Глава 2.

Глава 2.

Первая наша задача, – объяснил Тадатуне, – это, по крайней мере, чтобы ты выглядел, как самурай. Уилл позволил Кимуре снять с себя кимоно. Потом сел на дополнительную циновку, расстеленную в центре комнаты. Выпрямившись и сложив на коленях руки, он приготовился ожидать. Слева встала на колени служанка с подносом, где лежали необходимые для предстоящей процедуры предметы. Другой не было видно, хотя, как он подозревал, ей тоже отводилась важная роль. Кимура скромно держался позади, а Сукэ и Тадатуне оба сели перед ним, держа под рукой по большой лакированной коробке,.

– Это будет нелегко, – сказал Сукэ. – Видишь ли, Уилл, до третьего года мы выбриваем голову ребёнка полностью, но с пятнадцатого дня одиннадцатого месяца третьего года его волосы растут свободно. А твои, похоже, стригли за последние три года.

– Мы вообще не выбриваем голову, – объяснил Уилл. – Мы просто коротко стрижём волосы. По крайней мере, наши мужчины.

– Почему? – поинтересовался Тадатуне.

– Для чистоты. Иначе там заводится масса вшей и гнид. Мы моемся не столь часто и тщательно, как вы. По правде говоря, многие в Европе считают, что чересчур частое купание вредно для здоровья.

– Так ты считаешь нас нездоровыми? – спросил Сукэ.

– Напротив.

– Кроме того, – добавил Тадатуне, – ты сказал, что только мужчины коротко стригутся в Европе. А в волосах ваших женщин разве эти гниды не заводятся?

– Ну, я думаю, что да.

Тадатуне медленно покачал головой.

– Давайте продолжим. Твою позицию я выбрал со всем тщанием. Понимаешь ли, Андзин Сама, очень важно, чтобы во время церемонии ты находился лицом к самой благоприятной точке на небесах.

– И где же она?

– Я сверился с различными таблицами и пришёл к выводу, что северо-восток подходит лучше всего. Он принесёт тебе удачу и богатство. Приступим.

Он взял с подноса ножницы, встал рядом с Уиллом на колени и трижды щёлкнул лезвиями по волосам на левом виске, потом на правом, затем спереди. Положив ножницы, он взял большой кусок полотна и обернул им, как тюрбаном, голову Уилла, опустив оставшийся конец ему на спину. Потом он взял кусочек рыбы и семь рисовых былинок, завязав их верёвкой в два узелка на конце покрывала.

– Ну, – произнёс он, – теперь боги готовы принять твои волосы. Сейчас мы должны выпить за твоё здоровье. Иди сюда, садись слева от меня, Андзин Сама.

Сукэ улыбнулся.

– Ты должен сидеть у него на коленях, Андзин Сама, но, боюсь, ты его раздавишь. Помнишь, тебе ведь сейчас три года?

Уилл повиновался и сел слева от Тадатуне. В это время вторая служанка внесла небольшой лакированный столик и поставила его перед хатамото; Кимура подошёл с миской риса.

– Это предложим богам, – объяснил Тадатуне и, осторожно взяв из чашки немного риса, положил на ближний к Уиллу край стола. Потом, вытащив из-за пояса палочки для еды, он положил три рисовых зёрнышка в рот Уиллу. Пока он это проделывал, вернулась служанка с пятью рисовыми лепёшками. Тадатуне изобразил кормление и ими, хотя на самом деле Уиллу в рот не попало ни крошки.

– Теперь можешь вернуться на своё место.

Уилл уселся обратно, и Кимура внёс на подносе три крошечные рюмочки, каждая размером едва ли не с напёрсток. Тадатуне отпил по очереди из каждой, потом передал первую Уиллу. Оставшейся там жидкости едва хватило, чтобы смочить губы. Вручили вторую рюмочку, и Тадатуне вытащил из-за пояса ещё одну пару палочек:

– Их я отдаю тебе, Андзин Сама, пользуйся ими в будущем. Уилл с удивлением разглядывал палочки. Они были прекрасно сделаны, а на кончиках каждой была вырезана точная копия пушки – крохотная, но во всех деталях.

– О, Тадатуне, не знаю, как и благодарить тебя. Сукэ прижал палец к губам и покачал головой.

– Ах да, я забыл, мне ведь всего три года.

Тадатуне торжественно вручил ему третью рюмку, и Уилл снова выпил. Кимура тотчас возник рядом с новым подносом в руках, на этот раз с тремя чашками и тарелочкой с сушёной рыбой.

– Три раза, – шепнул Сукэ. – Но только сделай вид, что пьёшь. Уилл кивнул, приложился к каждой из трёх чашек и передал их Тадатуне, который тоже отхлебнул из них. Потом каждый отломил и съел по кусочку рыбы.

– А теперь, Симадзу но-Тадатуне, от имени этого ребёнка я дарю тебе вот это кимоно белого шёлка, – произнёс Сукэ.

– Я должен был купить его сам, – расстроился Уилл. Это была явно очень дорогая одежда.

– Это – моя обязанность, – пояснил Сукэ. – Я выступаю в качестве твоего крёстного отца. Теперь мы закончили первую церемонию. Может быть, немного прогуляемся, пока подготовят комнату?

Уилл снял с головы полотно, надел кимоно и вместе с двумя самураями вышел на крыльцо. К его удивлению, во дворе собрались все его крестьяне и слуги, приведя с собой даже детей. Завидев его, все принялись кланяться.

– Сегодня они не работают, – пояснил Тадатуне, – потому что их господину оказывается такая большая честь. Сегодня даже дети не пойдут в школу.

– А обычно они учатся? – спросил Уилл.

– Каждый ребёнок должен посещать школу для изучения письма и счета, чтобы потом он смог познакомиться с историей своей страны.

– А что – история так важна?

– Может ли быть более важный предмет, чем глубокое изучение деяний твоих предков, великих событий в прошлом твоей нации?… Мне кажется, Кимура все подготовил.

Они вернулись в дом. Теперь на циновку Уилла положили шахматную доску, на которую его и усадили. Тадатуне снова запустил руку в свою коробку.

– При обычных обстоятельствах это был бы пятый день одиннадцатого месяца четвёртого года, – сказал Сукэ. – Тебе уже год.

– И я дарю тебе вот это. – Тадатуне извлёк из ящика и подал Уиллу замечательное кимоно светло-зелёного цвета с вышитыми аистами и черепахами, пихтами и бамбуками.

– Какое чудо! – воскликнул Уилл. – А эти эмблемы, конечно, что-то значат?

– Несомненно, – согласился Тадатуне. – Аист и черепаха – символы долголетия. Говорят, аист живёт тысячу лет, а черепаха – десять тысяч. Мы просим богов, чтобы ты был столь же благословен. Вечнозелёные пихты означают неизменно добро-детельное сердце, а бамбук – символ прямого и несгибаемого характера. Этими качествами, как мы уже убедились, ты обладаешь сполна, Андзин Сама.

– Благодарю тебя, Симадзу но-Тадатуне, – ответил Уилл.

– А теперь, – продолжил Тадатуне, снова открывая коробку,

– Я дарю тебе хакама. – Он вытащил свободные, мешковатого покроя штаны, которые самураи носили в мирное время, не будучи затянуты в доспехи. Этим они отличались от голоногих крестьян. – И ещё вот эти меч и кинжал, вырезанные из дерева.

Уилл принял дары, и Кимура с двумя служанками поспешили вперёд, продолжая церемонию с вином. На этот раз Сукэ подарил Тадатуне отрез расшитой золотом ткани для украшения пояса – тоже стоявший огромные деньги, как прикинул Уилл.

– Действительно, дорогостоящий обряд, Сукэ, – заметил он, когда они снова вышли на крыльцо.

– Потому что в жизни мужчины он имеет огромное значение, Уилл. В сущности, только два события в его жизни более важны – день его женитьбы и день его смерти. Но не думай, что ты не отплатишь эти расходы, – ведь всё это тебе предстоит дарить твоим сыновьям.

Моим сыновьям, подумал Уилл. Если бы они у меня были. Если они когда-нибудь у меня будут. Или, по крайней мере, те, которых я мог бы назвать своими…

Тадатуне заметил выражение его лица.

– Но всё это в далёком будущем, Аддзин Сама. Теперь идём, будем делать из тебя самурая.

Собственно бритьём головы занимался Кимура, которому помогали две служанки. Они работали с большим тщанием и ловкостью, выстригая все волосы, за исключением трёх полосок на висках и в центре, да ещё оставив длинный чуб на лбу. Оставшуюся на макушке косичку потом тщательно расчесали.

– Настало время дать тебе окончательное имя, Андзин Сама, – произнёс Тадатуне.

– Ты хочешь сказать, что оно у меня будет другим?

– Взрослое имя обычно даётся в возрасте пятнадцати лет, в момент церемонии выбривания чуба. Оно связывается с теми или иными склонностями и устремлениями юноши. Но так как мой господин принц Иеясу уже дал тебе имя Андзин Сама – Главный Штурман, то он решил оказать тебе особую милость и назвать тебя по имени твоего поместья. Такой чести удостаиваются только самые великие дворяне. Отныне тебя будут звать Андзин Миура. А теперь выпьем за твою славу как самурая.

На этот раз на подносе служанки стояла только одна глиняная чашка, но зато большая. Тадатуне сделал три глотка и передал её Уиллу, который проделал то же самое.

– Теперь подойди сюда и встань на колени, – скомандовал Тадатуне. Уилл повиновался, а Тадатуне встал за ним, словно парикмахер, делающий даме утреннюю причёску. Он собрал длинные волосы, оставшиеся на макушке Уилла, и завязал их в подобие косички.

– А сейчас наклонись вперёд, – приказал он. Уилл повиновался. Теперь он почти касался головой дощечки, сплетённой из ивовых прутьев, которую держал в руках Кимура. Краешком глаза он с некоторым беспокойством наблюдал, как молодой хатамото правой рукой вытащил короткий меч, а левой взял его за чуб и притянул к ивовой подставке. Мгновенным движением Тадатуне вонзил меч перед глазами Уилла. Тот дёрнул головой и уставился на свой чуб, оставшийся лежать на доске.

– О Боже, – прошептал он. – Я думал, и моя голова останется тут.

Тадатуне тщательно завернул чуб в бумагу, разрисованную чёрно-белыми изображениями орудий.

– Сохрани это в надёжном месте, Андзин Миура, – произнёс он серьёзно. – Чтобы они принесли тебе и твоей семье вечную удачу. А кода умрёшь, пусть твои волосы положат в твою могилу, и они защитят тебя в загробной жизни.

Уилл взял свёрток с подобающей случаю торжественностью. Похоже, всё это имело не меньшее значение, чем любой из ритуалов христианской церкви. Отличие состояло лишь в том, что здесь человек сам был своим богом, обязанный всегда блюсти свою честь и храбрость, обязанный своими руками творить свою судьбу не только при жизни, но и после кончины. Возможно, два разных способа выражения доктрины свободной воли.

Девушки вернулись с кубками вина, и они с Тадатуне обменялись глотками, а Сукэ снова заглянул в свою коробку. На этот раз он одарил Тадатуне ещё одним рулоном шелка, расшитого ромбами. – А теперь, – сказал Тадатуне, – нам остаётся лишь обучить тебя кодексу самурайской чести – бусидо. Но сначала мы пообедаем.

Уилл осторожно ощупал свою выбритую голову и косичку на темени.

– Такая причёска, наверное, тоже имеет особое значение?

– Целых два, – отозвался Сукэ. – Во-первых, таким образом волосы во время битвы не падают на глаза, поэтому она отличает воина от остальных смертных.

– Довольно разумно. А второе?

– А второе, Андзин Миура, для удобства твоего победителя, – сказал Тадатуне. – Если ты, конечно, когда-нибудь докатишься до такого печального положения. Победитель воткнёт тебе в причёску свои палочки для еды, чтобы было удобнее нести твою голову.

– Твоё снаряжение, – произнёс с гордостью Сукэ. – Я приказал сделать его специально для тебя, Уилл. Другого такого в Японии нет.

– Но оно, наверное, обошлось тебе в копеечку?

– Это подарок принца.

На полу лежал круглый толстый щит, стальной шлем на кожаной подкладке, с металлической сеткой, прикрывающей шею и плечи. Забрало было сделано из тонкой, покрытой лаком стали, со съёмными пластинками, защищающими нос и рот. Глаза прикрывались выступающей передней частью шлема. Для устрашения противника на лицевой части были нарисованы усы, а в середине центральной пластины мастер с большой тщательностью выгравировал изображение пушки. Герб Анд-зина Миуры. Эта мысль наполнила его гордостью. Сам шлем был очень большим, не менее трёх футов высотой. На верхушке виднелась дыра, украшенная орнаментом в виде груши.

– Сюда будут целиться твои враги, замахиваясь мечом.

– Да? – отозвался задумчиво Уилл. Но сами доспехи были достаточно прочными. Нагрудный панцирь состоял из тонких металлических пластин, поверх которых надевалась кольчуга. Руки, ноги, живот и бедра прикрывали пластины покрупнее, соединённые витыми цепочками, на плечах – огромные свободные наплечники. Были ещё и поножи, ниже которых вполне можно было носить обычные сандалии – очевидно, самураи считали ниже своего достоинства наносить противнику удары по ногам. Все доспехи, выкрашенные в светло-зелёный цвет, соединялись воедино железными застёжками и шёлковыми верёвочками и были украшены позолоченными кисточками и блестящими знаками – в основном золотым веером Иеясу, чтобы не оставалось никаких сомнений относительно повелителя этого воина.

– Действительно, живописное снаряжение, – заметил Уилл.

– А это всегда носи с собой во время боя, – велел Сукэ и подал ему котомку, в которой лежало несколько слоёв толстой бумаги с клейкой стороной – каждый слой нужно было отклеивать от предыдущего.

– Чтобы перевязать рану в случае нужды, – объяснил Тадатуне. – У каждого самурая есть такая сумка. Накладываешь на рану, и бумага тут же приклеивается. Остатком оборачиваешь руку или ногу. Если понадобится смочить рану, воду можно капнуть поверх бумаги, не снимая её, – вода просочится вовнутрь.

– А бумага не засорит рану?

– Наоборот, – сказал Сукэ. – Она даже помогает ей затянуться.

– Дальше, – продолжал Тадатуне. – Вот твой лук.

Уилл взял оружие в руки. Оно было сделано из дуба самого высокого качества. Оба конца вставлялись в полуцилиндры из бамбука, опалённые для крепости в огне. Все три части скреплялись воедино ивовыми прутьями, образуя оружие замечательной лёгкости и ещё более замечательной гибкости. Уилл начал понимать, как удавалось японцам пускать стрелы на такое же расстояние и с такой же точностью, как и из старого доброго английского лука – хотя японский был намного меньше. Тетива на нём оказалась пеньковой.

– И стрелы. – Сукэ подал колчан. – Мы выбрали тебе самые смертоносные. У каждой – собственное имя. Вот эта, например, зовётся «луковица» из-за своей формы.

– Сомневаюсь, что она сможет пробить доспехи, – заметил Уилл.

– А она для этого и не предназначена, – ответил Тадатуне. – Её задача – громко жужжать в воздухе. Залп такими стрелами сильно деморализует противника, предупреждая о том, что за этим последует. Думаю, вот эта понравится тебе больше.

Он показал Уиллу тяжёлую стрелу с острыми краями, но почти тупым носом. – Её называют «ивовый лист» и используют для того, чтобы выбить противника из седла.

– А эта, – сказал Суке, подавая похожую по форме стрелу, но с ершистым наконечником, – называется «сотрясатель кишок».

– Очень удачное название, – согласился Уилл. – А вот эта? – Он достал из колчана самую простенькую на вид стрелу.

– Бронебойная, – объяснил Тадатуне. – Эта пронзит твой нагрудник, Уилл, если правильно прицелиться.

Уилл осмотрел стрелу. Наконечник был сделан из стали, а сама стрела – из пустотелого бамбука. Эти стрелы лежали в специальном кожаном колчане, тоже украшенном золотым веером Токугавы.

– Признаться, друзья, я рад познакомиться с этими ужасающими орудиями после того, как кампания закончилась.

– Может быть, ты и прав, Андзин Миура, – согласился Тадатуне. – И если тебе не повезёт, у тебя может и не оказаться шанса выпустить хотя бы одну из них. Но вот меч тебе пригодится всегда.

– Его тоже дарит тебе принц Иеясу, – сказал Сукэ и с великим уважением положил оружие на левую руку Уилла, рукоятью к нему. Меч был очень похож на оружие Тадатуне, которое он впервые увидел в Бунго, но здесь он мог уже и потрогать его. Он вынул клинок до половины из белых ножен. Как всегда, длинное обоюдоострое лезвие, большая рукоятка – ладони в четыре. И рукоять, и ножны украшены рисунками золотого веера и пушки. А у самой рукоятки на лезвии выбито имя – «Масамуне».

– Имя мастера, – объяснил Тадатуне. – Лучший в Японии.

– В мире, – уточнил уважительно Сукэ.

Чем ближе разглядывал оружие Уилл, тем больше склонялся к тому, чтобы поверить этому утверждению.

– Будет лучше, если ты дашь мечу имя, – заметил Тадатуне.

– Мой зовётся «Брадобрей» – он столь остр, что срежет бороду врага, прежде чем вонзится ему в горло.

– Тогда мой лучше назвать «Рассекатель воздуха», – предложил Уилл. – Вряд ли он когда-либо наткнётся на что-нибудь более существенное.

– Не рассчитывай на это, – предупредил Сукэ. – Это оружие – хранитель всего, что мужчина должен считать святым для себя. Масамуне потребовалось шестьдесят дней труда и молитв, чтобы создать его.

– И молитв?

– Он должен был просить богов направить его руку на каждом дюйме клинка, на каждом рисунке эфеса. Это не просто оружие, Андзин Миура. С этого момента – это твоя душа.

– Разве не говорят, – добавил Тадатуне, – что судьба человека – в руках богов, но искусный воин не встретится со смертью?

– И ещё, – заметил Сукэ, – что в последние дни твой меч – это благополучие твоих потомков.

В их лицах не было и намёка на шутку. Это, понял Уилл, настоящая религия.

– Однако нужно сначала научиться обращаться с мечом, а не просто владеть им, – сказал Тадатуне. – Например, ты всегда должен оставлять большой меч слуге у ворот, прежде чем войти в дом друга, – как это сделали мы с Сукэ. Если слуги нет, меч нужно положить на циновку в прихожей, позже слуги обернут его куском чистого полотна и поместят в шкаф, где хранится оружие хозяина. Если ты в доме человека ниже тебя по положению либо незнакомца, меч не отдаётся, а кладётся рядом на пол, когда ты садишься.

– Как ты сделал в гостинице в Бунго, – вспомнил Уилл.

– Совершенно верно, короткий меч не снимается с пояса никогда – за исключением долгих визитов к другу. Его нужно носить на поясе рядом с кокотаной.

Он подал Уиллу Короткий меч с лезвием длиной около фута и маленький нож – очевидно, для сугубо личного пользования. На ножнах и клинках того и другого были выгравированы те же рисунки, что и на большом мече. Уилл сунул их за пояс рядом с ним, нечаянно звякнув при этом ножнами.

– Осторожней, – предупредил Сукэ. – Это смертельное оскорбление. Если бы мы не были твоими друзьями, мы расценили бы стук твоих мечей друг о друга как вызов.

– Повернуть ножны на поясе так, как будто намереваешься вытащить меч, – тоже вызов, – подхватил Тадатуне. – А ещё – положить меч на пол и пнуть его так, чтобы он повернулся крестовиной к другому мечу, или просто коснуться другого меча.

– И ты никогда не должен обнажать клинок, не попросив заранее извинения, – добавил Сукэ. – Ты не должен даже просить посмотреть чужой меч. – Но если ты всё же сделаешь это, то держать его нужно на шёлковой салфетке, как я показывал тебе в Бунго, – напомнил Тадатуне. – Ты всегда должен иметь при себе такую салфетку.

– Вам придётся быть терпеливыми со мной, друзья, – улыбнулся Уилл. – А короткий меч? Кинжал?

– Это только для выполнения сеппуку, – ответил Тадатуне.

– Им ни в коем случае нельзя пользоваться в бою.

– Я хотел бы узнать поподробнее о сеппуку, – попросил Уилл.

– Это очень серьёзный вопрос, – ответил Сукэ. – В самых общих чертах он заключается в следующем. Если ты сражаешься с другим самураем и он вынудит тебя сдаться, или, что ещё хуже, если ты совершишь преступление и суд признает тебя виновным, в обоих случаях твоя жизнь, твоя собственность, а также жизнь и собственность твоей семьи и всех твоих крепостных принадлежат в первом случае победителю, а во втором – даймио, осудившему тебя, У простого человека выбора, конечно, нет. Но у самурая имеется эта особая привилегия – совершить сеппуку. Расплачиваясь таким образом своей жизнью, он ограничивает наказание только собой. Его собственность, его жена, семья и слуги никакому преследованию больше не подвергаются, и, следовательно, его старший сын наследник его права и его состояния.

– Строго говоря, – сказал Тадатуне, – сеппуку нужно выполнять в храме, но чаще это происходит на поле битвы.

– В случае с даймио, – добавил Сукэ, – это может происходить в саду его дома либо в специальной отдельной комнате.

– А, к примеру, не захочет ли победитель на поле боя помешать церемонии, чтобы заполучить земли и собственность побеждённого? – спросил Уилл.

– Никогда, – ответил Тадатуне. – Это было бы верхом позора. Когда человек готовится совершить сеппуку, его личность неприкосновенна, пока он сам не подаст сигнала. Как ты, наверное, видел сам, у Секигахары было совершено несколько тысяч сеппуку.

– Но Симадзу, конечно, исключение, – заметил Сукэ, – потому что они отвоевали свои права с оружием в руках.

– Сеппуку – следствие сдачи в плен, – ответил Уилл. – Но мне не совсем понятно, о каком сигнале говорил сейчас Тадатуне. Вы хотите сказать, что человек на самом деле себя не убивает?

– Конечно же, убивает, Андзин Миура. Но, как тебе известно, не в наших обычаях продлевать мучения умирающего. Предположим, что за какое-нибудь преступление мой господин Сацума приговорит меня к смерти. Он пришлёт в мой дом двух самых своих доверенных секретарей, которые придут в церемониальных одеждах – вроде тех, что сейчас на нас с Сукэ. Они торжественно зачитают мне приговор, после чего мне разрешается проститься с женой, семьёй и друзьями, пока готовится специальная комната. Если это будет происходить в саду, то вокруг циновки необходимо расставить ширмы для ограждения от праздных взоров. После того, как всё подготовлено, секретари и другие свидетели занимают свои места вместе с человеком, которого я назначу своим помощником.

– Роль помощника исключительно почётна, – заметил Сукэ. – В сущности, честь помощника так же ставится на карту, как и честь приговорённого.

– Получив сигнал о том, что всё готово, – продолжал Тадатуне, – я вхожу и сажусь на циновку напротив обоих свидетелей. Мой помощник с обнажённым и проверенными заранее мечом становится за моим правым плечом. Если я захочу, я могу совершить последнюю молитву. После этого я развязываю пояс так, что кимоно падает с моих плеч, и я обнажаюсь до пояса. Затем я беру в правую руку свой короткий меч, вонзаю в живот слева – вот так и веду его вправо. Достигнув правой стороны живота, я поворачиваю лезвие книзу под прямым углом.

– И у тебя хватит духа проделать это? – изумился Уилл.

– В противном случае, Андзин Миура, я не достоин звания истинного самурая и, следовательно, буду обесчещен.

– А когда наступает черёд помощника?

– В момент, когда я начинаю вести лезвие книзу. Как только клинок поворачивается вниз, я выбрасываю в сторону левую руку, и по этому сигналу помощник должен отрубить мне голову.

– Бывали люди, – сухо заметил Сукэ, – которые выбрасывали левую руку сразу после того, как вонзят меч. В этом случае позор не ложится на помощника, потому что он должен не раздумывать повиноваться приказу.

– А это тоже позор?

– Этот вопрос все ещё дебатируется, – ответил Тадатуне. – Дело в том, что не существует письменного кодекса бусидо. Он развивался на протяжении веков. Великим даймио пора бы закрепить его письменно и разъяснить раз и навсегда, что правильно, а что нет. Сейчас это целиком зависит от отношения двух официальных свидетелей.

– Но что касается помощника, – добавил Сукэ, – то здесь всё ясно. По сигналу он должен обезглавить осуждённого, и сделать это нужно одним ударом. В противном случае позор ложится на него.

– Но Бунго мне говорили, что ни один самурай не может отнять жизнь человека кроме как в бою, – заметил Уилл.

– Сеппуку – совсем другое дело, – пояснил Тадатуне. – Для побеждённого это почётный вид смерти. Единственно почётный, кроме гибели в бою.

– Но после церемонии помощник обязательно должен пойти в храм и пройти обряд очищения, – добавил Сукэ. – Кроме того, я думаю, ты не совсем понял сказанное Тадатуне. Самурай не может убить другого самурая, кроме как в битве или на почве кровной мести. Но в случае необходимости он может лишить жизнь простолюдина и потом обосновать свой поступок перед своим господином.

– А что это за кровная месть?

– О, это просто личный конфликт между двумя самураями по поводу какого-нибудь происшествия, затрагивающая закон или честь, – объяснил Тадатуне. – Суд признает такой конфликт законным. Но так как самурай несёт личную ответственность за свою жену, своих детей и своих слуг, то месть распространяется и на них и может фактически закончиться лишь после полного уничтожения одной из сторон либо после совершения сеппуку одним из самураев.

– Началом кровной вражды обычно является убийство одного из слуг самурая – обидчика, – сказал Сукэ. – Потом его голову отрезают и оставляют у дома его хозяина. Причём свою кокотану убийца оставляет вонзённой в ухо жертвы, чтобы не было никаких заблуждений на этот счёт.

Уилл вытащил короткий меч из ножен и попробовал лезвие пальцем. Тоже острое, как бритва… И теперь он – самурай. Теперь это уже вопрос не выбора, а долга.

– Всё, что мне остаётся теперь, – объявил Тадатуне, – это обучить тебя владеть большим мечом, потому что без этого ты слишком уязвим для оскорбителей.

– И лучшего учителя, чем Тадатуне, тебе не найти, – заверил Сукэ. – Он один из самых знаменитых бойцов в Японии.

Уилл покачал головой:

– Времени для этого предостаточно, Тадатуне, если принц снова не сочтёт нужным начать войну. Я мирный человек, как бы часто ни заносила меня судьба в пекло битвы. Не думаю, что мне когда-либо придётся прибегнуть к помощи моего большого меча. Кроме того, я спешу посетить Ито и посмотреть, что можно сделать для закладки корабля.

Человек задыхался, его полуголое тело блестело от пота. Он рухнул у ног Уилла, даже не взглянув на гигантскую тайну, поднимающуюся за спиной белого человека.

– Принц едет, – выдохнул он. – Сюда, в Ито.

Несколько плотников, прислушиваясь, опустили инструменты. Постепенно звуки работы в огромной мастерской стихли, и стали слышны лишь слабые вздохи ветерка, долетавшего с северной стороны ангара, где беспокойные волны залива Сагами Ван омывали судоподъёмный эллинг. Городской шум, доносившийся снаружи, тоже утих – словно в яркий полдень на Ито вдруг опустилась глубокая ночь. В течение нескольких секунд звуков, кроме шелеста ветра, не было вообще. А потом они услышали могучий шорох ног нескольких сотен марширующих воинов, и больше ничего. Токугава, но на этот раз с миром.

Уилл выбежал на улицу, Кимура – за ним. Он посмотрел вверх по улице, забитой зеваками, прохожими, мастеровыми и торговцами, забывшими дела ради такой оказии, и даже нищие оставили на время свои мольбы о милостыне. Все попадали на колени у дороги, наклоняя головы по мере приближения процессии. Царила абсолютная тишина, нарушаемая лишь шагами солдат.

Кимура взглянул на Уилла и тоже упал на колени, как и все рабочие. Только Уилл остался стоять в дверях мастерской, не сводя глаз с дороги.

Он увидел во главе процессии пять великолепных чёрных коней. Всадников на них не было, каждого вели под уздцы два грума – по одному с каждой стороны, а сзади шагали ещё двое слуг, нёсших знамя с изображением золотого веера. Они поравнялись с мастерской и миновали её, остановившись дальше по дороге. Следом двигались шестеро носильщиков, каждый одет в замечательное кимоно поверх набедренной повязки. Идя гуськом, они несли на плечах лакированные сундуки, ящики и корзины – самое необходимое из вещей принца. За носильщиками шли десять солдат, тоже двигавшихся цепочкой. Помимо своего обычного оружия, они были нагружены целым арсеналом – разнообразными мечами, пиками, аркебузами, луками, стрелами в колчанах – все разукрашено самыми дорогими и экзотичными рисунками. Даже придавленные таким грузом, воины шли церемониальным маршем, как подобает войскам, входящим в город: одну ногу закидывали назад, почти касаясь ею спины, противоположную руку выбрасывали вперёд, словно собираясь плыть по воздуху. Потом нога опускалась и выбрасывалась вперёд, а рука убиралась назад, и вся выматывающая процедура повторялась с другой парой конечностей. Так они маршировали всю дорогу от Эдо, отдыхая только тогда, когда это решал сделать их господин.

За солдатами маршировала ещё одна вереница носильщиков и ещё шесть лошадей в поводу, на этот раз белых. Следом – ещё трое солдат, у каждого в руках – пики с государственным штандартом принца. Концы пик, высоко поднятых над головой, были украшены связками петушиных перьев. Дальше шагал самурай в сопровождении двух лакеев. На специальной подушечке под покрывалом из чёрного бархата он нёс шляпу принца.

Снова шестеро с сундуками – на этот раз одинаковыми, изготовленными из лакированной кожи и украшенными крестом рода Токугава. Их тоже сопровождали по двое лакеев. Затем опять самурай и два лакея – эти несли не виданный доселе Уиллом инструмент – толстую палку в чехле из водонепроницаемой ткани. Когда принц передвигался пешком, этот инструмент, раскрываясь, защищал его от дождя или от солнца. Инструмент тоже был прикрыт чёрным бархатом.

Теперь на дороге показался сам принц со своей свитой. Перед ним следовали шестнадцать самураев – каждый в сопровождении пажа, каждый богато разодет: целый калейдоскоп красных и зелёных, чёрных и серебряных, золотых и голубых цветов, проплывающих по пыльным, пропечённым солнцем улицам. За самураями виднелся норимоно Токугавы, занавешенный яркими золотыми тканями с эмблемой золотого веера. Его несли восемь человек, одетых в блистающие зелёные ливреи. За ними шли ещё шестнадцать, ожидающие своей очереди нести своего господина. Следом – четыре самурая, задачей которых было помогать Иеясу входить и выходить из паланкина, за ними – три чёрных скакуна чистейших кровей, на одном из которых принц поедет в случае необходимости. Их седла прикрыты все тем же чёрным бархатом, каждого ведут под уздцы по два грума.

Вслед за норимоно процессия двигалась, казалось, бесконечным потоком – носильщики с двенадцатью пустыми корзинами, символизирующими право принца взимать дань, остальные придворные его свиты, а за ними – сонм менее важной знати, домашние слуги, пажи. Эту группу возглавил Косукэ но-Сукэ.

Норимоно остановился у входа в мастерскую, и придворные ринулись вперёд, спеша раздвинуть занавески. Теперь и Уилл упал на колени, положив ладони на землю и опустив к ним голову.

– Встань, Андзин Миура, – приказал Иеясу своим обычным негромким голосом. – Коутоу не идёт такому гиганту.

Уилл поднялся, не сводя глаз с маленькой фигурки во всём зелёном и улыбающегося лица. Это, наверное, суеверие? Или было что-то большее, придававшее такое величие этому невзрачному на вид человеку? Физический интерес Иеясу к нему оставался пугающе явным на протяжении всей зимы, когда Уилл каждый вечер обучал принца математике и астрономии, навигации и орудийному делу. Тем не менее Иеясу сдержал обещание, данное накануне Секигахары, – не принуждать его в этом отношении. Значит, он ожидал с присущим ему замечательным терпением, когда Уилл сам сделает первый шаг? Или же, что пугало ещё больше, он знал, что в конце концов англичанина всё равно придётся заставить силой, и поэтому ждал, пока тот больше не будет ему нужен?

– Мы слышали, что вы едете к нам, мой господин принц, – произнёс Уилл.

Иеясу похлопал его веером по плечу:

– И тем не менее ты не приготовился?

– Я посчитал, что должен трудиться ещё упорней, оставив церемонии на потом.

Несколько секунд Иеясу не сводил глаз с его лица.

– Ты всегда поражаешь меня Уилл. Скажи, все ли англичане столь же прямолинейны и самонадеянны и в то же время неизменно правы, как и ты?

– Мой господин принц льстит мне, – отозвался Уилл. – А как он сам однажды сказал, для мужчины это не подходит. – В один прекрасный день, – сказал Иеясу, – в один прекрасный день ты выведешь-таки из терпения. Идём посмотрим, что ты уже успел сделать.

Уилл сгрёб в сторону ринувшихся вперёд придворных и сам открыл дверь в приспособленный под верфь бывший склад. Принц шагнул внутрь.

– Закрой дверь и никого больше не впускай, – приказал он. Уилл повиновался. Сердце его билось, словно у молоденькой девушки. Каждый раз, оставаясь с принцем наедине, он чувствовал себя девственницей перед брачным ложем. В каком-то смысле он ею и был. До этого он раздумывал только над чисто физическими отношениями между ними, всё остальное лежало вне его опыта. Но разве не могло быть так, что принц в самом деле любил его? Потому что теперь, после шести месяцев разлуки, принц провёл пальцем по плечу Уилла, по его руке, коснулся его бицепса – как он мог бы коснуться женской груди. И тут же отвернулся к кораблю.

– Он напоминает мне кита. Мёртвого кита, выброшенного на берег.

Судно имело в киле почти семьдесят футов, с огромного деревянного основания поднимались первые из рёбер с уже присоединёнными стрингерами и даже частью обшивки.

– Когда он будет готов?

– В скором времени мне придётся разобрать крышу этого здания, мой господин, чтобы начать работы на верхних палубах.

– А мачты?

– Мачты будут установлены после спуска его на воду, мой господин.

– Сколько мачт?

– Три, мой господин.

– И, конечно, пушки?

– Если мы сможем купить их, мой господин принц.

Иеясу шагнул мимо него, подошёл к открытой стороне здания и несколько минут смотрел на красные лучи заходящего солнца, сверкающие на поверхности залива.

– Мы купим их, Уилл, – проговорил он наконец. – Так много ещё нужно сделать. Так много!… Ты виделся уже со своими друзьями – голландцами?

– Нет, мой господин принц. Я пригласил их в гости, но пока их не было. – Они осаждают Сукэ просьбами отпустить их обратно, в Европу, – сказал Иеясу, не поворачивая головы. – Я говорю о Квакернеке и Зандвоорте. Остальные превратились в заурядных нахлебников, живущих моей милостыней. Это заставляет меня изумляться ещё больше, Уилл, что ты таков, каков ты есть.

Уилл встал рядом.

– И вы дадите им такое разрешение, мой господин принц?

– Когда мы встретились впервые, Уилл, – уже два года назад? Тогда ты сказал мне, что цель твоего появления в Японии открыть торговлю между вашими странами – Англией и Голландией – и моей. Я размышлял над этим вопросом и теперь решил, что согласен. Причина моих столь долгих раздумий в том, что это наверняка приведёт к обострению отношений с Португалией, если не сказать больше. А я хотел сначала выяснить побольше об этих людях, хвастающихся могуществом своей страны, прежде чем рисковать навлечь на Японию их гнев. Однако теперь я узнал из твоих рассказов, что это всего лишь один из народов твоей Европы, и более того – что они были биты твоей страной. А она, опять же по твоим рассказам, не так богата людьми, как Япония. Так что теперь я готов пойти на этот риск. Португальцы не хотят давать то, что нам нужно. Они торгуют побрякушками и безделицами, словно мы какие-нибудь дикари. Мне нужны пушки, Уилл. И аркебузы. Твоя страна пришлёт их?

– Я не могу ответить на ваш вопрос, мой господин принц. Они вполне могут отнестись к этому с большой неохотой. Лучше бы… – Он осёкся.

Иеясу, нахмурясь, взглянул на него:

– Что ты хотел сказать?

– Боюсь обидеть вас, мой господин принц.

– Ты, Уилл? Я никогда и ни за что не обижусь на тебя. Даю тебе слово.

– Вы сказали, что позволите «Лифде» покинуть Эдо, когда он будет готов к плаванию. А кто поплывёт на нём?

– Не «Лифде», Уилл. Я пошлю японский корабль, но я разрешу Квакернеку и Зандвоорту доплыть на нём до Сиама. Мне сообщали, что там есть голландская торговая фактория. Оттуда твои друзья смогут добраться в Голландию. Я дам им письма к их правителям и, может быть, к твоей королеве. Ты поможешь мне с этим, Уилл. – Я принёс бы больше пользы, мой господин принц, если бы вы разрешили мне сопровождать их.

Иеясу, смотревший на волны, медленно обернулся.

– Я вернусь, мой господин принц, – сказал Уилл. – Клянусь.

– Ты рассказывал, Уилл, что по дороге сюда из пятисот человек осталось двадцать четыре. Мне не понравится такое соотношение, если то же самое случится во время твоего возвращения. В самом лучшем случае тебя не будет здесь три года.

– Краткий промежуток, мой господин, в сравнении с жизнью человека.

– Для меня это долгий срок, Уилл, потому что моя жизнь уже походит к концу. Мои сторонники хотят, чтобы я принял ранг и титул «сей-и-тай сегун». Ты слышал об этом?

– Нет, мой господин. Но вам он подходит больше всех.

– Согласен. Я достоин его – как по знатности, так и за мои военные подвиги. Это будет великое событие, Уилл. В Японии целое поколение не было сегуна. Даже дольше. Киото снова оживёт на несколько месяцев. Я хочу, чтобы ты тоже был там. – Он улыбнулся. – Я хочу многое показать тебе. Мой дворец Нидзе почти завершён. Я тоже поработал там плотником. Уилл. Не раз я рассказывал тебе о нашей извечной проблеме с тонкими стенами – дверями-ширмами, – шпионы подслушивают всё, что происходит в любом большом доме. Я решил эту проблему, Уилл. Я приказал выстроить галереи, окружающие комнаты в Нидзе, из деревянных досок со встроенными пружинами. В местах соединения этих досок с лагами пола имеются железные гвозди, едва касающиеся балок. Малейшее движение пола, то есть самый лёгкий шажок по нему, заставит доски прогибаться – совсем чуть-чуть, но этого хватит, чтобы железный гвоздь прошёлся по пружине и заскрипел. Пол поёт, Уилл, и ни один человек не сможет заставить его замолчать, шагнув по нему. Я называю его своим «соловьиным полом».

– Исключительно хитроумный замысел, мой господин принц. Думаю, скоро сюда дойдут слухи об этой новой птичке. Но став сегуном, то есть настоящим правителем этой страны, вы больше не будете нуждаться в своём удачливом штурмане.

– Настоящим правителем страны. – Лицо Иеясу стало серьёзным. И он снова отвернулся к волнам залива. – Это прекрасная страна, Уилл.

– Самая прекрасная из виденных мной, мой господин принц, а я объехал полмира. – У неё бурная история, как ты теперь знаешь. Мой народ – воины в душе, даже священники. Им нужна сила, им нужна сильная преемственная власть, передающаяся от одного правителя к другому, чтобы страна крепла, а не раздиралась междоусобицами, как это слишком часто бывало в прошлом. Мои генералы и те из даймио, кто следует за золотым веером, согласны с этим. Но уже слышатся отзвуки раздоров между даймио северного и южного островов. Поэтому я просто обязан стать сегуном, чтобы дать своей стране сильную, авторитетную власть. И всё же – я сейчас говорю с тобой, Уилл, как не разговаривал ни с кем, кроме Сукэ, – они считают это просто временной необходимостью и заявляют, что я, конечно, буду по-прежнему лишь попечителем и регентом этого мальчишки Хидеери, который станет сегуном по достижении им соответствующего возраста. Либо, если это не будет возможным, по крайней мере он примет на себя все прерогативы квамбаку.

– Но вы говорили, что мальчик слабоумный, мой господин принц.

– Так я слышал. Я верю этому. Но я не знаю этого наверняка. Я не видел мальчика с тех пор, как ему было пять лет от роду. Принцесса Едогими не хочет покидать Осакский замок, а мне запрещено там появляться. Но всё же есть люди, посещающие его и возвращающиеся ко мне. Они сообщают, что с каждым годом – нет, с каждым месяцем – могущество Осаки растёт, запасается всё больше риса, вырезается всё больше стрел, выковывается всё больше мечей.

– Вы снова намереваетесь начать войну?

– Не в этом году, Уилл. Даже не в следующем. Все необходимо подготовить с исключительной тщательностью. Но я скажу тебе вот что: если сегунат возвратиться к моей семье, он больше никуда из неё не уйдёт. Сегуны из рода Токугава будут править страной долгие годы, я вижу в этом зарождение новой Японии. Я не позволю ни одному мальчишке – кто бы ни был его отец, и ни одной женщине – какой бы прекрасной она ни была, – встать у меня на пути. Поэтому, Уилл, как ты и сам видишь, твоё присутствие здесь необходимо. И не только потому, что ты – мой талисман. Но и из-за того, что часть моих планов на будущее основывается на кораблях, которые ты построишь для меня.

– Да, мой господин принц.

– И всё же твоё лицо печально. Ты несчастен здесь? Уилл набрал полную грудь воздуха. Посмеет ли он, учитывая отношения, существующие между ними? Но подвернётся ли более удобный случай?

– Я полюбил Японию, мой господин принц, за эти последние два года.

– Тогда что же беспокоит тебя? Проси, что хочешь, и ты тут же получишь это. В пределах разумного, конечно.

– Посмотрите вон туда, мой принц. – Уилл указал на противоположный берег залива. Стоял ясный день, и полуостров Миура отчётливо виднелся вдали. – Если вы приглядитесь, то сможете даже увидеть мой дом.

– Раньше смог бы, Уилл, – согласился Иеясу. – Мои глаза уже не такие молодые. Тебе не нравится твой дом?

– Я горжусь им больше, чем любой собственностью, которой когда-либо обладал. Конечно, и потому, что ничего похожего у меня никогда просто не было. И всё же, мой господин принц, этот дом стоит особняком. Чересчур особняком.

– Ты хочешь жить в центре города? Только скажи. Хотя я думал, что Миура должна понравиться тебе больше из-за своей близости к морю.

– Я не хотел бы жить ни в каком другом месте, мой господин. Но мой дом так же одинок на том клочке земли, как и я одинок в том пустом доме.

– А-а-а, – Иеясу снова отвернулся к кораблю. – У тебя есть слуги, – произнёс он задумчиво. – И юноши, и девушки. У тебя есть верный Кимура. Но у тебя нет жены и семьи. Да, Уилл. Мужчина должен иметь жену и семью.

– У меня уже есть жена и семья, мой господин принц.

– И ради них ты готов проплыть полмира? Чтобы снова обрести эту женщину и этого ребёнка? Такое чувство делало бы тебе честь, Уилл. Если бы я ему поверил. Ведь ты сам говорил мне, что твой брак несчастлив. Когда ты рассказывал мне о Марло, о твоих мечтах, разбуженных им, о его рассказах, сделавших Китай и Кипангу столь притягательными для тебя, я чувствовал – это наши женщины, наши сокровища и наша слава завоевали твоё воображение.

– Тем не менее ни один человек не может жить только мечтами, мой господин. Как у мужа у меня есть долг перед моей женой. Это моё несчастье, что я уроженец другой цивилизации, где женщины, возможно, меньше помнят о своих обязанностях. – И ты думаешь, что, перевезя их сюда, ты добьёшься какой-то перемены? Если я правильно понимаю ваших священников и ваше учение о Христе, то этого не произойдёт. Кроме того, сколько ей сейчас лет?

Уилл подсчитал в уме:

– Скоро ей исполнится тридцать шесть, мой господин.

– Тридцать восемь к тому моменту, как ты сможешь увидеть её, даже если отплывёшь сегодня. Сорок к твоему возвращению сюда. Женщина, умеющая любить, к сорока только приближается к совершенству, Уилл. Женщина, не умеющая этого к сорока, уже никогда не научится. Что касается твоей дочери, Уилл, то будь уверен – за эти пять лет она превратится в точную копию своей матери.

– И всё же это моя семья, мой господин. Моя жена и моя дочь.

– Ты произносишь слова, которые в тебя вдолбили ваши священники, Андзин Миура. Забудь их. Разведись с ними – мысленно. Возьми новую жену здесь, в Японии. Я дам тебе её. – Он повернулся к Уиллу. – Я не могу предложить тебе принцессу, сестру или дочь даймио. Это выходит за пределы даже моей власти. Но из женщин, равных тебе по положению, можешь выбирать любую.

– Забыть жену? – прошептал Уилл. Забыть Мэри. Забыть Деливеранс? Какая жестокая шутка. Он ведь уже и так позабыл их, а сохранённая в памяти мечта о них – лишь одна из многих, гнездящихся в его разуме. А позабыв Мэри, о ком ему мечтать, добавляя реальности своим надеждам?

– Я не могу также позволить тебе надеяться получить Пинто Магдалину, – добавил Иеясу. – Она – любимая наложница Исиды Норихазы.

– Исиды Норихазы, – эхом повторил Уилл.

– Это сын предателя Мицунари, и, следовательно, на нём отпечаток позора его отца. Ронином он поступил на службу к Тоетоми и сейчас командует стражей принцессы Едогими. Я не могу заполучить для тебя эту женщину, а если бы и мог, то для меня это означало бы начать кровную вражду, причём я в ней оказался бы не на правой стороне. Если я поведу войска на Осаку, ни один человек не должен сомневаться в моей правоте. А вот когда я их поведу туда, ты сможешь снова предаться своим мечтам – если Норихаза будет там. Ведь ты войдёшь в замок победителем. Но это случится только через несколько лет, а я не хочу, чтобы ты страдал от отсутствия женщины. В любом случае, Уилл, только дурак возьмёте жены женщину, владеющую каждой его мыслью, управляющую каждым его поступком. Сохрани её для своих мечтаний. Пиши о ней стихи, если хочешь. Кто знает, их могут предоставить на суд микадо, и, возможно, они принесут тебе больше славы и богатства, чем у тебя уже есть. В жёны же бери ту, которая любит тебя самозабвенно, хорошую, добрую, мечтающую услужить тебе и, прежде всего, здоровую. Я забочусь только о твоём удобстве и счастье. Потому что, будь уверен, если ты счастлив в браке, то счастлива будет и твоя жена. И наоборот – если она причина твоих страданий, то никакая любовь не выдержит. Эти слова не мои, они принадлежат человеку, прожившему очень долгую жизнь. Подумай над ними, Уилл.

Уилл взглянул на него. Иметь жену в доме над заливом. Иметь женщину, которая всегда будет рядом, которая разделит с ним все, вместо того чтобы «включать» своё очарование для вечернего развлечения.

– За эти два года в Японии, Уилл, разве не встречал ты такой женщины?

Уилл зажмурился, на мгновение лицо принца исчезло.

– В религии, в культуре моей страны, мой господин, мужчина не может оставить свою жену, если их брак благословила церковь.

– Но теперь ты живёшь в моей стране, Уилл. И здесь, в Японии, мужчина может оставить свою жену, если захочет взять другую. Ведь где ещё найдёт он счастье, если не в своём собственном доме? Ну, говори. Ты ведь думаешь об одной, конкретной девушке.

Об одной девушке. Нежнейшие руки, самая милая улыбка, какие он когда-либо знал.