Обморок наяву

Со временем общественные настроения во всей Европе опять изменились. Изменились и представления о жизни и любви. Рационализм выходил из моды, романтизм был на подъеме. Средний класс, уже достаточно многочисленный для того, чтобы стать могущественным, не мог сказать, что его ценность состояла в благородном происхождении. Поэтому появились утверждения, что значим каждый человек, вне зависимости от своего происхождения или принадлежности к общественному классу. «Земля обетованная» индустриализации включала в себя и шумные, грязные города, из которых людям хотелось вырваться; у среднего класса были деньги и досуг, чтобы пробовать новое и совершать увеселительные поездки за город. Британская монархия казалась уже не такой величественной; философы пылко говорили о демократии; в пламени французской и американской революций родились новые идеалы. Ученые XVIII века были нетерпимыми догматиками, и их косность не давала романтикам развернуться. Многое в жизни было таинственным и неизведанным, опыт человека оказывался, в значительной степени, глубоко личным. Общество веками было удушающе авторитарным, и существовавшие в нем законы нравственности были подобны многочисленным смирительным рубашкам. Романтики мечтали о свободном обществе, в котором есть место для экспериментов и личной реакции на его явления. Они изучали восточный мир, восхваляли Средние века с их культом возвышенных чувств. Ощущая, что общество развивается в направлении неизвестного идеала, романтики побуждали людей следовать сердцу, а не разуму, боготворили дикую природу как состояние райской благодати, поощряя художников быть исповедальными в своем творчестве. И, что было самым радикальным, они восхищались оригинальностью ради оригинальности – потому что нечто новое, неслыханное и неизведанное было драгоценным дополнением к миру ощущений. Любовь как настольная игра уже не имела смысла. Романтик ценил свое «я», был самокритичен до мстительности, переполнен чувствительностью и нежными чувствами, романтик ощущал любовь как обморок наяву, как всепоглощающую силу – мощную, как шторм.

Ни один композитор не олицетворял страстность той эпохи лучше Бетховена – неистового и дерзкого, писавшего новаторскую музыку, исполненную величия и внутреннего смятения. Стесняемый строгостью традиционной музыки, он передал своим сочинениям свой гнев, душевную боль и борения. Выразить столь бурные чувства банальными музыкальными средствами было бы невозможно, и Бетховен изобрел новый музыкальный язык – богаче, тоньше и ближе к чистой эмоции. В его музыке, музыке бурных, обнаженных чувств, не было места искусному украшательству прошлого. Его Бетховен попросту отверг. Музыкальные инструменты становились длиннее, чтобы из них можно было извлечь более широкий диапазон звуков, а исполнителям, чтобы на них играть, приходилось учиться новой технике. По мере отмирания старых правил музыка Бетховена становилась еще более личной, насыщенной страданием и страстно человечной.

Он написал тридцать восемь сонат для фортепиано, и из них мне особенно нравятся Патетическая и «Аппассионата»: первую он создал, когда в ужасе понял, что глохнет, а вторую – когда решил бороться со своей судьбой со всем созидательным неистовством, которое у него накопилось. «Я схвачу судьбу за горло, – поклялся он, – ей никогда не победить меня». Благодаря этим сонатам фортепианная музыка навсегда изменилась, став масштабной, мощной, широкой, как оркестровые сочинения, глубоко прочувствованной. Позже, окончательно оглохнув, Бетховен написал свою самую исповедальную, самую сокровенную (некоторые говорят – его самую оригинальную) музыку – шестнадцать струнных квартетов. Но именно в его фортепианных сонатах, где надежда чередуется с отчаянием, я слышу, как он борется с любовью.

Людвиг ван Бетховен родился в 1770 году. Его отец пел, чтобы заработать на жизнь. Из-за его алкоголизма вся семья жила в страхе и страдала. Обнаружив замечательные способности своего сына к музыке, он решил извлечь из этого выгоду, используя его как дойную корову – или теленка. В конце концов, Моцарта показывали всей Европе, и его родители сделали на нем состояние. Отец велел юному Людвигу проводить за фортепиано весь день. Иногда, вернувшись домой после длившейся всю ночь попойки, мертвецки пьяным, он вытаскивал мальчика из постели и требовал от него играть в темноте. Когда Людвиг, как и любой ребенок, ошибался, отец его бил. Учитывая, что Людвига в детстве не любили, издевались над ним и заставляли, не отрываясь, сидеть за фортепиано, удивительно, что он после таких эмоциональных испытаний вообще сохранил какое-то уважение к музыке. А если добавить, что он, по рассказам, был очень некрасивым, неопрятным и потому застенчивым, то, судя по всему, особых шансов у него не было. Его мать была несчастной, хотя и преданной своим детям – она терпела издевательства мужа и умерла еще молодой от туберкулеза. В восемь лет Людвиг дал свой первый публичный концерт, а в четырнадцать стал помощником придворного органиста. После того как его мать умерла, а отец остался без работы, юный Людвиг благодаря этой должности смог, хоть и с трудом, содержать всю семью. Но хорошими манерами он не отличался. Низенький, глуповатый на вид, с грубыми манерами, рябым лицом и израненным от людского пренебрежения сердцем, он был раздражительным и нетерпимым молодым человеком. Он легко выходил из себя и жестоко дрался. Он не мирился ни с оскорблениями, ни с критикой (а его музыка вызывала и то и другое) и не выносил дураков. Следствием лишений, перенесенных в детстве, стала все усиливавшаяся и терзавшая его глухота. И мучила она его не потому, что мешала его сочинительству (Бетховен мог слышать музыку в воображении независимо от того, слышал ли он реальные звуки или нет), но потому, что еще больше увеличивала дистанцию между ним и людьми. Он стал духом-страдальцем, призраком оперы жизни. Только представьте, в каком безутешном горе он писал эти слова:

О вы, люди, считающие или называющие меня злобным, упрямым или мизантропичным – как вы на мой счет заблуждаетесь, вы не знаете тайной причины… Для меня не существует отдохновения в человеческом обществе, изысканного общения, взаимного обмена мыслями; я обречен на почти полное одиночество, появляясь на людях лишь в случае крайней необходимости; я вынужден жить как изгой… О Провидение, ниспошли мне хотя бы один день чистой радости – ведь так давно истинная радость не наполняла моего сердца. О когда же, когда, о мой Бог, я вновь смогу ощутить ее в храме природы и человека? Никогда? Нет, это было бы слишком жестоко![35]

Чем больше глухота овладевала им, тем настойчивей он сочинял. Бетховен влюблялся стремительно, часто и глупо, неизбежно выбирая молодых, красивых женщин знатного происхождения, которые никогда не отвечали ему взаимностью. Лунную сонату он посвятил своей собственной Джульетте, Джульетте Гвиччарди, но лишь ее кузина Тереза вдохновила его настолько, что он написал «Аппассионату». Была ли она той самой «бессмертной возлюбленной», к которой Бетховен обращался в письме, найденном в потайном шкафчике после его смерти? «О, как же отчаянно стремлюсь я к тебе, – писал он, – к тебе, моей жизни – моему всему! Прощай. О, люби меня по-прежнему, никогда не сомневайся в верности сердца любимого тобою Л. – Навеки твой. – Навеки моя. – Навеки друг друга». Было ли это неотправленным письмом или копией какого-то письма, которое он отослал? Или это была фантазия, записанная в час досуга? Мы помним Бетховена как героическую личность, как человека, торжествующего над своей глухотой, чтобы создавать потрясающую музыку, исполненную неистовой силы и страсти. Мы помним его как бунтаря и провидца, а не как унылого мечтателя, эмоционально опустошенного, одинокого и страдающего, расстроенного равнодушием к нему дам, которых он любил и идеализировал, ужасно восприимчивого к отторжению и пренебрежению, настроенного на то, чтобы воспринимать ощущения жизни, и болезненно замкнутого. Однако романтизм прославлял именно такие чувствительные души.