Эротический этюд # 48
Эротический этюд # 48
– С другой стороны, мне нравятся его пьесы, – сказал Он о модном писателе. – В них есть жизнь, которой не хватает рассказам.
– Не люблю пьесы, – Она капризно сморщила носик. – Они хороши только на сцене.
У Нее было лицо дорогой штучной куклы, маленькие холеные руки и крестьянская грудь. Ноги были скрыты столиком, и Он уже третий час гадал, хороши они или нет. Они представлялись ему то основательно-пухлыми, то карикатурно-тонкими. Он старался не думать о том, что нижняя половина этой трефовой барышни, может статься, так же хороша, как и верхняя. Уже одной верхней хватило, чтобы его бедная молодая головушка покатилась колесом по склону.
– Не скажите, – возразил Он. – На сцене они звучат так, и только так, как их прочел режиссер. На бумаге же пьеса – перепутье, и читатель волен идти в любом направлении.
– Возможно... – Она сдержала зевок и посмотрела в окно. – Россия... Посмотрите, какой простор...
Он деликатно промолчал о том, что поезд шел по Малороссии, и осень 1919 года мало располагала к тому, чтобы назвать эту местность Россией. Он смотрел в окно и старался думать о просторе, но думал о Ее груди, на которую старался не смотреть.
Ему было стыдно за свои реплики, пресные, как тюремные галеты. Он любил то, о чем говорил, и умел говорить об этом хорошо. С друзьями, например. Что же до барышень, тут дело другое. То ли тон голоса подводил, то ли глаза выдавали юношескую трусливую похоть, но в роли донжуана он был никудышным оратором. Да и сама тема, которую он сейчас волоком тащил на себе, могла бы зажечь глаза провинциальной барышне, мечтающей покорить сцену, но никак не отзывалась в скучающей столичной девице, которая с детства приучена к театру наравне с уборной или теннисным кортом.
– Да-с – упрямо повторил Он. – В любом направлении... Антигерой, которого режиссер выставил полнейшим уродом, у автора пьесы создан многогранной и противоречивой фигурой. Читая его реплики с разными интонациями внутреннего голоса, мы вольны придать ему немалую привлекательность...
– Да... – Она вздохнула, колыхнув грудью, – А вот эти коровы... Они что, пасутся сами по себе?...
Он хотел ответить пошлостью о пастухе и пастушке, но промолчал. От отчаяния Ему пришла в голову мысль коснуться ее колена своим. Как бы невзначай. Вдруг пробежит искра, от которой зажгутся ее глаза?
Увы, между ними стоял громадный тюк с солью. Вообще, обстановка была не слишком романтичной. На полках бывшего вагона 1-го класса, ныне исписанного и освежеванного похабниками, теснилась куча мала людей и их мешков, похожих на хозяев. По старой памяти и на всякий случай, эти люди пропустили молодых господ к окну и потеснились, как могли. По той же старой памяти Он и Она говорили, не обращая на остальных, с позволения сказать, пассажиров, ни малейшего внимания. Как будто были вдвоем. Или, вернее, сами по себе.
Итак, ее коленная чашечка, истинное украшение любого сервиза, была в недосягаемости. Как и все остальные части тела, которые пригрезились Ему с мистической ясностью. Персидский животик с заветным пухом у подножия. Между грудок – крест на цепочке, расходящейся следом, как волна от баркаса. Юные соски – как две оброненные с ложки капли клубничного варенья...
Он закашлялся от возбуждения и открыл рот, готовый засвистеть, как чайник. Но не засвистел, а произнес шершавым голосом очередную чушь.
– Что же до героя положительного, то, опять же, в наших силах трактовать его реплики в совершенно полярном смысле. Драматург склонен играть с читателем в гораздо большей степени, чем прозаик или, тем паче, поэт...
– Ой, – сказала Она. – Почему мы остановились?
Он посмотрел в окно. Поезд, действительно, стоял, а под окном проскакал грязный мужик на коне. У мужика за спиной висела винтовка, а в руке был наган. За первым мужиком проскакало еще несколько, после чего щелкнул выстрел, и вагонный коридор наполнился топотом.
Дальнейшее происходило так быстро, что испугаться или разозлиться Он не успел. В купе ввалилось сразу трое, четвертый застил оставшийся просвет.
– Жиды, белые, красные, госпо... Ага... Вижу парочку, – Первый оскалился и коротко буркнул мешочникам:
– Пшли на хуй. Все.
Мешочники растворились в воздухе. Первый подошел к Нему и молча, без предисловий, ткнул в лицо вонючим кулачищем. В носу хрустнуло, в рот потекло теплое и соленое. Он неловко вскочил, попытался стать в боксерскую стойку, да где там. Падая обратно, он успел достать разок по челюсти Первого, но без опоры удар получился невесомым, детским.
– Брыкается барчук, – с удовольствием крякнул Первый и засучил рукава.
– Что вы делаете? Оставьте нас в покое, – сказала Она тоном, которым могла бы гордиться престарелая мамзель-гувернантка, окажись она здесь и сейчас.
– У нас нет денег, – сказал Он, сплевывая кровь на пол.
– А на хуй нам ваши деньги? – удивился Первый.
Что можно было на это ответить? Он и Она замолчали.
– Выходи, барчук, кончать тебя будем, – серьезно сказал Второй, с уважением к чужой смерти.
Только теперь Ему стало страшно. По-настоящему страшно. Он почувствовал, что по ноге скользнула струйка и понял, что сейчас обмочится на Ее глазах. Был момент, когда этот позор уже не смущал его, тело и разум сдались червивой пехоте мурашек, но навстречу уже развернулась конная лава адреналина. В глазах потемнело, разум и чувства спасительно отключились, он молча бросился вперед. Последнее, что он услышал, было:
– А ты раздевайся, сука. Ебать тебя будем...
...Пришел в себя на насыпи, лежа на земле с туго перетянутыми руками и ногами. Трое с разбитыми харями сидели рядом, покуривая, порой сплевывая на него.
– Очнулся, барчук-то, – сказал Первый.
– Одного не пойму. Чего мы его до сих пор не кончили? – удивился Второй.
– Говорят тебе, надо сперва батьку спросить, – сказал Третий бабьим голосом. – А вдруг охвицер? Видал, как дерется?
– Да... С офицером разговор другой будет, – мечтательно сказал Первый. – Тут пули мало...
Он лежал, безразличный ко всему, кроме криков из окна прямо над головой. Эти крики мешали ему прощаться с небом и землей.
Потом Он понял, кто это кричит. И понял, почему. Ему стало жалко и себя, и бедную девочку, так неудачно выбравшую время для визита к тетке в Киев. Он стиснул зубы и стал смаргивать слезы с ресниц.
Она кричала мало. Ее крики были короткими, петушиными, уродливыми. Но молчание между криками было еще страшнее. Он чувствовал, чего Ей стоит не кричать. Он представил, как Она лежит там, распятая зловонными тварями, как улыбается им в лицо...
Тут в голову пришла спасительная мысль. Ведь они умрут вместе! Значит, чудесная попутчица составит ему компанию и в те края, откуда Киев виден, как на ладони! Дорога дальняя, скучная, как не поговорить? Третьего шанса познакомиться уже не будет. Так что не будь занудой!
Он звонко расхохотался сквозь слезы.
– Спятил барчук, – оскалился Первый. – Жаль, теперь боли не почувствует.
– Что у вас тут происходит? – раздался новый, городской голос.
– Вот, батька, охвицера поймали, – сказал Второй. – Ждем тебя, чтобы порешить.
– Этот, что ли?
– Этот.
Когда Он увидел своего учителя истории, известного всей гимназии комичной манерой говорить и одеваться, то решил, что действительно сошел с ума. Но, наверное, с ума сошел не он, а весь остальной мир, потому что батька улыбнулся в усы и со знакомой интонацией сказал:
– Ну-с, молодой человек, довольно учить историю. Куда интереснее ее делать, не так ли?...
Обернулся к своим холуям и коротко бросил: «Отпустить!», после чего, не оглядываясь, зашагал дальше вдоль поезда. Те, не решаясь развязать буйного «охвицера», так и бросили его связанным обратно в купе, откуда выходил, застегивая мотню, последний хлопец...
...Мешочники в купе так и не вернулись. Он и Она остались вдвоем друг напротив друга. Она, одевшись и оправившись, развязала Его и помогла сесть. Они посмотрели друг на друга и отвернулись.
Степь трещала на все лады. Невидимые цикады и кузнецы заливались вдогонку далеко пылящей банде. Поезд бубнил человечьими голосами, где-то в голос матерились, где-то навзрыд причитала баба. Вокруг на сотни километров разлегся чужой мир.
Он собрался с силами и снова посмотрел в Ее сторону. Она сидела, не шевелясь, не мигая, не дыша. Жили только глаза. Беспокойные, больные, неузнаваемые. Сухие.
«Что сказать тебе, милая?...
Что мне тоже плохо?...
Что все это было дурным сном, и нам обоим пора проснуться?...
Что мне пришлось еще хуже?...
Что ты – самая храбрая девочка на свете?...
Что нас только двое и есть на этом скотном дворе?...
Что нужно взяться за руки и пройти остаток пути вместе?...
Что я... Что я люблю тебя?...»
Решение оказалось простым и обожгло его, как медуза. Он улыбнулся разбитыми губами, посмотрел Ей в глаза и сказал, как ни в чем не бывало:
– Так вот... Драматург склонен играть с читателем в большей степени, чем прозаик, или, скажем...
Она схватила Его руки и спрятала в них лицо. Он почувствовал на ладонях слезы и понял, что все обошлось.
Поезд тронулся с места. В скрипе колес Он еле расслышал ее шепот:
– Да... Наверное, вы правы... И мне стоит перечитать пару пьес... Хотя... Ей-богу, на сцене они смотрятся лучше...