она уезжает… ну кто в подобных обстоятельствах сможет спокойно есть? Не помогает и напоминать себе, что в Лапусю я не влюблен, никогда не был и вряд ли смог бы… Я должен быть в нее влюблен, вот что имеет значение, и мне следует себя чувствовать ужасно. Чисто из симпатии к человеку я не, у меня нет аппетита. Может, еще немало времени пройдет, прежде чем такая прелестная пизда, как Лапуся, появится у меня в жизни… или из нее исчезнет.

На улице мы встречаем Карла. Увязавшись за нами, он весьма уныл. Я сегодня должен появиться в конторе, это день получки. У дверей передаю ему Лапусю, думая, что, вероятно, никогда больше ее не увижу, но через полчаса спускаюсь по лестнице, а она ждет меня в фойе. Карла бросила и теперь хочет проводить меня домой.

Она говорит о Париже. Теперь, уезжая отсюда, она считает, что и я должен уехать. В Нью-Йорк, Берлин, быть может. Одно из явлений этого места – в том, что оно вынуждает всех, кто отсюда уезжает, верить, будто все, кто остается, попросту растрачивают понапрасну души и саму суть свою. Общее мнение таково, что в Париже можно добиться успеха, но обналичить этот успех выйдет лишь где-то в другом месте.

Лапуся по-прежнему пытается убедить меня уехать из Парижа, когда мы добираемся до моей фатеры. Но как только мы внутри, дверь за нами заперта и нас ожидает постель, ее песенка забыта. Она со мною поднялась сюда, чтобы я ее завалил, и это отнюдь не шутка. Едва я захлопнул дверь, как она кинулась мне в объятья, стала о меня тереться и нащупывать Джона Четверга. Прямо здесь, не сделав в квартиру и двух шагов, я начинаю ее раздевать.

На ней нет штанишек… Это я обнаруживаю первым делом. Что хотите говорите о спрятанных сластях; мне же нравится, когда всё наружу, всё там, где рукой потрогать можно когда хочется, без всяких шнуровок, ремешков и завязок. Щупая ее, я подымаю на ней платье, пока не оголяется жопа, да и вид спереди не становится до крайности интересным. Затем, хоть она и только что запустила пальцы мне в ширинку, я отстраняюсь – хорошенько к ней приглядеться.

Она стоит, прикованная к месту, задрав платье, показывая мне, из чего сделаны маленькие девочки. Розовая, с волосками, сладко пахнет перед нами, как мы в детстве говорили… Лишь глаза у Лапуси чуть движутся. Она бросает взгляд на свою фигу, затем – на конюшню Джона Ч. Наконец она как-то подтыкает на себе платье и вышагивает по комнате взад-вперед, словно какая-нибудь сучка на конкурсе красоты, какую нигде больше и не увидишь, только в кинохронике. Голая жопка, голая пизда, живописный живот… Да, тут есть на что поглядеть, и она это вдобавок знает. Среди прочего, Лапуся необычайная еще и из-за этого…. ей известно, до чего она роскошная на вид пизда, однако с этой своей мандой между ног не скупится.

Неудивительно, что Карл с ума сходил. Тут любой сойдет, коль рядом такая пизда, а ее никогда не можешь выебать. Ему станет лучше, если она уедет… хотя ни он, ни кто-то еще не стал бы слушать подобный довод. Я б точно не стал. Пока я смотрю, как она передо мной расхаживает, вдруг понимаю, до чего ужасно было б одновременно подцепить что-то – и красивую любовницу. Ужас? Да это кошмар…. у меня весь позвоночник леденеет от одной мысли, пока она раздевается и щеголяет этим своим задом с волосами между ягодиц, когда повернулась спиной, сгибается подобрать что-то, и буфера у нее болтаются и немного покачиваются, проводит руками по животу, почесывается… а ты сидишь, и хер у тебя на перевязи, весь забинтованный… Я решаю в дальнейшем быть вдвойне осторожным.

Лапуся отступает от меня, когда я пытаюсь подойти ближе еще раз ее потискать. Нет, никаких финтов она не откалывает, сообщает мне она. Но если я распущу руки, а она распустит свои, если я начну щупать ей задницу и играть с ее титьками… что ж, тогда она уж точно примется играть с Жаном Жёди…. И мы опомниться не успеем, как он окажется у нее под мохнаткой… а мы где тогда окажемся? На полу, конечно, хотя кровать гораздо практичней, не говоря уже – удобнее.

Она падает ниц на кровать и зарывается лицом в подушки и изгиб своего локтя, выставив голую жопу, как задачку, решать которую – мне. Бедра ее раздвинуты… бля, шириной она ярд от колена до колена… с подвязками, что туго их защипывают через шелковые чулки. Волосы распускаются… у подушки вырастает горка заколок. Сзади она выглядит так, что заколки ей бы очень не помешали и между ног… волосня там расправляется веером и по бедрам, как мох, очень длинная и очень курчавая. В уме у меня вспыхивает Анна… Анна с ее мягкой маслянистой бородкой, под которой прячется ее бонн-буш. Затем я вспоминаю, что Анна и Лапуся той чудесно пьяной ночью, когда здесь встретились, очень хорошо друг друга изучили. Лапуся наверняка знает про мягкую бородку Анны столько же, сколько и я…. а Анне про Лапусю известно такое, что я еще подумаю, стоит ли мне узнавать.

У меня на такое очень точная память. Я вполне ясно вижу все так, как оно выглядело, никаких размытых краев, что иногда бывают, если, например, о чем-нибудь грезишь. Еще мгновенье я вспоминаю, затем укладываюсь на кровать и хлопаю Лапусю по заднице, чего она явно ожидает и по этому поводу испускает громкий вой.

Она приподнимается на локте и поворачивается устроить мне дьявольскую взбучку… но видит мой хер – который теперь уже настоящий хер – и тянется к нему той рукой, которой мяла себе жопу. Я даю ей вцепиться в бакенбарды и поискать в них хуй… жопа у нее очень интересная, одна ягодица розовая, другая белая. Медленно проступает отпечаток моих пальцев, словно проявляют фотографическую пластину.

Так делает ее Генри, признается она, в то же время стараясь втиснуть голову Джонни в отверстие, для него слишком маленькое. Слишком уж часто и слишком жестко, считает она. Нет, он не проявлял никакого интереса к тому, чтобы ей ввинтить, быстро добавляет она, не успеваю я задать вопрос. Ни малейшего. Но по заднице ее шлепает, а когда она подскакивает и визжит, он прямо-таки заходится от хохота. Не кажется ли мне, что он может быть садистом? Ох! А если он ее станет бить? Это же кошмар будет, да? И она вздрагивает и вздыхает, когда задумывается о том, какой это будет изумительный кошмар, если он станет пороть ее ремнем или щетку в тиски закручивать.

Господи, механика у женщин совершенно ослиная, как только сообразишь, как она работает… Я говорю Лапусе, поскольку именно это она желает от меня услышать, что Генри все всяких сомнений – современная разновидность Жиля де Рэ. Ах, как же ей это нравится! Возможно, думает она, у него есть друзья, приверженные тем же странным наслаждениям… быть может, он приглашает их на мерзкие оргии боли и похоти….. Ее увлекает воображение… совсем немного погодя она уже рисует себя, доверчивую юную невесту (если б только заодно она могла бы оказаться еще и девственницей!), призываемую развлечь гостей ее супруга. Мля, если я ее не остановлю, она сама поверит в эти свои фантазии, свадьба расстроится – и все мои прекрасные прощания пропадут втуне….

Я задираю платье ей на голову, но, когда наполовину его уже снял, руки у нее запутаны, а лицо закрыто, я скручиваю его сзади и пленяю ее. Она корчится… восхитительно! Но говорит совсем не это… она требует, умоляет ее освободить… в горле у нее эта мягкая нота, которая ее и выдает. Я щупаю ее, щиплю за титьки, проверяю твердость ее ляжек… наконец в самых дотошных подробностях исследую ее конийон. Она шевелит пальцами на ногах, пинается – но не слишком рьяно – и стонет от удовольствия. Подмышки ее выглядят особенно нагими и беззащитными по какой-то непонятной причине….

Когда я даю ей свободу, она оскорблена. Так – ничего общего со мной она теперь иметь не желает. Но в то же время сбрасывает туфли. Я такой сильный, вздыхает она. Что чистейшая чепуха. Сомневаюсь, что нынче смог бы даже разок на турнике подтянуться… могу только перенести сравнительно упитанную фемину со своей тахты в спальню.

Что я намерен делать, спрашивает она, пока я ерзаю, пытаясь снять штаны, не вставая. Есть три вещи, которые я могу совершить, говорит мне она, после чего приступает к перечислению… Чем была бы пизда, что суки бы делали без слов, которые можно шептать, кричать или петь. Я б мог ей ввинтить… или заставить сосать мой хуй… или заправить ей в очко, уведомляют меня, когда я наконец обнажаюсь. Что я собираюсь делать? Она хочет, чтоб я ей сперва рассказал, предоставил нечто вроде краткого обзора. Ах, Лапуся, ну какая же ты сука…. Я обману и тебя, и себя, если позволю тебе выйти из моей жизни, все это с тобой не сделав еще хотя бы по разу! Да, я тебе ввинчу… в жопу, рот и пизду… пока ты навсегда не останешься мечена побывавшим в тебе моим елдаком… Я суну хер тебе в волосы, в уши, дам тебе себя надрочить, чтоб кончить, пока конец моего хуя будет туго прижат к твоим ноздрям… Я набью тебе все тело еблей, и ум твой еблей, и душу твою еблей… Волосы твои навсегда поредеют там, где мой хуй протрет в них плеши. Я выебу тебя так, что тебе трудно будет держать в себе это величие, ввинчу так, что оно превзойдет и твою жизнь, и весь твой опыт… войдет в тебя, наполнит выше краев, прольется в твоих детей и правнуков твоих детей… на десять поколений от нынешнего дня твои потомки будут просыпаться, вздрагивая от шока этого сна, что будет вечно жить в клетках и волокнах того потомства, что произойдет из твоего спелого лона.

Я хватаю Лапусю поперек туловища и кладу голову ей на бедра. Она цапает меня за хуй и в экстазе целует его, пока я кусаю ее мякоть и трусь носом о ее живот. Мягкая вонь ее абрико-фандю сладка, как аромат винограда, гниющего на солнце…. Лапуся лижет мне яйца, и язык ее заплетается у меня в кусте… рот у нее влажен и вял….

Зубами я начинаю срывать с ее бедер тонкие шелковые чулки. Я рву их в клочья, глодаю легкие подвязки, пока не перекусываю пополам. Вскоре остается лишь клочок, словно плохо сделанный носок, на одной лодыжке.

Лапуся распахивает бедра настежь снова и снова. Ох, она этого хочет, она готова умереть, если я только сунусь языком ей в щель, проведу им ей под хвостом и вылижу ее! Но не только это невтерпеж… елду мою она берет обеими руками, сдавливает ее, пока Джон Ч. весь не багровеет лицом дочерна… затем одной рукой она подлезает мне под яйца, держит их на раскрытой пятерне и выгибает голову книзу, насаживаясь ртом мне на хер.

Волоски ползут по животу Лапуси, как тонкая вуаль. Я следую языком за ними через ее пупок к долгой, спелой фиге. Волоски бегут тонкой шаткой линией по плоти, что на вкус как солоноватое молоко… Я дразню и терзаю ее, вновь и вновь делая вид, будто вот-вот суну язык ей под хвост, а затем вместо этого лижу ей бедра. Она уже спятила от неутоленности… она пускает слюни и фыркает мне на хуй, пока голова, как мне кажется, не оторвется совсем. Когда она меньше всего этого ожидает, я забиваю ей пизду своим ртом, и мой язык вворачивается в скользкую массу влажных волос и выворачивается из нее….

Она уезжает… вероятно, меня больше не увидит… поэтому Лапуся, которая сперва была Карла, а теперь поистине чья угодно, так непристойна и стервозна, как будто совершенно и безответственно напилась. Позднее, не тогда, а когда она соберется покинуть меня под предлогом какой-то встречи, мне приходит в голову, что она, вполне вероятно, навещает так всех своих друзей, давая им попробовать – черт, да отхлебнуть сполна – полнейшей и грязнейшей блядовости.

Она умоляет меня кончить! Так же безнадежно, как женщины молят им ввинтить, Лапуся упрашивает меня дать елдаку взорваться у нее во рту. Она хочет, чтоб я кончил ей в рот в первый раз, когда во мне еще полно молофьи… когда она гуще всего и полнее вкусом моего хуя.

Джон Четверг так же расположен выдать ей эдаким манером, как и я… Борода его, вообще-то, уже как бы трясется… затем бедра Лапуси напрягаются, и пахом своим я чувствую, как горло ее сокращается, когда она глотает молофью….

Сама она не кончила… Я продолжаю сосать и лизать ей кон, а Лапуся и дальше сосет и тянет мне хуй так жестко, что у меня яйца ноют. Если желаю сохранить его целым и невредимым, придется его у нее отнять… и, когда я так и поступаю, она разражается потоком такого цветистого языка, что в лучшие мгновенья случается у Тани. Она признается почти во всей своей эротической истории (откуда у женщин эта тяга к исповеди?), начиная со своей первой и заканчивая последней неудачей с соблазном. И я узнаю, к полному своему изумлению, что однажды она дала себе ввинтить китаезе. Так и сказала… китаезе. А поскольку у Лапуси хорошее ощущение ценности слов, я понимаю, что она не о китайском студентике коллежа говорит, а, скорее, о каком-нибудь работнике прачечной, с костлявыми ляжками… о китаезе.

Почему не кто-то на всем белом свете, а именно китаеза, я и вообразить не могу. Я никогда не знал ни одной женщины, кого завалил бы китаец, даже не слыхал, чтобы кто-нибудь выражал желание лечь под китайца. Они мелкие, ноги у них колесом, а грудь впалая. Я совершенно не способен представить себе никакую женщину, которая бы удовольствовалась хорошей поебкой или славным, сочным восторгом межвидового скрещивания от такого переживания.

Лапуся лижет мне яйца, пробегает кончиком языка за ними и вниз мне по бедрам… Она целует мне обе ягодицы, затем облизывает их, будто только что собралась с мужеством, прижимается поцелуйно губами к моей дырке в жопе и сосет ее! От этого, похоже, у нее наступает окончательный восторг, которого она ждала, сука… Она проталкивает свой язык мне в прямую кишку и, пока он скользит внутрь, кончает… Сок хлещет из нее, словно вдруг сразу открутили сотню маленьких вентилей….

Ее интерес к моей жопе тут же угасает. Но этим она снова меня раззадорила, и у меня опять красуется эрекция. Я не готов позволять ей все прекратить. Опять пригибаю ей голову себе между бедер, пока она не принимается снова сосать мне очко, и я удерживаю ее за этим занятием, пока хер мой не приходит в форму для нового ввинта….

Возможно, ее интерес к моей жопе пробуждает во мне такой и к ее. Это прекрасный, женственный зад, много мяса и много волос. И то место, та темная напученная душа его, выглядит весьма способным для того применения, что я запланировал. Я раздвигаю ей ягодицы и смотрю внутрь. Как будто никогда не видел раньше… Лапуся надо мной хихикает….

Эта чертова штука шевелится. Она живая, она ерзает и, похоже, дышит. Сраки, могу себе представить, очень интересно изучать. В ней, возможно, тайну вселенной и не обнаружишь, но, блядь, это будет гораздо интересней, чем созерцать собственный пуп.

Лапусе, насколько мне уже удалось выяснить, не нужны наставления ни в каких мелких извращениях. Разумеется, поскольку я уже ебал ее в жопу и раньше, она знает, чего от меня ожидать и как к этому готовиться…. Она переворачивается на живот и подставляет ее мне…. вот она у меня перед глазами, раскинулась пиршеством. Я взбираюсь и даю Джону Четвергу принюхаться. Он заныривает, как из пращи, и Лапуся снова начинает стонать.

На сей раз я выебу Лапусю просто Адски. И она вполне этим довольна, за исключением того, что мне недостает рук, чтобы ее ублажать. Она хочет, чтобы с ее мандой игрались, щипали ей буфера, ей хочется, чтобы еще ощупывали снизу доверху, с головы до пят и всю сразу. Боже мой, ну и способность наслаждаться у этой пизды! Орально же она пускается восхищаться своей стервозностью, которую, похоже, сама ценит так же, как и я, и жует угол подушки….

Когда она у меня неплохо подрумянилась с этой стороны, я ее переворачиваю и набрасываюсь на ее початок, Лапуся испускает вой. Она хочет, чтоб ее ебли, упорствует она, но желает, чтобы хуй мой был у нее и в очке тоже. Поскольку я ей не бес Александры, не очень понимаю, как именно этого можно достичь… но Лапуся отыскивает способ. На бюро у меня лежит щетка для волос с круглой гладкой и довольно пузатой рукояткой. Ей подавай ее.

Наконец я отдаю ей щетку… Я обнаружил, что есть два способа хорошенько ввинчивать… один – разыгрывать сильную руку, а другой – давать сукам идти на поводу у любого вывихнутого представления, что взбредает им в голову….. поэтому я отдаю ей щетку. Она ложится на бок, подымает ногу, чтобы все у нее там приняло ту форму, какую ей хочется, и фьють! По самую щетину!

Свой хер я заправляю ей в фигу как можно быстрее… Боюсь, она кончит без меня, с такой ловкостью она управляется с этой рукоятью щетки. Вот так я ей и ввинчиваю… выебываю из пизды ей Крошку Иисуса, а она отымает Ад у себя из жопы щеткой.

Она так жарка, как в термальном, так и в половом смысле, что на той энергии, которую она пережигает, я б мог гонять всю систему метро часа три. Кожа у нее становится скользкой, и потому, что она сама по себе для начала сучка живенькая, мы вскоре оказываемся с нею в такой позе, какая должна походить на гнездо очень гибких угрей. Но хер мой по-прежнему у нее под ногами, пихается ей в этот зуд, пока мы оба не кончаем.

– Это было чудесно… – начинает она, но на этом и заканчивает.

Она еще не вынула рукоять щетки из своего очка… она еще немного покручивает ее, движет ею взад и вперед. Я перескакиваю через нее и запихиваю рукоять обратно, до упора, и выдаю ей остаток той ебли, на какую уже не способен Джон Ч.

Ну и Адский гам же пизда способна поднять! Если она и дальше так будет, с четырех кварталов все сбегутся к ней поглядеть на веселье. Я накидываю подушку ей на голову и продолжаю таранить ее щеткой. Она больше не может этого терпеть, конечно, я убиваю ее и т. д. и т. п., должен признать, она еще и последовательна. Все то время, пока я сую ей щетку, она повторяет одну и ту же реплику…. но интонация меняется и выдает ее. Ей великолепно воображать, как гнусно к ней относятся, и она полностью в своих правах… Я ею злоупотребляю, причем еще и гнусно. Но злоупотребление заканчивается, когда она еще раз кончает, и я знаю, что на самом деле вечеринка для нее удалась.

Я сижу у нее на спине и заглядываю ей в жопу, когда закончил. Она вяла, выдохлась, а две большие толстые ягодицы ее просто-напросто очень сильный соблазн. Я переворачиваю щетку щетиной книзу и шлепаю ею Лапусю. Та ахает, но не вполне воет…. И после этого произносит:

– ОХ, – и вздыхает. – Еще раз, – шепчет она.

Я принимаюсь ее шлепать довольно жестко, и она поначалу шепчет:

– Еще… еще… – всякий раз, когда щетка падает.

Затем начинает скулить…. ей больно, однако по-прежнему нравится… Задница у нее розовеет, сплошь крохотные точки, которые напоминают мне формы для печати. В конце концов она уже не шепчет….. она просто вздыхает……

Когда я отбрасываю щетку и кладу ладонь ей на задницу, кожа там яростно раскалена. Завтра у нее выступят синяки. Я выхожу из спальни за бутылкой вина, а когда возвращаюсь, она лежит все так же, как я ее оставил. Мы оба выпиваем по два бокала вина в молчании, и точно так же безмолвно она одевается. Когда она готова к выходу, стоя у двери и уже держась за ручку, она поворачивается ко мне и страстно меня целует.

– Спасибо, – говорит она, – спасибо тебе, спасибо!

Прощай, Лапуся.

* * *

Эрнест все уладил. Уже пару недель он переживал из-за своего сумасшедшего изобретателя. Не столько из-за него самого, сколько из-за его женщин…. жены и дочери. С тех пор как обнаружил, что этому старине накласть с двумя приборами на то, кто ебет и ту и другую и почему, Эрнест сделался несчастен. Что-то здесь не так, утверждает он, у них наверняка зараза какая-то или что-то вроде. Или этот старый хрыч вокруг детективов понаставил на изготовку: когда подаст им сигнал, выскочат откуда ни возьмись с фотоаппаратами и вспышками и получат необходимые улики для развода. Когда я обращаю его внимание на то, что мужчине вряд ли понадобится развод с собственной дочерью, Эрнест просто еще больше утверждается во мнении, что дело здесь нечисто. Ему хочется завалить обеих пёзд, но будь он проклят, если станет играть по правилам старика Сницграсса. Даже с фамилией у него что-то не то, утверждает Эрнест. Слыхал ли я, чтобы кого-нибудь звали Сницграсс? Очевидно же, фальшивка… что-то во всем этом странное..

Но, как я сказал, Эрнест все уладил. Он бы хотел, чтобы я сходил и проверил, что там за пейзаж. Может, мы по очереди сможем выводить этого Фицберга или Вистфаста на прогулку поглядеть на Орион или что-то, а другой тем временем будет ввинчивать той пизде, кому в данный момент это нужнее. Поэтому он выуживает приглашение на ужин к ним для нас обоих.

Я должен прийти под предлогом того, что собираю материал для статьи на тему «К чему нас ведет наука?». У Эрнеста веры в силу прессы столько же, сколько у парижской мадам.

Муцборг, как, выясняется, его все-таки зовут, – сверчок, а не человек, вечно подскакивает, с пушистой рыжей бородой, подстриженной коротко, он ею пользуется как помесью перочистки, салфетки, протирки для монокля и универсальной ловушки. Поскольку мы с Эрнестом тут якобы по серьезному делу, сперва знакомимся с его изобретениями, а уж потом – с его сворой пёзд. Изобретения у него разбросаны по всему подвалу, все стопроцентно либо разломаны, поскольку с них сняты детали для чего-нибудь другого потом, либо так и не завершены. Большинство сводится к усовершенствованным картофелечисткам либо таким приспособлениям, где в одном устройстве сочетается полдюжины полезных инструментов. Единственное возможно как-то практически применимое – усовершенствованный легчайший цемент, но он рассыпается в пыль от малейшего касания. Вообще же, это неопрятная мусорная свалка, каких я давно не наблюдал, совершенно не вдохновляет. Сам Муцборг чуть поинтереснее, и, когда он говорит, я по-настоящему жалею, что не намерен писать статью о том, что он рассказывает… он так дьявольски искренен.

Жена и дочь его намного лучше. Девушке лет семнадцать-восемнадцать, должен сказать… ее матери где-то между тридцатью пятью и сорока. Эрнест мне сообщает, что все деньги – у жены Муцборга. Чего ради такой симпатичной пизде, с наличкой в банке, понадобилось выбирать эту бородатую блоху – из тех вопросов, что остаются для меня непостижимы… Вероятно, из-за того, что рога свои он носит как ни в чем не бывало….

За ужином все очень пристойно и учтиво, ничего неподобающего. Мля, судя по тому, что мне рассказывал Эрнест, я думал, они тут все друг с другом забавляются между переменами блюд. А вместо этого – беседа о грядущей международной ситуации, климате южной Италии и чудесах Америки.

После ужина начинается веселье. Муцборг робко признается, что кое-что от нас утаил… есть одно маленькое изобретение, с которым он нас пока не познакомил. Выносит бутылку и держит ее против света, чтоб мы разглядели. В ней чернильно-черная жидкость, которую поначалу я принимаю за чернила или жидкую взрывчатку. Со второй догадкой я не сильно промахнулся… Это изобретенный им напиток, выгнанный из сочетания полыни, зерна, некоторых полевых растений и бог знает чего еще. Потом я совершенно убеждаюсь, что маленькие зеленые шпанские мушки тоже входили в рецепт.

Он передает всем эту пакость в крохотных лафитниках для ликера, куда помещается, может, с наперсток. Вкус грубый и древесный, как у джина американских самогонщиков, плюс несколько неопределенных, однако противных собственных привкусов. Но такой силы воздействия я раньше ни разу не испытывал… Муцборга, который нам рассказывает, что никогда раньше не осмеливался пить больше одного глотка, мы убеждаем присоединиться ко второму кругу, коим он нас обносит, и он тут же принимается петь. Языки развязываются, и жена Муцборга начинает являть признаки немалого оживления.

После третьей поет уже Эрнест, а дочка строит глазки в мою сторону. Муцборг выходит из комнаты за газированной водой, поскольку от напитка после первого глотка внутри все слипается, и отсутствует столько, что мы все успеваем осушить еще по одной рюмке.

Руки и ноги у меня начинают зудеть. Там не просто покалывает…. Я чувствую, как вытягиваются нервы, когда я шевелю пальцами на руках и ногах, и они вибрируют, как туго натянутые струны пианино, все на разных нотах. Краски в комнате становятся чрезмерно яркими. Я с удивлением понимаю, что меня не парализовало. Кожа у меня стала крайне чувствительной.

Все в восторге от этого изобретения, включая самого Муцборга. Через час, или немногим дольше, мы допиваем всю бутылку. Дочь Муцборга очень умно, как она считает, засвечивает мне свои ляжки, и никто об этом не знает. Эрнест сидит на диване рядом с женой Муцборга; одну руку он завел ей за спину и щупает ей задницу. Муцборг бродит туда-сюда по закраинам беседы, скачет взад-вперед то за сигаретами, то еще за тем или этим и вскоре уже доскакивается до головокружения. Пробормотав что-то насчет свободной любви, он рушится к себе в кресло и вырубается.

Его жена что-то говорит Эрнесту про то, что хочет показать ему сад при лунном свете. Они выходят с изумительным достоинством… странная штука с этим Муцборговым жидким копром в том, что он, похоже, не мешает способности перемещаться. Эрнест несколько портит эффект, щипля женщину за жопу, от чего она взвизгивает, как раз когда они проходят в дверь….

Разумная беседа позабыта уже давно, поэтому дочь Муцборга и я сидим и орем друг другу белиберду еще минут пять. Эрекция у меня началась, как только ушли Эрнест с женщиной, и к концу этих пяти минут у меня прекраснейший экспонат, какой только можно предложить. И пиздой этой он явно не остается не замеченным…. глаза у нее открыты, она знает, что? там…. На кресле своем ерзает, словно ее жучок в жопу кусает, показывает мне все вплоть до белых шелковых штанишек. Муцборг себе храпит.

Пять минут, а затем… приступим…..? Вот так вот…. приступим…? Она гасит весь свет в комнате, кроме одной тусклой лампочки, а я сижу, и хер прыгает у меня в штанах, затем мы перебираемся на диван. Вот сука, могла бы из приличия хоть спальню предложить… даже мать ее уходит в сад…. ей же надо непременно тут, где в кресле храпит ее папаша…

Приятно снова заполучить себе одну из таких молоденьких сучек. Она не столько юна, сколько не пропечена, но еще не достигла спелости большинства пёзд, какими я в последнее время пользовался. Ноги ее, прижимаясь к моим, ощущаются твердыми… живот плоский, а вот титьки – нет…. и она хочет… но не слишком хочет. Она приличная девушка.

Мы с нею немного пререкаемся из-за почти всего, чего хочется мне. Я хочу ее раздеть, но это нужно делать постепенно. Однако чем больше времени занимает, тем больше, похоже, растет Джон Четверг, поэтому я не возражаю. Я никуда не спешу….

Соскакивают ее туфли… затем я вынужден задрать ей юбку и хорошенько все ощупать, прежде чем двинусь дальше. Чулки у нее… юбку на ней я задрал до талии и стягиваю с нее штанишки, когда в комнату снова заходит старый добрый Эрнест с ее матушкой……

– Прошу прощенья. – Женщина берет Эрнеста за руку и хочет, чтобы вышел с нею, а он стоит и пялится на нас с девушкой. Без толку сейчас оправлять на ней платье. Она краснеет и смотрит в стену. Должно быть, в саду было сыро.

Женщина опять просит нашего прощенья, но уже перестает дергать Эрнеста за руку. Судя по всему, ее теории не распространяются на принцип, по которому люди должны ебаться открыто, как собаки, и для нее такое переживание, очевидно, в новинку – видеть, как ее дочь раздевают для любви. Она колеблется, но пьяна или одурманена, что б там снадобье Муцборга с нами ни совершило, – и остается в комнате с Эрнестом.

Девушка ужасно смущена, но тоже думает: у меня одна рука по-прежнему у нее между бедер, и то же проявление принципа, что не дает ей оправить на себе юбку и прикрыться, не дает и мне убрать руку. Я замечаю, что две пуговицы на ширинке Эрнеста расстегнуты…..

Небольшая беседа о том, чтоб быть совершенно естественными. И это – от двух пёзд Муцборга… Нам с Эрнестом вообще нечего сказать на эту тему… и, пока это происходит, Эрнест плюхается в то кресло, где сидела девушка, и притягивает женщину себе на колени. Эрнест, знаю я, готов смотреть все представление – и девушкина мать, судя по ее виду, тоже. Эрнест сует руку ей под платье и после долгого взгляда на Муцборга принимается с нею играть. Девушка еще больше заливается краской…..

У меня уходит минут десять на то, чтобы собрать все мужество в точку вставки, а у Эрнеста – чтобы задрать на его пизде платье так, чтоб она явила свою голую жопу всему миру. Потом же ну его все к черту. Мне б наплевать было, если бы вся палата депутатов хотела поглазеть. Девушке, похоже, точно так же… напиток все еще действует.

Женщина вынула хер Эрнеста и играет с ним, но почти все ее внимание привлекает то, что там у нас. Она вполне спокойно смотрит, пока я заканчиваю разоблачать ее дочь, но, когда и сам раздеваюсь, она, похоже, отчего-то тревожится.

– О боже мой! – восклицает она, заламывая руки. – О боже мой!

Внезапно она проваливается между колен Эрнеста, и не успевает тот ее подхватить, как она уже на жопе на полу, платье задрано, а фига раскрыта в мою сторону, будто она ею снимок с меня делает. Эрнест не может ее поднять, а она слишком озабочена тем, что творится с ее дочерью, и не уделяет ему того внимания, что он, как ему кажется, заслуживает. Наконец, коль скоро он больше ничего сделать не в состоянии, он накидывает платье ей на голову. Она не противится… видимо, даже не замечает, что он делает. И сидит там на своей широкой заднице, в одних чулках и туфлях, спокойно, будто полностью одета.

Девушка поначалу пытается спрятать от меня свою фиговинку. Рука прикрывает ее, а бедра она не разводит. Но когда я ее немного пощупал, когда бакенбарды Джонни потерлись ей о живот, она выступает из своей раковины. Все в порядке, если я щупаю ей пизду, все в порядке, если я щекочу ей очко… что угодно теперь в порядке.

Девушке этой прекрасно ввинчивать….. В теле у нее чувствуется жизнь – да и опыт, но нет того отчаяния, что я находил в Тане. Ей нравится барахтаться, это очевидно, но по этому поводу она отнюдь не шальная.

Жан Жёди подходит ей туго…. заправить его – не просто кинуть ей палку. Но когда он там обустраивается, уткнувшись носом в самую середку того зуда, от которого она виляет жопой, все становится идеально. Она по-прежнему краснеет, а всякий раз, бросая взгляд на мать, испускает эдакое долгое смущенное «ох», но, если уж на то пошло, от этого распяливать ее только лучше.

Мы ебемся уже минут пять, и тут девушкиной матери приспичивает поглядеть на все вблизи. Того факта, что Эрнест щеголяет хером приличного размера, тоже недостаточно, чтоб удержать ее на месте….. Она принимается подыматься на ноги, но на это нужно слишком много сил. Она рушится на четвереньки, затем кладет голову на край дивана и выглядывает из-за него, будто большая сука колли. В духе мига сего я переворачиваю девушку на бок, жопой под нос ее матери, чтобы все можно было наблюдать.

В этой позиции я ебу девушку меньше минуты и тут чувствую вокруг своего хуя не только ее пизду. Это мать там шурудит и играет со мной, и, когда Эрнест видит, что тут творится, он начинает наконец самоутверждаться. Что, нахуй, не так с моей елдой, желает знать он. Резко встает и сердито разбрасывает одежду по полу. После чего оттаскивает суку через всю комнату за одну ногу. Прямо перед Муцборгом, чуть на ноги ему не наступая, прыгает к ней и машет болтом у нее перед носом. Воет он при этом, как индеец, орет, что заставит ее сосать, пока она его не зауважает, а она пытается его утихомирить, говоря, что он разбудит мужа. Но Эрнест уже обиделся… насрать ему или даже надристать, если эта жаба сморчковая проснется… вообще-то, он и надеется, что проснется….

Девушке, конечно, хочется видеть, что происходит. Ее до того шокирует вид Эрнеста, сидящего враскоряку перед ее матерью и сующего ей прямо в рот свой имперский хер, что она забывает ебаться. Но когда Эрнесту воздается, когда сука наконец уступает и берет у него так, как ему хочется…. когда набрасывается на него изо всех сил и определенно, без всяких сомнений, у него отсасывает, девушка становится даже лучше, чем раньше. Она не спускает глаз с Эрнеста и матери… ни на секунду. Но поездочку мне устраивает роскошную.

Тресь! Мой хуй взорвался где-то у нее в верховьях. Такое чувство, точно у меня живот вывалился через жопу, а кишки опустошаются внутри этой цепкой маленькой фиги. Девушка обхватывает меня руками… визжит, что кончает, что живот у нее загорелся, что ее бонн-буш выворачивается наизнанку… Муцборгу удалось, похоже, достойное изобретение.

Эрнест между тем наконец сумел заинтересовать пизду своим хером. Ему больше не нужно сидеть у нее на буферах, чтоб держать хер у нее во рту… теперь она его не отпустит ни при каких обстоятельствах. Он лежит на спине, заложив обе руки под голову, как подушку, а она склонилась над ним, воздавая ему орально….

Она так когда-нибудь делала, спрашиваю я у девушки, пока мы с нею на все это смотрим. О нет, конечно…. Так – никогда. Врет, сука… хуесоска она, клейма ставить негде. А кроме того, слишком быстро ответила…. Я скольжу по дивану вверх, чтобы при необходимости прибегнуть к насильственному убеждению, но когда она видит, что грядет, – падает с дивана на колени передо мной. И… к делу.

Мама поглядывает на это новое развитие событий. Елдаку моему пока не хватило времени встать смирно, и девушка заправила его себе в рот весь. Материны глаза расширяются, и она явно хочет что-то сказать, но тут Эрнест кончает. Он пригибает ей голову, и ей не остается ничего другого, только проглотить… две суки, обе на коленях, у каждой хуй во рту, безмолвно переглядываются. Что, во всей преисподней, они при этом могут себе там думать, я и представить не в силах, хоть режь….

Эрнест предлагает обменяться. Не потому, тактично говорит он, что ему не нравится доставшееся, а лишь разнообразия ради. Я так же готов испробовать мамашу, как он – запузырить дочке, и самим пёздам возразить нечего, поэтому все решено. Единственное неудобство: Эрнесту вместе с девушкой достается и диван….

Я высказываю предложение, что нам с матерью надо попробовать в спальне, но она и слышать об этом не желает. Она хочет остаться и посмотреть, как засаживают ее малютке, это ж ясно видно… кроме того, кажется мне, ей нравится, что вся эта дрючка происходит прямо под нечистой бородой у ее мужа. Когда я перехожу через всю комнату за ней, она обнимает мне колени и принимается целовать мне яйца… потом охватывает губами шею Джона Четверга и начинает его сосать, очевидно, чтобы показать дочери, как это нужно делать. Он уже не мягок, когда я вынимаю его у нее изо рта, переворачиваю ее и вставляю его ей в очко…..

Девушка по-прежнему держит елду Эрнеста во рту и чуть не откусывает ее, когда видит, что? я намерен делать с матерью. Вполне возможно, она слыхала, что делается это и так. Но у матери ее… она все про это знает, а мужнина эликсира наелась до того, что знание это способна показать. Подставляет свою задницу повыше так, чтобы мне было легче к ней добраться, а затем пристраивает голову на руки, словно котенок, готовый уснуть.

Как только Джон Ч. принялся толкаться ей под хвост, она подымает голову… нет уж, ни за что не уснут они, пока у них хуй в жопе. Она нагибает голову и смотрит себе под живот, под болтающиеся свои титьки – что же там имеет место. Я вправляю хер легко, – очевидно, регулярно ей так не ввинчивают. Очко у нее тугое, как дочкина пизда, но, как и там, она растворяется после того, как немного поебешь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.